Шёл май. Месяц, в котором день – год кормит. С утра работали на совхозном поле, потом копошились на своем огороде. Устали. Катерина поручила дойку дочке Анне и легла ещё засветло.
Растормошил её Леня, муж.
– Кать, там приехали к тебе.
– Кто?
– Женщина какая-то. Может из профсоюза? – предположил он.
Катерина встала, провела гребнем по волосам, приоделась, мельком глянула на себя в зеркало на кухне и вышла во двор. Отдохнуть не дадут!
На скамье сидела маленькая, какая-то круглая женщина чуть старше ее самой, рядом стояла вместительная сумка. Вид усталый и какой-то потрёпанный, голова опущена низко. Не похожа на представительницу органов.
– Здравствуйте! – поздоровалась Катя.
Женщина встрепенулась, поднялась со скамьи. Она и правда была маленького роста, с короткой шеей и ручками.
– Здравствуйте, Катерина Михайловна! А я вот к Вам приехала. Надо поговорить, – голос красивый, зычный.
– Проходите, – Катерина позвала в дом.
Женщина поставила сумку в сенях. Они было присели, но мимо шастали домашние. Только Нины дома не было, убежала к подружке. И хоть выглядела гостья устало, сама предложила прогуляться. Видно было, что разговор она хочет вести наедине.
Они вышли за калитку, но не пошли, присели на скамью.
– Я долго до вас добиралась, село у вас в стороне. Даже и не думала, что так долго ехать придется, – огляделась женщина.
– Долго? И откуда же?
– Из Пошехонского района.
– Ох! Эко Вас занесло..., – удивилась Катерина, ещё не понимая зачем приехала гостья, но уже волнуясь.
– Да... Но не могла усидеть. Думаю – поеду. А то душа изболится, – она сидела, опершись о скамью на обе руки, наклонившись вперёд, и короткие ноги её не доставали до земли.
– Так а чего случилось-то? Зачем? – Катерина нутром начала чувствовать страх.
Эта единственная ложь, допущенная ею в своей жизни, когда записала Нину на себя, тяготила.
Ниночка была совсем не похожа на них. Все были чернобровые, круглолицые, в мать – крикливые. Даже Леонид был чернявый. А Нина – как снег, белая, голубоглазая и замкнутая. Уж очень любил ее Леонид, понимали они друг друга взглядами. Оба – молчуны.
О том, что младшая не родная им, в селе, естественно, знали, но прошедшая война стёрла все грани. Тогда слишком много было бед, чтоб думать о мелочах.
Однако, когда Нине было лет шесть, прибежала она домой в слезах – дразнила местная детвора, что не родная она, приемыш. Катерина тогда первый раз повезла её на могилу матери. Велела – гордиться и молчать. Причин не объясняла, а Нина и не спрашивала. Просто – не болтать от греха... Это Нина умела.
О возможной сестре Катя и сама забыла. Потому что Тереза была больна, бормотала тогда невнятно, может уж и бредила. Кто знает...
Вопрос о том – кто по национальности Ниночка, Катя гнала прочь. Даже с Леонидом тему эту не обсуждала. Времена были уж больно страшные, ни за что можно было уйти на этап. Семеныч, председатель, умер давно. Врач, лечивший Терезу, переехал куда-то. Только они с Любашей и помнили, что женщина говорила не по-русски. Переглядывались, утирали слезу, понимали друг друга... и молчали. Уж больно язык Терезы был на немецкий похож.
Обе думали об этом, но вслух не говорили. Бог знает, за что можно угодить ... Обе они были не больно грамотные, обе – боялись.
О массовой депортации, о репрессиях они, конечно, знали. Аресты и у них в селе, и в соседнем, случались. И Катерина не раз застывала, когда слышала, что в селе кого-то взяли "под уздцы". Ждала – придут и за ней. А как же тогда дети?
Неужели вот сейчас она попалась? Неужели эта женщина – предвестник беды?
Сердце застыло, ушло куда-то вглубь, да там и замерло.
– Я по поводу Вашей Нины, дочки.
Катерина почувствовала холод в руках. Так и есть. Вот оно... Катя сразу возненавидела гостью, встала со скамьи, чтоб быть от неё подальше.
– И чего? И чего? Дочка и дочка! Дальше-то что? – не сказала – гавкнула.
Гостья молчала, она откинулась спиной на забор, посмотрела на Катю пристально, сощурив глаза от закатного солнца. А потом наклонилась опять, как будто что-то поняла. Заговорила спокойно и тихо.
– Я, Екатерина Михайловна, Вам не враг. Хотя может и радости особой не принесла. Я – директор детского дома. Сели бы Вы... – она замолчала, Катерина боком присела на край скамьи, – Девочка у меня была, Стеша. Ее забрал отец – иностранец, вроде, немец, документов уж я не спрашивала, с высокими гостями был. Но он антифашист. Он жену потерял. Она латышка была. И двух дочек. Дочки – близнецы...
– Близнецы! – ахнула Катя, собрала в кулак на груди халат, – Как близнецы?
О том, что Тереза говорила о второй дочке, она помнила, но почему-то сознание нарисовало ребенка постарше, лет двух- трех. Даже имя помнила – Ивета.
– Да, – гостья подняла на неё глаза, – И наша Стеша – точная копия вашей Нины была. Хоть и не видела я ее давно, но ведь не различишь...
– О Господи! О Господи! – Катерина подскочила, – А чего это я? Вы ж с дороги! С дороги! Поговорить нам надо обстоятельно. Да-да... А у меня полон дом. Ну, вот что! Посидите-ка тут...
Катя побежала в дом, засуетилась. Она вытащила сумку гостьи и махнула той рукой.
– Пошли! – потащила сама впереди гостьи ее сумку. Она вела ее к Любе в дом. Люба жила одна, похоронила тестя не так давно. Там и остановится гостья на ночлег, там они втроём и поговорят.
Люба удивилась, но как услышала, что разговор о Ниночке, принялась гостью устраивать с излишней заботой, начала накрывать на стол.
– Это Люба, А Вас-то звать как?
– Софья, можно просто Софья, девоньки. Одна у нас с вами тайна, как я понимаю. Вот обозналась я на днях, подошла на смотре к вашей Нине, треплю её за плечо, кричу: "Стеша, Стеша!" Потом узнала в какой школе "Стеша" эта учится. И вот нашла и адрес.
На столе появилась самогонка. В избе, залитой красным вечерним солнцем, они пили и ели. А ещё наперебой рассказывали и вспоминали прошлое.
Рассказали Софье о Терезе, о том, как осталась у них Нина. Катерина забыла уже о плохом самочувствии. Говорили они долго. И не только о войне, ноти о времени сегодняшнем. Софья была подкована в делах больше, чем Люба и Катя, знала и поясняла бабам, что можно сейчас, а что нельзя. Они слушали с интересом.
– А люди привыкли бояться. Сейчас, чтоб реабилитировали, требовать стали у родственников положительные рекомендации. Вы, мол, напишите, что он – хороший. А люди не пишут. Отказываются. Почему? Да потому что напуганы. Боятся возможных последствий подобного ручательства. Даже ради спасения близкого – боятся...
Катерина то поспевала, то не поспевала за мыслями и выводами Софьи, но точно понимала, что теперь уж гостья – их подруга навек. И Ниночку она не забудет.
Закатное солнце плавилось за речкой, играло в стеклах домов, потом стемнело совсем.
Уже прибегал за матерью Витька, а Катерина махала рукой, отсылала сына. Они, хмельные, плакали и обнимались. Мяла душу щемящая боль. Женщины клялись друг другу тайну хранить. И в этот вечер так и не пришли к выводу – что же делать им со всей этой историей дальше...
Назавтра Софья проспала долго. Уж больно хорошо было ей здесь, у этих душевных женщин. Да и война вспомнилась, выплакались, наговорились. Иногда нужно вот так вот выплакаться... Да и поговорить откровенно, ничего не боясь – нужно. Устала Софья бояться.
Дело на неё однажды заводили, в 49-м. Дело о хищении. Потом закрыли за отсутствием состава преступления. И с ней несколько раз говорили сотрудники специальных органов о том, что докладывать она должна о каждом шаге своих сотрудников, о каждой крамольной мысли, и о несоветском настроении.
А скольких спасала, выгораживала! Однажды тряпкой избила вороватую повариху за то, что та таскает продукты у детей в детдоме, но не доложила, не побежала в органы. Куда? У поварихи двое детей...как останутся?
Вот и сейчас боялась. Как объяснить, что ребенок немца и латышки оказался ребенком советской колхозницы. Ложь вскроется, и кто-то пострадает обязательно. И? А дальше? Где сейчас этот немец по фамилии Люфт? Тереза Петерсон, а отец девочек – Люфт. Возможно они не были мужем и женой. Или у них так принято. Софья тоже многого не знала.
Ну, допустим, они его найдут. А почему раньше не нашли, – спросят органы. Почему столько лет скрывали?
Утром поехали на могилу к Терезе. Нину взяли тоже. Федька-сосед согласился довезти до соседнего села, рядом с которым находилось кладбище. Бабоньки ехали на телеге, болтали наперебой и пели: " На позицию девушка провожала бойца...."
А у могилы Терезы притихли. И каждая думала о своем. О детях нерождённых думала Люба, о своих детдомовских детях с разными судьбами думала Софья, и о будущем своих детей размышляла Екатерина. Только б не опять война! На могиле умершей женщины-матери, есть о чем подумать.
А Нина ... Ей было одиннадцать. И она тоже думала о войне. Но совсем не так, как женщины. Думала головой, а не сердцем. По-детски. Размышляла о том, как жестоки были немцы, о том, зачем пришли они на её Родину? И о том, как же она их всех ненавидит. Она сжимала кулаки, на глазах ее наворачивались слёзы. Маму она не знала, но ей казалось, что она готова за нее мстить.
Софью проводили. Решили – пусть тайна эта до поры до времени останется тайной. Пусть Ниночка растет спокойно, не зная о сестре.
А там... Там Бог рассудит. А может и подсказки пришлет.
***
Так тайна и осталась тайной на несколько лет.
За окном проплывали ещё нетронутые позолотой нивы. По синеющему вдали взгорью рассыпались избы, окружённые зелёнью деревьев, а перед ними голубой полоской уходила вдаль узкая речка.
Нина возвращалась с первой своей практики из пионерского лагеря. Возвращалась не одна, в гости к ней ехала Татьяна, подруга по педагогическому училищу. Позади была школа сельская. Позади – школа рабочей молодежи. С Таней они подружились ещё на первом курсе педагогического. Пышная копна каштановых волос, добрый проникновенный взгляд темно-карих глаз как-то сразу привлекли внимание Нины. Они были разные. Нина – тихая, а Татьяна – огонь.
Нина с нетерпением ждала, когда покажутся родные места, она прижалась лбом к стеклу. Таня дремала, умела она это делать, казалось, даже стоя. И вот она – разрушенная церковь, вон – их школа. А вон и раскидистый редкостный дуб недалеко от их дома. В селе называли его почему-то – баобаб. Ветви его громоздились в небе – туча тучей.
Ее село.
Встретила их мама и Аня с дочками. Аня специально приехала, чтоб встретиться с сестрой. Она тоже закончила педучилище. Еще мала была ее вторая дочка, но Анна уж собиралась осенью выходить на работу. Жила она недалеко, в двух часах езды от матери.
Леонид, муж Екатерины, к тому времени умер. Нина горевала тогда очень, отца и сейчас не хватало.
– Ну, отдохнете, накупаетесь, и на огород добро пожаловать, – улыбалась Катерина.
– Мам, в училище – учебно-опытный участок, в лагере – в колхоз ездили, тут – огород. А жить-то когда? – Нина смеялась в ответ.
– Да отдыхайте, отдыхайте. Это я так...
– А как же активная трудовая деятельность? Поможем, конечно, чего без дела-то сидеть.
– Поможете..., – Катерина изменилась в лице, появилась озабоченность, – А завтра Софья Николаевна приедет. Помнишь её, Нин? – Нина помнила, – Вот, тоже посидим, встретим гостью.
Нина давно поняла, что Софья как-то связана с её прошлым, но как? Однажды спросила она маму, не знала ли Софья её родную маму Терезу? Но мама ответила, что ее маму знали только они с тетей Любой. И все же Софья точно связана с ней. Поэтому мама и изменилась в лице...
А Катерине, действительно, было немного не по себе. Месяц назад приезжала Софья. Она здорово сдала в последнее время, здоровье не позволяло ей ездить, но она приехала. Была причина.
Уж подзабыла она историю сестричек-близнецов. Уже ушла она с многолетней директорской своей должности, уступив её своей же выпускнице. Правда, без родных стен детского дома жить не могла, осталась там же – кастеляншей и, конечно, правой рукой молодого директора.
Да вот – звонок. Международный звонок в детский дом в День Победы. Звонила Стеша, ставшая Наилой.
Софья рада была слышать уже взрослую свою воспитанницу, рада невероятно, но почему-то напряжена. Международный звонок! У неё такое было впервые.
Стеша говорила по-русски, правда с акцентом. Она ударяла на последние гласные, не проговаривала некоторые буквы, но в целом языком владела хорошо. Рассказала, что учит русский язык, хочет стать переводчиком. Поздравляла с Днём Победы и говорила, что и раньше очень хотела позвонить, потому что все помнит, потому что очень благодарна Софье за то, что жива...
– Я и ехать хотелаа. Но... ньет пока возможностии. Я так хочью фас обнять, Софья Николаевна! Так хочью!
Она передавала благодарность от отца и всех близких. Спрашивала о могиле матери.
– Ухаживают, ухаживают... Не переживайте там. Там две женщины из соседнего села за могилкой вашей смотрят. Стешенька, родная моя... , – у Софьи к концу разговора потекли слезы. Было такое желание сказать ей, что сестра её жива, что жива ... но звонок был неожиданным, Софья не была готова, подумала, что их слушали, наверняка...
И вместо этого плакала и все твердила:
– Ох, Стешенька, родная ты моя... Ох, Стешенька...
Но нужно было поделиться новостью. Как не поделиться?
И, хоть и нездоровилось, поехала она сразу на такую даль – к Кате и Любе. Такое – только лично. И вот тогда они решили, что Нина должна знать о сестре. Договорились, что Софья приедет, когда вернётся Нина с практики, ближе к осени.
И вот Нина вернулась. А на следующий день приехала и Софья. Заболевание детства ей уже не позволяло ходить без трости, и она переваливалась, как старушка, хоть и была немногим старше Катерины и Любы. Встретили ее, как самую долгожданную гостью.
На второй день Софья с Ниной уединились во дворе, долго говорили. Катерина и Люба с опаской поглядывали на дверь, ждали. И вдруг Нина с красным лицом, заплаканная ввалилась в избу и бросилась на кровать. Следом с тростью медленно зашла и Софья, развела руками.
Вся компания уселась вокруг плачущей девушки. На диване – ничего не понимающая Танюшка, с ней – Анна. С ними притихшие девчонки – Катины внучки. На скамье у стены за столом расположилась Люба, в твердое кресло тяжело упала Софья. Катерина села в ноги к Нине, на кровать.
– Нин, ты чего? – удивлялась слезам Танюша.
– Ниночка, Нин, ну, успокойся. А то и мы сейчас все заревем! – угрожала мать, – Ну чего реветь-то? Ты ж родная нам, родная и останешься... Ничегошеньки ж не изменилось.
– Я – немка, – сопела в подушку Нина, – Немка!
– Чего-о? – Татьяна одна здесь была не в курсе.
Нина встала с постели, глаза и нос красные, посмотрела на подругу и громко сквозь слёзы произнесла:
– Я – немка, понимаешь? – она встряхнула ладонями, как бы втолковывая, смотрела на Таню, ждала реакции, но та молчала.
И тут раздалось с кресла:
– А я – татарка, – сказала Софья, – Отец у меня – татарин.
– Так и я не русская, если так, – распевно произнесла Люба, – У меня ж бабка с дедом с Украины родом.
– О! А у меня у отца..., – хвастливо заявила Танюха, – Ну, в общем, он из цыган. Да-да! Я имею цыганские корни... Это вам не хухры-мухры...
Зависла пауза. Нина переводила глаза с одной на другую.
И тут протянула Анна, обращаясь к матери:
– Ма-ам! А мы точно русские?
Катя развела руками.
Первой в кулак прыснула Софья, потом закатистым смехом зашлась трёхлетняя дочка Анны, а когда улыбнулась заплаканная Нина, закатились громким долгим смехом все.
Катя прижала Нину к груди.
– Дочка, ведь мы-то от тебя уж не убежим. Чего ты...
После Софья говорила строго и уверенно.
– Сестра у тебя есть! Сестра, как две капли воды на тебя похожая! И отец, и родня... Вот, что главное! И ты должна их увидеть. Как – не знаю, Нин! Но очень надеюсь, что свидитесь...
– А как бы мама ваша Тереза этого хотела, – тихо добавила Люба, – Я об этом все ночами думаю и думаю ...
***
Жизнь Нины после узнанного никак не изменилась. Она заканчивала последний курс училища, и уже работала в сельской школе, куда попала по распределению.
Поселили ее в перекошенную избушку за школой. Там жила ещё одна девушка – школьная повариха Лида. Была она сиротой, детдомовкой, сюда попала тоже после учебы.
О своей сестре и отце думала Нина часто. Особенно – о сестре. О девушке Стеше-Наиле, которая как две капли воды была похожа на нее, но жила где-то в неведомых империалистических далях.
Интересно, как она живёт там? Каков её дом?
И, хоть Нина была и комсомолкой, воспитанной на идеях ненависти к загнивающему капитализму, но "железный занавес" к тому времени "прохудился", и до советских людей уже долетали слухи о том, что не так там все и худо, в этом заграничье.
Уже, отобранные строгим идеологическим порядком, напичканные инструкциями, ездили за границу группы советских туристов, привозя с собой все, чего не было на наших прилавках. А не было там практически ничего. Уже видели иностранцев в Москве, уже вовсю форсили "стиляги", строго осуждаемые обществом, но вызывающие интерес и зависть молодежи.
Нину, и таких как она провинциальных ребят, это тоже интересовало, но касалось лишь лёгким крылом новой набегающей моды.
Искать сестру? Да как это возможно, если живёт сестра в Германии, в другой стране? Если нет никаких подтверждений родства, если нет денег, да и вообще – не знаешь – с какой стороны и подступиться.
Нина даже не говорила об этом никому, было страшно и стыдно. Не хотелось, чтоб обвинили ее в подобострастии западу или подумали, что лжет.
Танька вот только при встречах подзуживала и этим раздражала.
– Я бы... я бы на твоём месте ... Нинка! Ты знаешь оттуда какие вещи везут? Знаешь, сколько эти вещи стоят? Продать же можно. А у тебя сестра, папа..., – потом обдумывала сказанное и добавляла, – Да фиг с ними, со шмотками. Главное – сестра-близнец. Нинка, копи деньги... Поезжай туда.
Легко ей было рассуждать, а Нина злилась. С матери деньги она старалась не тянуть. Зарплату ей определили пока – сорок пять рублей. Ещё десять рублей в месяц присылал ей Коля, старший брат. Был он хорошим токарем, а в последнее время продвинулся и куда-то по линии инженерной. После смерти отца решил, что ответственен за неработающую ещё чередом сестру, помогал, хоть сам уж давно был отцом двоих детей.
Простая сельская девушка-учительница и думать не могла о загранице. Вернее, только думать и могла. Работа в школе, ученики, учеба отвлекали. И лишь вечерами, перед сном Нина вспоминала о том, что где-то...
***
А Софья ждала звонка от Стеши. Она на этот раз была готова.
– Мам Сонь, – Алена, её воспитанница, а ныне директор детдома звала ее так только когда оставались наедине, – Мам Сонь, а если к Толику Немыткину обратиться, а? Он теперь в обкоме, зам первого секретаря. Вон, как с Ясеневым быстро помог.
С Колей Ясеневым, их воспитанником, вышла некрасивая история. Обвиняли его в изнасиловании. Все тогда в детдоме засомневались. Уж кто-кто, а Колька на насильника был совсем не похож... В общем, как только подключился бывший их выпускник из райкома партии, сразу ложь и вылезла. А сейчас Толя уже в обкоме.
– Да что ты! Получается странно – я в обком обращаюсь с просьбой о встрече с иностранцами.
– А ты по-другому рассуждай. Это отголоски войны. И ты, как директор бывший, думаешь о судьбах своих воспитанников, исправляешь ошибки.
Они много рассуждали, и, в конце концов, Софья решилась поехать в обком.
Вот только поездке помешала её болезнь. Что-то в последнее время Софья Николаевна расклеивалась. То вдруг немели руки от локтя до кисти, превращаясь в странные неподвижные отростки, локтевые суставы её совсем деформировались. То появлялись жгучие боли в ногах и тазу.
Она лечилась, лежала в больнице, где тоже были её воспитанники. Её любили, как мать, помогали. Но болезнь прогрессировала.
И все же Софья в обкоме побывала. Толик обещал помочь, посодействовать, узнать, что можно сделать. А вскоре позвонил сам, говорил уже не так уверенно. Сошлись на том, что будут ждать звонка из Германии, сами наводить справки пока не будут.
Софья ждала звонка Стеши. Ей нездоровилось. Нет-нет, да и появлялись такие мысли – успеть бы, успеть бы рассказать Стеше-Наиле, немецкой девушке, о живой её сестре.
Успеть бы ...
***
ОКОНЧАНИЕ здесь
Ум истощается, нравы меняются, но язык сердца неистощим ...
🙏🙏🙏
Подписывайтесь на канал Рассеянный хореограф, чтоб не потерять окончание этой истории. И не забывайте про лайки, пожалуйста.
Для вас мои оконченные истории: