«… а не Алексей».
Между добротой и правотой всегда выбирай доброту.
А я выбрал правоту, потому что сам ее придумал.
1.
«Мог кто угодно, а не Алексей».
Эта несуразная фраза преследовала Суркова с детства. Вернее, не преследовала, а сопровождала, потому, что повторяя ее чуть ли не ежедневно, он испытывал приятное возбуждение, повышающее самооценку. Легкая, девственно чистая и привлекательная, она не была его экзистенциальным выбором, скорее душевной склонностью. Происхождение ее было сомнительным. Еще до того, как это восклицание, крик души, стали судьбоносными в его будущей семейной жизни, Алексей отчетливо помнил, что слышал голос чуть не с пеленок. В жизни все бывает в первый раз. Может, ему это приснилось, а может, Боженька так вышел на контакт. Ведь Алексей – человек божий, мог ему и сообщить по-свойски.
«Мог кто угодно, а не Алексей».
Он улыбнулся от осознания собственной компетентности.
Сурков не вкладывал в эту фразу никакого смысла и не пытался понять, что же такого мог сделать (понять, совершить, узнать) этот «кто угодно». Хорошее это было действие или постыдное? Ведь именно качество действия определяло, подлец он или красавчик. Если хочешь, чтобы дело было сделано правильно, сделай его сам. А если это дело нелицеприятное, тогда уж пусть его делает «кто угодно, а не Алексей». Но бессмысленность очищала от словоблудия. В этом выражении скрывался еще один подвох. Сама форма отрицания «а не» корява и стилистически неверна. И в действительности, произносить надо было: «Это мог сделать кто угодно, только не Алексей». Тогда в сухом «сделать» явно скрывался негативный смысл, а Сурков, неспособный на такую гадость, был вполне себе приличным человеком.
Правильно выверенную фразу нельзя было спеть. А ту, изначальную, вожделенную, Сурков, правда, тоже не пел, но зато ритмично бубнил на мотив блатной песенки, поднимаясь в изношенных кроссовках по жестким ступеням своего «железного журавля». Сказать по правде, это был классический дактиль, любимый некрасовский размер, с ударениями на 1, 4, 7 и 10 слогах. «В рабстве спасенное сердце свободное…». Но Алексей в поэзии был не мастак, и про дактиль не знал, а если бы и знал, то послал бы его «ко всем хореям». Зато у него была еще одна фишка, слишком интимная, чтобы поделиться ею даже с самым близким человеком. Сурков на каждый ударный слог импульсивно сжимал сфинктер прямой кишки. Это «очковое», как он его называл, бубнение отгоняло нехорошие мысли и даровало ему сосредоточенность и внутреннее спокойствие.
Алексей был машинистом башенного крана, по-простому, крановщиком. Ему положено было при подъеме отдыхать на площадках. Отдых автоматически прекращал его песню и наваливал тягостные думы. Мысли, как правило, бегали от Таньки к Юлии Сергеевне и обратно. А тягостными они были тоже по интимной причине. Сурков катастрофически утрачивал мужскую постельную удаль.
Он был некурящим, пил редко и с отвращением. Был рослым крепким мужчиной, закаленным ежедневным физическим трудом. Откуда?
Проблема разрешилась однажды сама собой. Алексей попробовал Виагру. И как на свет народился. Танька была в восторге. А сам он упивался умением, достоинством, трезвой и качественной управляемостью процессом. Если неприятность отступила, то это, в общем, хорошо точно так, как если бы он с ней справился сам. Но кошки все-таки скребли. Алексей ощущал послевкусие искусственности, да и дороговатым показалось ему подобное половое удовлетворение. Грешным делом, Сурков подумал, что эти его «очковые» маршировки могли стать причиной снижения потенции. Но как-то случайно подвернувшийся мужик, которому Алексей, шутя, в аптеке пожаловался на дороговизну Виагры, сказал:
- А ты попробуй жопу почаще сжимать и разжимать. Это помогает.
И Сурков решил не изменять привычке, с которой прожил последние годы.
Случайный мужик был, на самом деле, молодым врачом-урологом Костиком. Он мог при желании предложить и обследование, и действенную лечебную помощь, но услышав, что Алексею жалко денег на стимуляторы, решил, что на врача тем более пожалеет, инстинктивно предпочел отшутиться.
2.
Таня Сырникова была одноклассницей. Привлекательной и вкусной в ней оказалась только фамилия. Неопрятная, вечно голодная, хроническая троечница. В лице ее не было ни ума, ни томности, ни доброго озорства. Невысокая, стройная. Длинные темные волосы собраны сзади. Смуглая, как при ежедневном загаре, с темно-карими глазами. Но Алексею нравилось гулять с ней после уроков, подкармливать булочками и мороженым. За это Танька позволяла ему давить губами ее сладкие тонкие губки-ниточки. Целовались они долго, сопя и причмокивая, при этом Алексей неуклюжими веснусчатыми лапами вечно натыкался на неположенные места и отдергивал их, боясь обидеть целомудренную подругу. Такого интима достаточно обоим в подростковом возрасте, естество страсти было удовлетворено.
Алексей, с его светлой по волосам и светлой по математическому складу ума головой, давал Таньке первой списывать и домашнюю работу, и контрольные, что она воспринимала, как дополнительную оплату их поцелуев.
Тот самый судьбоносный инцидент произошел в конце учебного года, перед самым последним звонком. Сырникова потеряла колечко. Произошла вселенская трагедия. Истерика была такая, что об этой утрате узнала вся школа. Вопли были слышны на соседней улице, а слез выплакано больше, чем жидкости в ее непутевой голове. В девяносто девяти случаев из ста надеяться на лучшее, на то, что пропажа отыщется – значит, впустую тратить время. Сырникова это знала, потому что не была оптимисткой. Но она была фантазером. А вдруг, украли? Не мужественно скрываемый испуг, не покорность обстоятельствам. Напротив, выплеск всей накопившейся ярости трудного отрочества. Колечко-то – тьфу. Тонкая желтая проволочка (золотая?) с выцветшим колючим камушком. Для Тани оно было бесценным. Единственным подарком ненавистного отчима-алкоголика, погибшего в пьяной драке. Она тяжело дышала. Обида обжигала трахею и драла легкие. Она хрипела и кашляла. Мысль о краже в какой-то степени обеляла ее растяпство. И она истерически обвиняла всех, включая директора школы.
В идеальной обстановке хаоса и недоумения кто-то произнес имя Рыжего.
Рыжим был Сурков. От чьего-то подозрения Таня потеряла сознание. Это мог быть и голодный обморок, но скорее от потрясения. Часть одноклассников не растерялась. Громкими криками, легкими пощечинами, задиранием кверху ног ее привели в чувство. Бледная, с прозрачной синевой, она произнесла дрожащими губами-ниточками:
- Мог кто угодно, а не Алексей.
Умопомрачительный рев и поток кашляющего взбаламученного воздуха. Потом поникла, обвела всех отсутствующим взглядом и опять горько заплакала.
В то время, как Танька произносила его сакральную фразу, она находилась спиной к входной двери, а Сурков стоял в проеме. Через секунду Алексей дрожал сильнее, чем она. Он тоже взвыл непроизвольно. Танька дернулась, обернулась, и сквозь собственную пелену разглядела стекающую по конопушкам слезу. За эту рыжую слезу она и отдалась ему после уроков на своем потертом скрипучем диване.
Для Алексея это был конфликт между тем, что хочется сделать и тем, что обязан сделать. В пылу вожделения он улетал к облакам, она стонала от сладкой боли, доходящей почти до желудка, и левой рукой обнимая его шею, правую, засунутую в щель между спинкой и лежанкой, исцарапала о выцветший камушек закатившегося кольца. Любовь – единственный способ сделать это переносимым и довольствоваться тем, что преподносит жизнь. Обычные правила на любовь не распространялись.
3.
Коренастый, широкий и мускулистый, как крупный мужчина, Алексей был рыжим. Но не просто рыжим, а «рыжим-рыжим-конопатым». Эти светло коричневые точки, независимо от времени года, покрывали его открытые и закрытые части тела, включая срамные места. У него была солнечная улыбка. Математик от бога, с феноменальным устным счетом, решением задачек быстрее учителя, он еле-еле успевал по остальным предметам. Свой жизненный путь Сурков определил еще в начальной школе.
Как это ни банально, его тянуло в небо. Абсолютно уверенный в себе, готовился в летчики. Но приехав поступать в училище, уехал ни с чем. Видимо, места заранее планировались для более избранных и таких случайных, как Алексей, срезала большей частью медкомиссия. Маленький седой врач долго слушал его сердце, еще дольше рассматривал кардиограмму и выговорив что-то, для Алексея нечленораздельное, поставил жирный крест на его мечте.
- Это у тебя от рябых яиц, - «утешил» один из таких же как и он, голых сотоварищей. И заржал.
«Не попал в МГУ – иди в ПТУ». Этому слогану Сурков последовал почти дословно. В техникум его приняли со свистом. Профессию крановщика он выбрал тоже из расчета поближе к небу. А медики, тщательно и регулярно проверяющие его показатели и дающие допуск, никогда и ни к чему не придирались.
Работая как-то на объекте в больничном городке, Алексей, как обычно, поднимаясь в кабину, напевал:
- Мог кто угодно, а не…, - и вдруг осекся.
В окне пятого этажа он увидел переодевающуюся в розовый медицинский костюм молодую женщину. Юлия Сергеевна как раз снимала бюстгальтер, и Сурков, привыкший к Танькиному «минус один» размеру, увидел красивую полную грудь с выпирающими под цвет костюма сосками. Женщина перехватила его взгляд, практически не смутившись. Алексей зажмурился, оступился, соскользнул со ступеньки и повис, удержавшись руками за боковые перекладины. Остаток подъема он впервые за несколько лет преодолел без традиционного дактиля.
Познакомились они уже на следующий день. Он представился Алексеем, она Юлией Сергеевной, но через минуту предложила называть себя Юлей. А Сурков, тупо улыбаясь, решил, что даже в постели назвал бы ее Юлией Сергеевной, настолько роскошной показалась ему эта девушка. Она как бы случайно очутилась к концу его работы у подножия крана, угостила Алексея, случайно как бы оказавшимися в пакете сырниками (ирония судьбы!), и они вместе посмеялись над вчерашним стриптизом.
Юлия Сергеевна, реанимационная медсестра, болтала без умолку. Алексей молчал, упорно жуя, слушая и благодаря Юлю восхищенным взглядом.
Встречались они около двух недель. Уже не случайно, а целенаправленно. Не только Юля дожидалась его с нехитрыми угощениями, но и он, с виду тюха-тюхой, подкарауливал ее в свободное время. А однажды, сам от себя в удивлении, подарил цветы. Юлия Сергеевна извивалась вокруг Алексея искусительницей. Он был не прочь. Сурков отчетливо представлял, что придется в конце концов изменить Таньке, платонические отношения двух взрослых, за тридцатник, людей против естества, и шел к этому шагу, как бычок на убой. Утешал себя Алексей благими намерениями, не без основания полагая поправить и оздоровить собственную мужскую данность, чтоб потом перепало и родной жене. Он ждал лучшего и поступал по совести. Без малейших проявлений внутреннего лицемерия. Механически отрабатывая грузоподъемную рутину, Сурков твердо решил, что все произойдет именно сегодня. Закончив работу, он принял для уверенности таблетку Виагры и в приподнятом настроении приступил к спуску с башни крана. Он уже отчетливо видел розовую точку Юлии Сергеевны у подножия и спешил в предвкушении встречи.
Остановился для короткого отдыха на последней площадке и вдруг почувствовал резкую боль в груди, начал зевать, хватая ртом воздух, при этом умудрился упасть в тесном пространстве металлической клети лицом вниз, зацепившись ногой в межступенчатом проеме. Мир перевернулся вверх тормашками. Зрачки расширились грустью и разочарованием. И в уже лишенном кислорода перевернутом мозгу мелькнул старенький седой доктор из комиссии летного училища, почему-то с пробивающ,имися через лысину рогами и грязно ругающийся медицинскими терминами.
4.
Проработав тринадцать лет медицинской сестрой, Юлия Сергеевна видела множество голых мужчин. Но ее психология, развращенная циничным коллективом реанимационного отделения, не сочеталась с «физикой». По природе и внутренним ощущениям она осталась стервозной старой девой и ненавидела мужчин с чисто лесбийским отвращением. Представление себя, лежащей рядом с возбужденным самцом, вызывало рвотный рефлекс. Но чтобы избежать насмешек коллег, тем более молодых докторов, она охотно принимала участие во всех хохмах и сплетнях, неизменно крутящихся вокруг «сексов-кексов-брекекексов». Психика психикой, но о «физике» тоже стоило подумать. Уже далеко не девочка, она давно жила отдельно от родителей. Мысль остаться одной – ни котенка, ни ребенка – тоже не сладка была.
Алексей был первым мужчиной, увидевший ее полуобнаженной. В последствии, встречаясь с ним, он уже не казался ей таким омерзительным, как все остальные. Она решится, хотя бы ради ребенка.
Подгадав предстоящий ужас к середине менструального цикла и твердо решив: сегодня или никогда, кинулась в пропасть, не забыв надеть соблазнительный розовый пуховик с белой меховой опушкой.
Увидев упавшего Алексея, она истошно завопила. На крик сбежались люди. Подошли и рабочие, с трудом стащившие безжизненное алексеево тело из тесной клети. Медики тоже были во всеоружии. Они провели магические оживляющие манипуляции и повезли-побежали-покатили все, что осталось от бедного Суркова, в родную Юлину реанимацию. Подключили к аппарату, запустили сердце, на мониторе замелькали вполне себе приличные всплески. А уж что там будет с головой, останется он высохшим пресным овощем или сочным тропическим фруктом, неведомо было никому.
Это была ее смена. Юлия Сергеевна не слишком горевала. Созревший план был внезапным, но она успела выверить его с математической точностью. Преступление, которое выпестовало ее изощренное сознание, не укладывалось в привычные статьи уголовного кодекса. Но сомнений в преступности предполагаемой задачи не было.
Работали аппараты, светились экраны следящего оборудования. Любой сбой сообщит об ошибке (алярм!) резким звуковым сигналом, который слышен из любой точки отделения, он послужит соответственно сигналом к немедленной помощи.
И Юлия Сергеевна решила фантастически сложную математическую задачу в 5-ти действиях с потрясающей скрупулезностью:
- Подпоила своего тезку по отцу Артура Сергеевича, молодого дежурного врача, малиновой настойкой, профессионально изготовленной на медицинском спирте-ректификате. С Артуром они были на «ты». Он доверял Юлиному опыту безусловно.
- Уговорила пойти полежать свою напарницу, 20-тилетнюю студентку медицинского института Алену, сказав, что вполне обернется сама на 2 палаты. Алена убежала, пообещав компенсировать Юлино благодеяние в следующий раз.
- Подошла к кровати Алексея, извлекла мочевой катетер и обмыла с мылом его срам.
- Ввела указательный палец в перчатке в задний проход и начала интенсивно массировать предстательную железу. Довольно скоро началось извержение. Юлия Сергеевна собрала белую массу в контейнер и побежала в подсобку.
- Большим шприцем легко сделала себе ЭКО, легла на кушетку и задрала кверху ноги, рассматривая стильные тапочки-«кроксы» с цветочками и жучками.
- Только бы не заснуть, только бы не заснуть, - шептала размякшая
преступница. И заснула.
Тревога вытолкнула ее из сна уже на сереющем небе. Юлия Сергеевна
побежала в палату. Мерно ухали вентиляционные аппараты, играли цветными каракулями и цифрами прикроватные мониторы. Все было спокойно. Только на кронштейне у кровати Алексея экран по какой-то, ведомой только Господу Богу или его вечному оппоненту причине, не светился, а мертвенно зеленел. Аппарат работал вхолостую. Тело было серо-восковым и льдисто-остывшим.
У Юлии Сергеевны хватило хладнокровия пробуравить лежавшей рядом латексной трубкой то место, которое когда-то было главным мужским достоинством Суркова.
Выжить в данной ситуации мог кто угодно, а не Алексей.
6.
А-а-а-а-а-а-а! Артур, падла, блядь, сделай же что-нибудь! – кричала Юлия Сергеевна, извиваясь от боли.
Артур Сергеевич вводил ее в наркоз.
Ребенка спасти не удалось.
Врачи в ординаторской подшучивали над Юлькиным непорочным зачатием, поскольку все знали, что девственности ее лишила Алла Николаевна, врач-акушер-гинеколог, ножницами между зажимами.
А Юлия Сергеевна лежала в своей родной реанимации, на его, алексеевой кровати, освобожденная от боли, опустошенная и выпотрошенная, наказанная за безнаказанность, и тупо бубнила себе под нос:
- Мог кто угодно, а не Алексей.