Стоял мир, по миру шагал март. Я шёл по бульвару и насвистывал что-то вроде – «сердце красавицы склонно к измене и перемене, как ветер мая…». Меня окружала обыденность: весна, витрины магазинов, детишки и их мамашки. В общем и целом всё шло, и я в том числе, легко и размеренно, пока мир вдруг не взвыл сиреной. Его тут же пробила крупная дрожь, и он принялся раскачиваться. Я трезвый, а мир туда-сюда, туда-сюда, - мне это совсем не понравилось.
У мира проблемы, он решил, что может вытворять, что захочет и когда захочет.
Конечно, я испугался и крикнул:
- Все в укрытие!
Мир задрожал ещё сильнее, громыхнул чем-то тяжёлым и вырубил свет. Я упал.
Людям свойственно время от времени падать. Нет в этом ничего выходящего из ряда вон. Упадёт человек, распластается тут же, рядышком, на земле, или кому как повезёт. Ну, ткнется коленками, локтем, носом, копчиком… Встанет, если сможет, почешет, где надо, выскажет, что думает, отряхнётся и дальше пойдёт, - в нормальном мире обычно так и бывает.
Мне явно не повезло: ухнулся в какую-то яму. Естественно, заорал, скажем так - неразборчиво.
Орал долго, потому что имел на это право и время. Минуте на пятой устал и охрип. Или наоборот. Впрочем, последовательность значения не имеет.
Темно, как у... абсолюта в недрах. Ветер свистит. Если бы не он, то я бы, пожалуй, решил, что уже всё, кирдык мне. Но, если было бы всё, то он бы не свистел, а если бы даже и свистел, то я бы этого не услышал. Логично? Да, если разобраться. Темнота слуху не помеха.
Подрыгался я немного, побрыкался, а ничего - краёв у ямы нет, как минимум, рядом.
Лечу дальше уже относительно спокойно, в позе мыслителя: того, что на камне. Камнем и лечу: падаю не пойми куда.
Всякое в голову полезло. Земля, думаю, безвидна и пустота кругом, только тьма над бездною, и я несусь.
Над водою?
Всё может быть, не видно же ни зги!
Я дух?
Нет, не так.
Я Дух?!
Ну, какой из меня Дух? Никакой. Даже тот, что худо-бедно есть, скоро вышибет.
Мысли путаются, как нитки, верёвки, электропровода…
Наверное, думаю, всё-таки труба: прямая во всех смыслах и отношениях. Космонавты, парашютисты там всякие летают же в трубах. Видел по телеку: ветер снизу, руки-ноги врозь – парят, акробатствуют.
Не припомнил, чтобы я в парашютисты записывался. О космонавтах и речи нет: «таких не берут…».
Да нет же, я и до кафе не дошёл, не то, что до аэроклуба. И не выпивал, а жаль. Это могло бы многое объяснить. Пьяный протрезвеет, а шизонутому как быть?..
Я продолжал трепыхаться: инстинктивно. Попробовал классическую позу падальца: витрувианский человек гордо и вертикально, и горизонтально, а так точь-в-точь. Не очень-то удобно так падать без специального снаряжения: продувает насквозь, куртка пузырём, джинсы к ляжкам прилипают. Вернулся к роденовскому мыслителю: меньше в лицо хлещет и к раздумьям располагает.
Летел я уже минут двадцать, а свет так и не включился.
Бога, думаю, нет. А то пора бы уже, наверное, предстать пред ним. Или задерживается: день первый, ещё не вечер, придётся ждать.
А, может, я провалился в открытый люк, в который заряжают рельсотрон, и мной выстрелили? И я лечу, лечу, лечу над планетой? Над тропиками. Потому что не слишком холодно. В геостационарном режиме, потому что всё время ночь.
Сорок тысяч километров с поправкой на высоту да за двадцать четыре часа. И без калькулятора ясно, что скорость серьёзная. В джинсах, куртёнке и кроссовках, без загранпаспорта. С надеждой, что у экваториальных стран нет системы эстриста: могут же принять за крылатую ракету, собьют к чёртовой матери. Нет, не станут сбивать потому, что по отношению к какому-нибудь условному Габону, я геостационарно завис и не представляю угрозы.
Времени, наверное, прошло довольно много, потому что ужасно захотелось курить. Полез во внутренний карман, нащупал за пазухой что-то мягкое, плюшевое на ощупь. Что это и откуда взялось, понятия не имел. Был бы свет, можно было бы рассмотреть, а так, ни зги же не видно. Вернул на место, застегнул змейку, чтобы не потерять. Потом разберусь, если буду способен.
И тут меня осенило: дурачина я, простофиля, у меня же есть мобильник с фонариком!
- Да будет свет! – только собравшись лезть в карман, выкрикнул я на радостях.
И стал свет.
Я едва не поперхнулся.
Свет хлынул разом со всех сторон. Я и договорить-то толком не успел, как он зажёгся.
Да ну, думаю, бред! Что это может означать? «В начале было слово»? Что ни час, так что-то новое о себе узнаю!
Свет – это, конечно, хорошо. Это даже замечательно, при условии, что можно видеть немного дальше собственного носа.
Стало белым бело со всех сторон. Ни голубого неба вверху, ни утопающего в зелени Габона внизу, ни тающего в дымке горизонта. Сплошной, непроницаемый ватманский лист везде.
Куда падаю, зачем лечу, чего хочу?..
Пустота, бездна, пропасть.
Была чёрная, стала белая. Хрен редьки, говорят, не слаще. Надо бы самому попробовать, сравнить. Ещё говорят, что люди, сорвавшиеся с большой высоты, умирают ещё до столкновения с землёй. Врут. Или… я не видел куда падаю, потому не умер от страха. Но, похоже, свихнулся.
В любом случае, нормальный человек крепко стоит ногами на земле, а я лечу куда-то, утратив опоры и ориентиры.
Надоело падать. Напекло, набило ветром щёки, глаза слезятся.
Как, думаю, это прекратить? Злиться, нервничать стал.
Про свет сказал, он взял да явился. Про сушу, думаю, скажу, об неё и убьюсь. А жить-то хочется. Ой, как хочется жить!
- Хватит! – не выдержал я, заорал. – Не хочу падать! Не могу больше! Домой хочу, в город, на бульвар, где был. Верните меня туда, прошу вас. Пожалуйста!
Кого просил, понятия не имею. Но сил уже не было лететь неведомо куда и зачем. Едва не расплакался, честное слово.
Ветер выключился: не резко, не сразу, а так незаметно стих.
И я завис.
Невесомость – это, конечно, круто, но при условии, что есть от чего оттолкнуться и, вообще, куда и зачем парить. У меня не было ни первого, ни второго, потому вся крутизна нового состояния заключалась лишь в безветрии. И на том спасибо.
Покувыркался через голову, поплыл, как по воде: по-собачьи, вразмашку и ещё как-то. Не знаю, как далеко я отплыл и отплыл ли вообще: ориентиров же нет, чувства движения тоже. Барахтался, наверно, на одном месте.
Бестолковая невесомость надоедает так же быстро, как любая забава в одиночестве. Тем более что вокруг сплошной идеального качества ватман: ни тёмного пятнышка, ни проплешины крохотной, чтобы было на чём взгляду задержаться. Тоска.
Он вышел из сплошной белизны ватмана, как из тумана. Мальчик. Лет пяти или шести. Светловолосый, аккуратно причёсанный. В свитере с мультяшной аппликацией, в мешковатых подвёрнутых джинсах, в кроссовках с полупрозрачной каучуковой подошвой.
- Дядя, вы принесли? – спросил он, остановившись метрах в пяти.
Всё это время, я продолжал висеть в невесомости, вращаясь и переваливаясь с боку на бок. Увидев мальчика, твёрдо стоящим на ногах, я попробовал нащупать пол. Не получилось.
- Извини, что? – спросил я, чувствуя неловкость положения: мальчик твёрдо стоит на ногах, а я не могу найти точку опоры.
- Вы всё забыли? – сказал мальчик.
- Наверное, - отозвался я. – Где я? Где мы?
- Так бывает, я знаю. Смотрите, - сказал мальчик и взмахнул рукой.
Нет, нельзя сказать, что я это увидел, потому что я реально ощутил себя идущим по супермаркету. Было шумно, мимо прокатывались тележки, между стеллажей сновали и переговаривались люди. Они крутили, вертели товар: изучали этикетки, выбирали.
Девушка в красном фартучке и бейсболке переминалась с ноги на ногу у столика с дегустацией чего-то, на вид, вполне съедобного. Желающих это попробовать не находилось. Девчушка засмущалась, покраснела, когда проходившие мимо парни обратились к ней по имени, а после захохотали.
Идиоты.
Я подошёл к столику не ради дармовщины, а чтобы отвлечь это милое дитя, развеять её смущение. Едва я заговорил с ней, кто-то тихонько подёргал меня сзади за рукав. Послышался детский голос:
- Дядь, а, дядь.
Я оглянулся. Возле меня стоял мальчик лет около пяти с маленьким плюшевым спаниелем в обнимку.
- Дядь, брат сказал, чтобы я отдал Тявку вам, - произнёс мальчик, тщательно выговаривая пока ещё трудную букву «р».
Он двумя руками протянул мне игрушку.
- Ты не ошибся, приятель? – доброжелательно поинтересовался я.
Мальчишка замотал головой.
- Нет. Брат сказал, чтобы я отдал Тявку здесь ровно в шесть Катиному папе. Он сказал, что вы передадите Тявку ему. Вы же Катин папа? Я видел вас в саду, вы за Катей приходите.
Я кивнул, взял спаниеля за ухо, огляделся в поисках родителей этого сорванца: в таком возрасте дети, как правило, ходят в магазин в сопровождении взрослых.
Едва собачонка оказалась у меня, мальчишка повернулся, чтобы уйти.
- Эй, куда? Постой! – сказал я.
Он оглянулся.
- Знаешь, друг, я сейчас иду домой, к Кате. Твой брат в моём доме?
- Папа сказал, что брат с мамой теперь живут в раю, а мы пока здесь, ждём своего прилёта, - ответил мальчик. – У Коли завтра день рождения, он просил передать ему Тявку.
Последнее, что я услышал – это как ойкнула девчушка на дегустации. Воспоминание исчезло.
Он дал мне время немного прийти в себя.
- Коля?
Он кивнул и протянул руку.
Не было никаких сомнений, что у меня за пазухой тот самый подарок. Я расстегнул змейку, вытянул игрушку: рыжая забавная вислоухая собачка.
- Я умер? – спросил я.
Мальчик взял спаниеля, прижал к груди, отошёл в сторону, оглянулся, пожал плечами. Он не ответил. Он исчез.
Налетевший вдруг ветер разодрал в клочья окружающий меня безупречно белого ватмана. Реальность оказалась холодной, серой и жестокой. Какой-то человек в шлеме и бронежилете поверх медицинской курточки, едва взглянув на меня, громко произнёс в рацию:
- Срочно носилки: трёхсотый у входа в кафе.