25 марта 1813 года в Царском селе под Петербургом появился на свет Алексей Михайлович Максимов (по сцене Максимов 1-й), актёр-загадка, обладавший необъяснимой притягательностью и "магическим", по отзывам современников, драматическим талантом. Будучи далеко не красавцем, он имел оглушительный успех в ролях "первого любовника" — зрительницы находили в его болезненной худобе, бледности и тяжёлом взгляде особый аристократический шарм. Между тем, происхождение его было гораздо скромнее, чем круг ролей — Максимов был сыном театрального парикмахера. Ещё во время учёбы в Театральном училище Алексей снискал славу как исполнитель ролей "молодых людей", несмотря на то, что знаменитый Николай Дюр был в ту пору в самом расцвете своего таланта. После смерти Дюра, наступившей трагически рано, Максимов стал полновластным хозяином его репертуара...
На удивление разноречивы оценки его игры, как в исторических источниках, так и в исследовательской литературе. И "водевильная живость", и "страстное чувство", и "блистательный трагик", и "неподдельная весёлость и комизм"... всё это о нём. И это в театре 19 века, с его жёстким регламентом и чётким делением на амплуа! Любимец императора Николая Павловича и баловень столичной публики, Алексей Максимов, судя по всему, был необычайно харизматичен. Все признавали, что по силе дарования он не идёт ни в какое сравнение с А. Е. Мартыновым и В. В. Самойловым... но "никогда никого так много не вызывали и никому не аплодировали до неистовства, как Максимову..."
В юности Максимов был весельчаком и кутилой, о чём искренне жалел впоследствии, так как своим пристрастием к спиртному и нездоровым образом жизни подорвал себе здоровье. Но когда ты молод, считаешь себя бессмертным... Во время загулов Алексей был неукротим в шалостях, и весь Петербург знал о его проделках. Однако несмотря на свою разгульную жизнь, он всегда серьёзно и с уважением относился к своим сценическим обязанностям, и никогда не позволял себе появляться в театре под хмельком. Более того, он принципиально не выходил на сцену, не зная твёрдо текст роли (что было редкостью для актёра, привыкшего работать под суфлёра) и не отделав её до мельчайших подробностей. Правда, порой он давал себе волю и прибегал к фарсу, но с единственной целью - рассмешить ("расколоть") партнёров, либо позабавить какого-нибудь приятеля, неизменно сидевшего в креслах. Под "фарсами" рецензенты имели в виду своеобразные гримасы, забавные позы, либо произнесение отдельной реплики хриплым или гнусавым голосом, присущим лишь ему, Максимову.
Алексей Михайлович обладал прекрасным звучным голосом, и был хорошим чтецом, причём имел оригинальную, ни на кого не похожую дикцию, которая впрочем не всегда была уместна в ролях драматического характера, но зато в водевиле, благодаря ей, Максимов соперников не имел... (Нильский А., "Закулисная хроника", 1856-1894).
В каждой новой роли, по его собственным признаниям, он робел точно так же, как и во время дебюта (Максимов 1-й дебютировал в роли Скопина («Князь Максим Васильевич Скопин-Шуйский»). Вторая дебютная роль — Сен-Леон («Стряпчий под столом»), и этот мандраж не покидал его до конца жизни. Перед каждым выходом на сцену Максимов обязательно трижды крестился широким крестом, и лишь тогда делал первый шаг из-за кулисы. Вообще, с возрастом он стал удивлять всех глубокой религиозностью: исправно посещал праздничные церковные службы, ходил к исповеди, иногда совершал паломничество в новгородский Деревянницкий монастырь. Своими средствами поддерживал эту бедную обитель, и был там всегда желанным гостем, а наезжавшие в Петербург монахи всегда останавливались у него, как на подворье. Текст роли всегда был у него испещрён пометками со ссылками на Евенгелие или цитатами из молитв.
Будучи однокашником и близким другом Александра Евстафьевича Мартынова (кстати, пережил он своего товарища всего на год), он не столько соперничал с ним, сколько по-братски делил с ним тяжесть огромного и напряжённого развлекательного репертуара. Нюнин («Ложа первого яруса на последний дебют Тальони»), Бетский («Жена кавалериста, или Четверо против одного»), Генрих («Девица-отшельница, или Следствия войны»), Жульен («Узкие башмаки»), Теодор («Герцогиня и паж»)...
На репетициях он любил шутить и острить. Однажды при постановке одной обстановочной пьесы у выходных актёров и статистов никак не получалось народная сцена, долженствующая изображать ропот толпы. После нескольких повторений выбившийся из сил режиссёр говорит: "Предупреждаю вас, я не кончу репетиции, пока сцена не пройдёт гладко!" Присутствующий при этом Максимов заметил: "Господа, странно не уметь представить сцену ропота... при вашем жалованье вы должны бы были великолепно РОПТАТЬ!.. (Нильский А., "Закулисная хроника", 1856-1894).
Николай Первый, большой любитель водевилей и мелодрамы, оказывал Максимову особую милость. Однажды он был даже отправлен, нежданно-негаданно, по высочайшему повелению и за казённый счёт на лечение. Случилось это так. После очередного сильного кутежа, чувствуя себя очень нехорошо, Алексей Михайлович играл какую-то весёлую пьеску вяло и бесцветно. Царь, по обыкновению зайдя в антракте за кулисы, взглянул на своего любимчика и сказал, обращаясь к директору, А. Гедеонову: "Я замечаю, что Максимов у нас не совсем здоров. У него болезненный вид. Надо будет его полечить. Распорядитесь отправить его за мой счёт за границу!" Этого оказалось довольно, чтобы Максимов совершил путешествие по Германии и Франции, что было для него недоступно из-за дороговизны. В то время одно только оформление заграничного паспорта стоило 500 рублей (при среднем месячном жалованье актёра 250 рублей). Но Максимов, по свидетельству современников, и без этой высочайшей милости всегда боготворил Николая Павловича. Его портрет он носил в медальоне, с которым никогда не разлучался. Квартира была заполнена бюстами и портретами царя, и сам Алексей Михайлович любил называть себя "актёром строгого государя".
Постепенно Максимов обнаружил и другие грани своего таланта. Он продолжал играть роли молодых людей. Но его манера в целом стала более серьезной и облагороженной. В роли Рио-Гомеца («Пятнадцатилетний король») он «выразил беспечную самонадеянность молодого человека, для которого нет ничего невозможного», — отмечал один из критиков, — «…Вы видите в нем ловкого молодого человека с благородными приемами, с одушевленною игрою, умно, обдуманно и без всяких трюков исполняющего свои роли». Всё чаще он испытывал свой талант в ролях не только комических, но и драматических.
О нём говорили как о человеке весьма самоуверенном, но Максимов ни за что бы не стал претендовать на роль Гамлета, если бы сам Василий Андреевич Каратыгин за несколько лет до смерти не предложил бы ему попробовать себя в роли, которую сам играл много лет, и для которой становился тяжеловат. "Нет, Василий Андреевич... Пока вы на сцене — страшновато!" — "Вот вздор! Учи роль, я с тобой пройду. Уверен, что ты будешь хорошо играть. А я сыграл бы короля..." — "Эээ! Благодарю покорно! Значит, публика Гамлета и не заметит, будет смотреть на одного короля!" — отшутился Максимов. Но скоро Каратыгина не стало, и трон Гамлета опустел... Актёр Прусаков обратился к Максимову с дружеской просьбой сыграть всё же Гамлета в его бенефис — хотя бы ради сборов. Алексей Михайлович долго колебался, отказывался, но всё же рискнул. Предсказание великого трагика Каратыгина сбылось — роль удалась превосходно.
«Максимов взял роль Гамлета не с идеальной, а с человеческой ее стороны; он вдвинул его в общую раму картины и не допускал крикливо выскакивать вперед, а между тем все-таки умел ему придать значение главного лица пьесы. Максимов языку и всему бытию Гамлета придал такую поразительную простоту, столько общечеловеческих черт, столько убедительной истины, что такого рода олицетворение трагического характера можно почти назвать новым шагом в искусстве, и шагом весьма важным, вполне соответствующим взглядам современной эстетики» (Кони Ф., «Пантеон». 1853. № 12).
Ободрённый успехом, Максимов взял ещё несколько ролей из освободившегося каратыгинского репертуара ("Кин, или Гений и беспутство", "Сын любви") — успех был полный! Конечно, случались и неудачи, и провалы... без этого нет актёрской судьбы. Увлекшись удачным исполнением каратыгинских ролей, Максимов решил посягнуть и на Людовика XI ("Заколдованный дом"), ту роль, в которой публика Каратыгина обожала... и сыграл до того слабо, что зрители были не просто разочарованы, а поражены, не узнавая своего нового кумира. Конечно, браться за возрастную роль, да ещё требующую королевской стати, мощи и величия, было со стороны Максимова опрометчиво. Зато Чацкого он сыграл достойно, без лишней аффектации, и чувствовал себя в этой роли вполне уверенно.
Интересно то, что, взяв на себя новый репертуар, Максимов до конца своей короткой жизни не отказывался ни от комедии, ни от водевиля. Правда, характер его комизма менялся с течением времени. Он становился более острым, едким, на грани сарказма. Особенно ему удавались роли, где нужна была насмешка, а не беспечная беззаботная весёлость: Ноздрёв в "Мертвых душах", Дорант в "Мещанине во дворянстве"... У него было столько поклонников, что когда он, уже будучи совсем болен, вынужден был покинуть сцену, публика неистово вопила, требуя "Мак-си-мо-ва!!!" вместо новых артистов, игравших его роли. Уступать свой репертуар кому-либо Максимов ненавидел, и ядовито выговаривал новичкам: "Не видать бы тебе этой роли, как ушей своих... кабы не моя болезнь!" Вот так уживалось в одном человеке столько всего сразу — и религиозность, и нетерпимость, и самомнение, и верноподданические чувства, и огромный талант...