Одна из героинь романа, Оливия Степанова, просматривает интернетные страницы, посвященные аббатству Клюни и, к своему огромному изумлению, узнает в одной из кураторов музея мадам Элинор Сен-Медре, с которой она, тогда еще ленинградская семиклассница, познакомилась почти четверть века назад и которая, круто изменив судьбу девочки, затем исчезла из ее жизни.
Сказано - сделано! Я снова пересела к компьютеру, но страничка, посвященная бывшему странноприимному дому, сразу же извинилась передо мной за то, что в настоящее время обновляется и пред мои светлые очи показаться никак не может. Я попробовала несколько обходных маневров, но повсюду получила от ворот поворот - информации о гостинице не было решительно нигде, и я уже решила выдумав какой-нибудь благовидный предлог, написать по этому поводу в секретариат аббатства, как вдруг, нажав на очередную ссылку, очутилась в огромном фотоальбоме, демонстрирующем внутреннюю жизнь Клюни. Последний по времени раздел назывался - вот здорово! - "Проводы на заслуженный отдых многолетней заведующей странноприимного..."
Название было настолько длинное, что даже не помещалось в окошечке, и я, перейдя по ссылке, увидела сделанную, очевидно, с обходной галереи монастырской трапезной панорамную фотографию множества людей, сидящих вокруг большого, уставленного блюдами, напитками и вазами с цветами стола, Плакат на стене за сидящей во главе стола дамой в светло-кремовом костюме возвещал: "Спасибо за все и доброго пути, Элинор Сен-Медре!"
- Как, Элинор! Как Сен -Медре! - заорала я что есть мочи в экран. - Этого не может быть! Этого быть не может!
- Конечно, Сен-Медре, а кого же еще вы надеялись тут найти, дорогая? - в один голос откликнулись из соседней комнаты Фруассар, Шарни и Жанна. - Вы лучше посмотрите, что на другом плакате написано - это уж на следующем снимкe будет!
Уже ни о чем не думая и даже не заикнувшись о том, что я, собственно, никого конкретного найти или увидеть не ожидала, ибо поиски свои только начинала, между тем как теперь они едва ли не закончились, я машинально щелкнула клавишей мышки, и на экране возникла большая фотография женщины - судя по одежде, той же самой, что и на первом снимке, вовсе не старой еще, а наоборот, с удивительно молодыми глазами и явно не пенсионного облика. Позади нее, чуть повыше головы, висел еще один большой плакат, на котором размашистым почерком, явно от руки, было выведено: "Самые большие шансы судьбы обычно представляются нам самыми большими неприятностями". Дама приветливо улыбалась мне, и это, вне всякого сомнения и абсолютно точно, была мадам Элинор Сен-Медре.
Вот это да! Я в изумлении откинулась на спинку стула. Вот это да!
- Оказывается, мир достаточно тесен, дорогая! - послышалось из-за двери
- Как ему тесным не быть, - громко ответила я, - если каждый день то себя саму в разных ипостасях, то Жоффруа де Шарни встречаешь, то, - я взглянула на экран и добавила уже тише, - то вас, дорогая моя мадам!
Aх, да что там, я сaма знаю - рассказчица из меня никудышная. Я недавно "Войну и мир" заново перечитала, так там на все четыре тома, по-моему, ни одного отступления назад во времени нет, ни единого! Все, как на вечере у Анны Павловны Шерер начинается, так до самого эпилога в полном согласии с ходом часов и развивается. А у меня - не разбери что; какая-то сплошная езда по бездорожью: то вверх, то вниз, то туда, то обратно, а в десяти предложениях два временных сдвига назад и один вперед. Ну, что же я могу поделать, если у меня мысли вечно в прятки и догонялки играют, а на самом важном никак сосредоточиться не могут.
А, с другой стороны, пойди разберись, что здесь главное, а что нет и какая цепь случайностей и закономерностей привела меня – и, похоже, не могла не привести - позавчера к телевизору, полтора года назад - на бургундское шоссе и в Безансон, в далеком детстве - именно во французскую школу, наверное, лучшую в Ленинграде, а еще до того из безвестного детского дома в семью Степановых.
Да-да, верно, мы о чем-то подобном уже говорили, и не один раз, кажется. Но, помнится, так и не пришли ни к какому определеннному выводу, что и почему можно и нужно считать случайностью, а что – нет, хотя мы даже в качестве экспертов Жана Кальвина и Окуджаву привлекали. Да, судя по всему, и не могли прийти; и раз такие, совершенно непохожие друг на друга люди, утверждают в один голос, что эта проблема не нашего скромного, а другого, принципиально и совершенно нами не познаваемого ума дело, то так оно и есть, как бы там его, ум этот, стало быть, ни называть: природа или Божественный промысел. И нечего было бы еще раз данную тему мусолить, но уж коль начала, то вот вам еще раз - последний - мои мысли и соображения по этому поводу.
Вот вы представьте себе щепку, угодившую в самую горловину бешено крутящегося водоворота. Вертит ее с огромной скоростью - ни вздохнуть, ни отдохнуть, ни положение свое осмыслить. Мелькают, мелькают перед ней с ужасающей быстротой какие-то фрагменты водоворота, вращающиеся по своим собственным траекториям справа, слева, внизу, вверху - всюду, в общем. Но, понимаете, крутится-то она по круговой спирали, так что видит, по сути, все время одно и то же - под разными углами и ракурсами, конечно, потому как постоянно возвращается к исходному пункту вращения, разве только все ниже и ниже. Однако, если отвлечься от этого, то картина вокруг нее остается по составу почти неизменной, как неизменен, скажем, состав участников круговых автомобильных гонок, хотя машины постоянно меняются местами и никогда не занимают те же самые позиции, что и пару кругов назад.
Так вот, когда жители фруассаровых "Хроник" c иронией осведомились, не нахожу ли я мир вокруг себя тесным, я и сообразила вдруг, что сама очень похожа на эту щепку. Мысль, согласна, не оригинальная, но зато она удивительно точно описывала происходившeе со мной, начиная с позавчерашнего дня - и это после полуторагодовой и почти что бессобытийной паузы: вокруг меня, сплетаясь в различных комбинациях и показываясь с различных сторон, кружились теперь тоже в основном одни и те же образы: я сама, Робер, Шарни, Безансон, а теперь вот еще и мадам Элинор. При этом их неустанное, неумолимое и все более и более быстрое возвращение ко мне говорило, что мой мир, действительно стал тесен, как горлышко водоворота, куда меня ощутимо затягивало.
Да, но это я опять немного отвлеклась, а хотела-то я вот о чем сказать. Силу притяжения водоворота я осознала и почувствовала только тогда, но это вовсе не значит, что ее не существовало раньше. Наоборот, я совершенно уверена: следы его влияния на мою судьбу, если и не такие сильные и отчетливые, то все же вполне очевидные, можно было проследить в течение всей моей жизни, а то и задолго до ее начала. Это ведь только до поры до времени кажется, что попавшая в зону центробежного воздействия водопада щепка качается и качается себе на речной ряби, плывя прямо вперед по течению. На самом-то деле она, начиная с какого-то момента, уже обречена быть пленницей водоворота и давным-давно описывает плавную и очень вытянутю кривую, сперва почти незаметную глазу, но потом, по мере приближения к эпицентру, становящуюся все круче и круче и уже всем хорошо различимую.
Ну вот, а теперь представьте себе еще одну щепку - по виду точь-в-точь первую и плывущую в какой-нибудь паре метров от нее. Несколько метров, не больше, но на них влияние водоворота хоть немного, да ослабевает, и этy вторую щепку, совершенно, казалось бы, не отличимую от первой, ожидает совсем другая судьбa, ибо она проплывет когда-нибудь мимо водоворота и затянута в него не будет. Представили? Тогда постарайтесь ответить, почему же судьбы этих двух, казалось бы, совершенно одинаковых щепочек столь различны, и, если удастся, расскажите, пожалуйста, об этом мне, потому что я, как ни билась, вразумительного решения так и не нашла.
Отскочила ли одна от топора дровосека на секунду раньше и попала в воду на полметра дальше другой; села ли на нее чайка, притормозив тем самым немного; качнула ли волна от проходившей лодки чуточку сильнее? Не знаю, но, сдается мне, все они были заодно: и ветер, и волны, и рыбы, и птицы, и позапрошлогодний лесной пожар, уничтоживший часть леса, но пощадивший дерево у самой воды, с которого и откололись эти щепки, и десятилетней давности паводок, изменивший русло реки и оставивший ей в наследство стремнины и водовороты, и люди, основавшие на берегу рыбачьи деревни лет этак 500-600 назад.
Помните, у Бредбери есть рассказ о пyтешественнике во времени, который в далеком-предалеком прошлом нечаянно раздавил какую-то бабочку, а затем, вернувшись обратно в свое время, не узнал окружающего мира - настолько изменился он в результате гибели одной-единственной бабочки за несколько сотен миллионов лет до этого. Так вот, по-моему, каждая судьба соткана из бесчисленных ударов крылышек таких бабочек, рассеянных по временам и мирам, и как можно выделить среди них один самый главный? Да что там - похоже, что вообще абсолютно все силы Вселенной с момента ее сотворения соединенно работают над судьбой любой самой что ни на есть маленькой щепочки!
Нет-нет, я не оговорилась, и вы все правильно поняли: если проследить мою аналогию назад, то выходит, таким образом, что целью развития Вселенной испокон веку было имeнно устройство моей жизни. Как раз это я и имела в виду, и здорово, что сумела все-таки проговорить свою мысль до концa. И никакой тут мании величия нет, даже в помине нет, потому что одновременно Вселенная и вашу судьбу тоже создавала, а равно и судьбу всего сущего: прошлого, настоящего и будущего. И пытаться вычленить в этой непредставимой для человеческого ума бездне какие-то отдельные ключевые пункты занятие, на мой взгляд заведомо безнадежное.
Так что лучше я буду, как тот былинный казах, который едет по степи и, не задумываясь, поет обо всем. что видит. Видела я сейчас мадам Элинор Сен-Медре, стало быть и петь мне о ней, а вы уже сами решайте - если хотите и если я вас все-таки не убедила в бесполезности данного занятия, - насколько это важно, а заодно и насколько это возможно, что именно она являлась одновременно и тетушкой моего Робера, и некоторым образом, еще и моей собственной.
В общем, теперь мы прыгнем сразу лет на двадцать с чем-то назад, в мой седьмой класс. Новый учебный год начался для меня хуже некуда. Хотя мне уже исполнилось 13, выглядела я тогда минимум года на два младше, заморыш-заморышем, причем, как прямо первого сентября и выяснилось, оставалась таковой в нашем классе в совершенно единственном числе.
А тут еще эта дурацкая короткая стрижка, сделанная специально к школе и ненавидимая мною за то, что она делала меня еще моложе. То есть, впору прямо-таки заболеть от огорчения, чем я, собственно, и стала прилежно заниматься, начиная, так, с середины сентября.
Конечно, мы с сестрой и до того богатырским здоровьем не отличались, но три месяца кряду в полное удовольствие на свежем воздухе, солнце и море свое дело обычно делали и их запаса мне и Кате хватало где-то до февраля-марта, но в том году лето выдалось каким-то сырым, осень - холодной, с резкими ветрами, а зима - ранней, совершенно бессолнечной, бесснежной и тускло-унылой. А теперь прибавьте сюда мои постоянные терзания по поводу никак не желавшего взрослеть организма и вы получите типично английский, но абсолютно нетипично детский сплин, который упаковал и обессилил меня так основательно, что уже к Новому году я переболела, кажется, всеми видами простуд, а после каникул пошла на второй круг - теперь уже и с осложнениями!
До поры до времени мама справлялась с моими болячками сама, но после второго воспаления легких она потащила меня к какому-то срочно через знакомых знакомых найденному специалисту, который, потратив на меня минyт пять, сподобился безо всяких анализов разглядеть во мне зачатки туберкулеза, приказал срочно спасать ребенка, и с его подачи меня уже через неделю закатали в туберкулезный санаторий в Комарово, где я проваландалась почти полтора месяца, каким-то чудом ухитрившись и впрямь не подцепить настоящую заразу - взамен выдуманной этим "кандидатом в доктора".
Первое время мама, раздобыв Бог знает где липовый постоянный пропуск и разрываясь между мной и Катькой, приезжала через день, но потом, верно, сообразила, что такой ритм даже ее, в таких делах двуx- и трехжильную, доконает очень быстро и стала навещать меня вместе с папой лишь по воскресеньям.
Да она дома, действительно, нужнее была, ведь санаторские врачи в два счета определили, что ничего серьезного у меня нет, но, мол, легкие слабоваты, да еще и возраст такой, поэтому понаблюдаться все же надо и профилактика не помешает. А, может, они таким образом честь мундира коллеги спасали, который так, походя, чуть судьбой моей не распорядился. Хотя, с другой стороны, очень даже и распорядился; это еще как посмотреть, ведь если бы не его дурацкий экспреcc-диагноз, то...
Да, но это я, впрочем, опять вперед забежала, все мне не терпится, прямо, как тогда, в санатории, потому что, хотя и был он, наверное, очень неплохой и с медицинской точки зрения, кажется, даже передовой, но скука там стояла отчаянная, и время тянулось чудовищно. Процедуры мои были сведены до общеукрепляющего минимума, погода стояла отвратительная, да и вообще гулять можно было ходить только по свистку, а школа в санатории хотя и была, но больше, знаете, для того, чтобы дети вообще про нее не забывали. Какая уж там учеба, если на все возрасты и программы всего лишь два учителя, а предметников нет вообще. А у меня-то и вовсе случай особый был, ведь мне французский требовался, причем специальный школьный курс, причем почти каждый день, причем на хорошем уровне; иначе мне вполне грозило очень намного отстать от своего класса, а этого мне ужасно не хотелось - я же говорила, что язык мне всегда давался удивительно легко, и уж где-где, но тут я в школе всегда без особого напряжения держалась на первых ролях, терять которые из-за болезни мне казалось очень обидным и несправедливым.
Была, впрочем, и еще одна причина, по которой мне тогда срочно французский понадобился, к учебе отношения не имеющая, но на тот момент для меня не менее важная.
Так как санаторий на хорошем счету у медицинского начальства был, то там поcтоянно молодые врачи и студенты-иностранцы практику проходили. В мое время это были африканцы из бывших французских колоний: Сенегала, Камеруна и еще Алжира, что ли - ребята все как на подбор высоченные, здоровые и, как мне тогда казалось, симпатичные, которым весь женский персонал, особенно младший - по возрасту и служебному положению, - вечно глазки строил, получая, ясное дело, взамен белозубые улыбки, знаки внимания в виде сувениров и, надо думать, в конце концов, и детишек в качестве прощального поклона.
Не знаю уж, какие из них потом после такой практики специалисты получались, но у нас они просто-таки как сыр в масле катались и настолько себя по-домашнему чувствовали, что время от времени даже бросали благосклонно-плотоядные взгляды на пациенток повзрослее и пофигуристее, которые иногда тайком даже на танцы и дискотеку в Комаровский ДК бегали.
Ясное дело, по причине своего нежного возраста и еще более нежного, если не сказать - малохольного, вида я прямого участия в этой ранневесенней суете не принимала и о ее возможных последствиях не задумывалась, но тем активнее была моя косвенная деятельность - ведь по-французски-то, как вскоре выяснлось, чуть не во всем санатории только я одна и говорила, по крайней мере из соответствующего круга пациентов и персонала.
Ну, собственно, это был явный случай рыбообразности рака на безрыбье - мой разговорный французский был тогда еще в совершенно зачаточном состоянии и ограничен обычной лексикой на уроках в школе. Но и этого оказалось вполне достаточно, чтобы мой санаторский рейтинг стал расти, как на дрожжах, да и говорить-то мне как раз почти и не надо было: в мои обязанности, вскоре ставшие ежедневными, входило чтение получаемых нашими девицами посланий и, естественно, сочинение соответствующих ответов на них.
Знаете, вот я сейчас вам об этом рассказываю, а сама улыбаюсь - ей-Богу, ведь это же чистый "Евгений Онегин" какой-то: "Бывало он еще в постеле, ему записочки несут..." Причем, можете себе представить, часто чуть ли не одновременно от соперниц в этих амурных приключениях: как-то так с самого начала повелось и установилось, что я - территория абсолютно нейтральная и подобна пишущей машинке или, скaжем, почтовому ящику, которые все тайны знают, но никому их не разбалтывают и в своих корыстных интересах не используют. Сладости, небольшие режимные послабления и всякие мелкие подарки в качестве гонорара за работу я, впрочем, тоже получала ото всех.
Но, понимате, это легко сказать: прочитать и написать ответ! В одну сторону движение, разумеется, было беспроблемным, и чего я не понимала, то додумывала по смыслу, а проверить меня было все равно некому! А вот с ответами дело поначалу обстояло неважно - никакого опыта в составлении любовных записок ни на французском, ни на русском у меня, естественно не было, соответствующей лексики тоже. Это сейчас любой школьник скажет: "Подумаешь, дело большое, а интернет на что?" Но тогда интернета со словарями, грамматикой и подручными образцами на любой вкус не было, а за качество своей работы я почему-то очень волновалась - пыль мне, что ли, пустить всем в глаза хотелось, а, может быть, таким образом среди старших утвердиться, теперь уж неважно, а важно то, что выход я тогда нашла совершенно гениальный, прямо-таки до сих пор "законная гордость переполняет".
Пошла я в нашу санаторскую библиотеку, очень даже хорошую, кстати, как я сейчас понимаю, и взяла там "Войну и мир"; а я только-только фильм по телевизору посмотрела и содержание хорошо знала. Библиотекарша, помню, еще здорово удивилась: "Деточка, возьми вот лучше "Элли в стране чудес", зачем тебе "Война и мир"?
А вот зачем: разыскала я там переписку Жюли Карагиной и княжны Марьи; она, eсли не забыли, там полностью на двух языках приведена: по-французски, как дамы, естественно, друг дружке и писали, и по-русски, причем перевод сам Толстой для позднейших изданий и делал. Сравнить же два текста между собой и выбрать соответствующие друг другу фрагменты было уже не так трудно, и так начала я раздергивать эти письма на цитаты и впихивать их в заказываемые мне цидульки, изменяя, где надо самую малость, подделывая под текущие время и обстоятельства и хладнокровно игнорируя возможные грамматические нестыковки - их я считала признаком аристократизма в языке. И не только я! Судя по количеству подношений и просьб, мои экзерсисы пользовались огромным спросом и признанием у адресатов. По санаторию же вскоре поползли слухи о необыкновенном ребенке, читающем Толстого на половине европейских языков.
Но все это, разумеется, так и осталось бы в качестве готового сюжета для "Ералашa" или очередной вариацией на тему "Классики и современники", еcли бы довольно быстро я с удивлением не обнаружила, что значительные куски писем прочно застряли у меня в памяти и могут достаточно просто в любой момент вызваны к жизни, процитированы, объяснены, перетасованы по моему хотению и применены по совершенно иному назначению. Иными словами, у меня в руках более-менее случайно оказался прекрасный метод для изучения языка, и поскольку он был все же интереснее сухих упражнений из учебника, а заниматься мне так и так надо было, я, совмещая приятное с полезным, стала пытаться как можно больше переводить тексты из "Войны и мира" сама, а у Толстого лишь подсматривть и бодро двинулась вперед еще быстрее – теперь уже прежде всего для себя самой.
Ну вот, а за неделю, примерно, до выписки к нам в санаторий нагрянула делегация какого-то Европейского здравоохранительного фонда, который, вроде бы, еще и благотворительностью занимался. Принимали их, разумеется, в надежде на эту финансовую помощь по первому разряду. У нас за несколько дней до того генеральную уборку сделали, чистое белье всюду постелили, стены даже помыли и цветы какие-то приволокли, а палаты, сколько можно было, расселили, но все равно, надо думать, водили этих господ только лишь куда надо, а куда не надо, там чуть ли не двери на ключи позакрывали.
То есть, это я, разумеется, не тогда, а после лишь поняла, как и то, что гостей не только наши врачи, но и, так сказать, медики в штатском сопровождали. И как она при таком эскорте затеряться ухитрилась и в мой закуток в полукруглом балконном эркере забрела, где я как раз с очередным переводом сидела? Я не слышала ее шагов и, наверное, она некоторое время молча стояла у меня за спиной, пока я что-то не почувствовала и не обернулась к ней.
- Значит, вы и есть та самая храбрая маленькая мадемуазель, которая даже в больнице учит французский язык? - спросила она с улыбкой.
Я взвилась бы на месте от обиды, назови меня маленькой кто-нибудь другой, но она сказала это с таким уважительным интересом в голосе, да еще и назвала меня при этом храброй, что я и не подумала обижаться. И потом, у нее были такие добрые глаза и такая милая улыбка! Знаете, наверное, все дети, а уж девочки-то особенно, считают взрослых под сорок ужасными стариками. А ей было явно больше, много больше - я это ясно чувствовала, а все равно она выглядела такой молодой и задорной, будто была моей старшей сестрой.
- Вы молодец, дитя мое, - сказала она уже более серьезно. - Вы даже сами не понимаете, какая вы молодец!
Тут только до меня дошло, что говорит онa по-французски, а я все понимаю и даже, неведомо каким образом, могу ей вполне адекватно ответить. Я сползла с кресла и, сделав перед ней небольшой книксен - Бог знает откуда пришла ко мне уверенность, что вести себя надо именно так, - скромно сказала, хотя во мне все пело от ее похвалы:
- Вы очень добры, мадам!
С некоторой тревогой в голосе она спросила, что со мной и что говорят врачи, и я, не делая никаких особых усилий, ухитрилась связно рассказать ей, что ничего страшного нет; просто я много болела последнее время, но сюда попала скорее по ошибке, а через неделю уже дома буду. Почему-то мне казалось очень важным объяснить ей, что я, в общем-то, абсолютно здорова, а это просто холодное лето выдалось, и сквозняки в школе, и сапожки мои замшевые быстро промокают, а так-то у меня все в порядке. Я даже повторила это двaжды, как будто она была врач и могла распорядитъся, чтобы меня пораньше домой отпустили. Но она все терпеливо выслушала, кивая в ответ головой, и под конец сказала, словно я была ей ровней:
- Вы обещаете мне больше не болеть, дорогая? Обещаете?
- Да, мадам, конечно, мадам, - уверенно ответила я, улыбнувшись про себя: как же можно такое гарантировать? И - хотите верьте, хотите нет, - но то ли мне в санатории так здорово иммунитет подштопали, то ли отболела я за тот год свое на несколько лет вперед, но только с тех пор и почти до середины университета я в поликлинику и впрямь только за справками ходила.
- Ну, вот и хорошо! - снова улыбнулась она и хотела, было, прибавить еще что-то, но тут за углом коридора захлопали двери и зазвучали злые и раздраженные голоса - ее, наконец, хватились и начали искать; видно, она, на самом деле, была очень важной персоной.
- Ах, время, время, вечно с ним одна и та же история: или его не хватает, или чересчур много, но никогда впору! - произнесла она, по-прежнему выговаривая слова медленно и аккуратно, наверное, для того, чтобы я поняла ее как можно точнее, и покачала головой, словно извиняясь передо мной. - Ничего не поделаешь, я прощаюсь с вами, дорогая, но совсем ненадолго! И не забывайте о своем обещании!
Она наклонилась и поцеловала меня в лоб, как всегда делала мама, провожая или встречая нас с Катей, а потом спокойным и легким шагом пошла навстречу невидимой еще, но явно приближающейся к моему закутку разноголосице.
Кто она? Как это кто? Мадам Элинор Сен-Медре, конечно! Только я тогда этого еще не знала.
Я тщетно прождала ее всю вторую половину дня, слоняясь по коридору от эркера до угла и, стараясь все время находиться на виду, боялась даже ненадолго заходить в свою палату. И даже когда со своего наблюдательного пункта перед балконом я увидела отъезжающий в сопровождении нескольких длинных черных легковушек "Икарус", даже тогда я все еще надеялась, что она снова придет ко мне и мы закончим наш на полуслове оборвавшийся разговор, и я спрошу, кто она и как ее зовут, и откуда она меня знает, и почему она сказала мне, что я молодец, да и сама представлюсь, наконец и похвастаюсь своим французским перед настоящей знатной дамой из Франции - это-то я, конечно, сразу же поняла. И вообще мне, разумеется, было лестно, что она беседует со мной, как со взрослой, называя при этом на "вы" и явно находя интерес в разговоре.
Но она так и не появилась; может быть, ей больше не удалось выкроить минутку и прийти ко мне, а, может - кто знает - в ее представлении "ненадолго" как раз и равнялось почти двум месяцам. В конце концов я ушла к себе и, так как читать или разговаривать с другими девочками мне ужe не хотелось, стала тихонечко слушать маленький свой транзистор и вот тут... Впрочем, до этого мы еще дойдем, подождите немного, хватит вперед забегать!
А перед самым отбоем ко мне пришел главврач отделения и сказал, что мою выписку решили ускорить и я могу потихоньку собираться, если назавтра ничего не случится. Ничего и не случилось, и через два дня я была уже дома, а через четыре - в классе, где поначалу очень быстро выяснилось, что мы с ним друг по дружке в общем не очень-то и соскучились.
Но долго раздумывать над этим мне не пришлось - пропустив из-за своих болячек половину осени и почти всю третью, как тогда говорили, самую важную четверть, я была уже без пяти минут второгодница и связанный с этим позор заботил меня куда больше, чем холодность или даже отчужденность одноклассников. Тогда же, если помните, к подобной перспективе относились иначе, чем сейчас, видя в ней не, так сказать, альтернативную возможность, едва ли не лучшую, чем основная и общепринятая, а почти что "каинову печать", смыть которую потом было почти невозможно.
Целый месяц я пахала, как проклятая, не поднимая головы и время от времени даже пугая маму своей одержимостью, - откуда только силы взялись, - и разогнулась только после майских праздников, сдав последние три из пропущенных мною контрольных и сочинений. Призрак второгодничества был, таким образом, успешно побежден, но произошло это только потому, что мне почти не пришлось тратить времени на французский.
О-о-о, вот тут я была теперь настоящая королева! Заученное мною в последние полтора месяца проросло у меня в голове таким пышным цветом и так к месту отзывалось и на бумаге, и на языке, что наша француженка Нина Филипповна, покрутив однажды в изумлении головой, полушутя-полусерьезно спросила меня, где же находился на самом деле мой снаторий: в Комарово или все-таки на Лазурном Берегу? Если до болезни я просто была одной из лучших, то сейчас, совершив непостижимым для остальных ребят способом мгновенный качественный скачок в свою собственную лигу, где вообще кроме меня никого больше не было, превратилась в любимицу Нины Филипповны и в отличницу, причем, принимая во внимание мои габариты, в пигалицу-отличницу, да еще по основному предмету – сочетание, которое, по идее, никак не могло способствовать повышению моей популярности в классе.
Ну, да правду сказать, она никогда не была очень уж высокой – наверное, еще и потому, что меня это никогда особо не волновало и до самого девятого класса своих подруг я находила больше по месту жительства, чем в школе.
Однако же никакого ухудшения моего положения в классе вовсе не произошло, даже наоборот: девочки явно стали относиться ко мне радушнее, а мальчики с определенным вниманием. Да что там, даже Славка - да-да, тот самый, - даже он, по которому, кажется, в то или иное время сохли все наши девицы, начал поглядывать на меня с некоторым интересом, безусловно с удовольствием воспринимаемым мною.
В то время я, понятно, вовсе не задумывалась о причинах такой странной перемены в отношении ребят ко мне и лишь пять или шесть лет спустя, уже учась в университете и оказавшись в похожей ситуации, я вспомнила свой седьмой класс и решила, что учителя здесь, скорее всего, были не при чем; если они за моей спиной и просили ребят быть повнимательнее и подружелюбнее с несчастной и вечно хворающей Оливией Степановой, то вряд ли эти просьбы были очень уж настойчивыми - так ведь и обратного эффекта можно было добиться.
Нет, тут дело было именно во мне. Очевидно, находясь в санатории и предоставленная самой себе и переписке двух аристократок, я раз и навсегда повзрослела; повзрослела той зрелостью, которая немного опрежала мое физическое развитие, но, незаметная мне, была все же хорошо воспринимаема и ощущаема окружающими от мала до велика, причем первой, кто ее ясно почувствовал, была моя мимолетная французская дама, разговаривавшая со мной так, будто мне было минимум лет на десять больше.
И если вся эта хитрая философия была мне тогда и недоступна и не интересна, то изменению атмосферы в классе вокруг меня к лучшему я, оглядевшись, наконец, по сторонам в начале мая, конечно же, обрадовалась. Однако мой настоящий звездный час, превративший меня в общешкольную знаменитость, был еще впереди, в конце месяца, когда во Дворце Пионеров проходила языковая Олимпиада для школьников.