1051 г. принёс и радость для старого князя, Собор немногочисленных епископов и прочего духовенства Русской земли, по инициативе Ярослава выбрал митрополитом Киевским его любимца и верного сподвижника Иллариона. Другие кандидатуры не выдвигались и всё было решено заранее, ведь Илларион, скорее всего, уже давно, возможно ещё до приезда Феопемпта, исполнял архиерейские обязанности в Киеве. Собор проходил в соответствии с каноническими правилами и со стороны Константинополя возражений не последовало, такими стали теперь отношения с Империей. Новый митрополит был торжественно возведён в сан и занял кафедру в храме, где служил с самого его освящения. Когда отзвучали возгласы «Аксиос!» он, согласно канона, прочёл православное «Исповедание веры», разъяснив затем существо каждого из двенадцати его догматов, включая исхождение Святаго Духа только от Бога Отца, тем самым официально подтвердив верность Киевской митрополии Восточной, греческой церкви как раз накануне великого раскола христианства.
В новом своём качестве Илларион стал для великого князя незаменимым помощником ещё в одном деле – кодификации русского законодательства. К этой работе Ярослав приступил давно, но теперь она была завершена и закреплена авторитетом высшей духовной власти. Древнейшая часть кодекса, именуемая «Правда Ярослава», состояла из 17 статей, в которых было зафиксировано «обычное» светское право. В них также, как считают исследователи, нашли отражение и взаимоотношения с иностранцами в бурные события 1015-1016 годов, что даёт основание говорить о времени составления - накануне похода на Киев или вскоре после него. Ярослав не решился что-либо существенно изменить в законоположениях «обычного», по сути, языческого закона («Правды»), сохранив даже кровную месть. В дальнейшем, укрепившись в Киеве, Ярослав добавил к ним две статьи «Покон вирный», об обязанностях общин содержать княжеских сборщиков вир, и «Урок мостников» - об оплате труда работникам, мостившим городские улицы. Казалось бы – как мало, но главное состоит в том, что большую группу уголовных преступлений и в первую очередь - совершаемых против нравственности, великий князь вывел в компетенцию церковного суда, при этом оставив во многих случаях исполнение наказания признанных виновными в компетенции светской власти. И здесь заслуга Иллариона очевидна, он, с санкции Ярослава, на основе греческого церковного законодательства, но с учётом русских особенностей, разработал Церковный устав, который ещё несколько столетий оставался на Руси основой церковного судопроизводства. Этот документ во многом менял жизнь восточных славян, превращавшихся в русский народ. Там, где раньше царила кровная месть, теперь от имени князя назначались уголовные наказания и денежные штрафы – виры. Отныне запрещалось воровство невест, многожёнство, принуждение к браку и отказы детям в браке.
Нельзя здесь обойти и ещё одно, вероятно – главное направление деятельности нового митрополита, начатую задолго до его официального поставления - выработку национальной идеологии. Стремительный, ошеломляющий взлет юной страны из тьмы языческих капищ к свету огромных, блистающих золотом и мозаиками, христианских храмов, от ослабленной усобицей языческой окраины Европы в начале правления Владимира к мировой славе и царскому могуществу Ярослава, казался чудом и требовал осмысления, даже невольно заставлял современников задумываться и о будущих судьбах родной земли. Им, счастливым недавно обретённой верой, был очевиден промыслительный т.е. сверхъестественный характер происшедшего, подготовившего Русь к необычайной судьбе – свершать великие задачи, быть в авангарде человечества, брать в свои руки судьбы мира.
Эти ощущения и прозрения в сороковых годах одиннадцатого века и суждено было сформулировать, и выразить в блестящей форме первому киевскому митрополиту из русских в одном из самых первых творений нашей литературы - «Слове о Законе и Благодати». Всё это произведение проникнуто чувством радости за свою обновленную родину, «…что ведома и слышима всеми четырьмя концами земли», за ее славных владык: «старого Игоря» и «славного Святослава», особенно же за «кагана нашего» (т.е. императора) Владимира, в крещении – Василия, которого он справедливо сравнивает с апостолами, просвещавшими земли и с императором Рима Константином, принявшим христианство. Особенно умиляет автора то, что Владимир, в отличие от учеников Христа, уверовал даже не видя Его чудес, не слышав Его проповедей и принял решение самостоятельно (а не под греческим воздействием). Превозносит автор и другого «кагана нашего» - Ярослова-Георгия, продолжателя дела Владимира, называя сына «весьма верным свидетельством» заслуг отца. Похвала Владимиру переходит в похвалу Ярославу и является лучшей его характеристикой, перед которой блекнут современные:
«…сын твой Георгий,
Его же сотворил Господь наместником после тебя,
Твоему владычеству.
Не рушащим твоих уставов, но утверждающим,
Не умаляющим твоего благоверия сокровищ,
Но более умножающим,
Не искажающим,
но улучшающим.
Он недоконченное тобою
Докончил, как Соломон дела Давидовы.
Он дом Божий великой святой Его Премудрости
Создал…»
Ярослава Иларион сравнивает с библейским царем Соломоном, за то, что тоже построил и «всякою красотою украсил» великий храм - Софийский собор – «…церковь дивная и славная по всем окружным странам, так что иной такой не сыщется во всем полуночье земном, от Востока и до Запада. И славный град твой Киев величеством, словно венцом окружил».
В.Б. Перхавко, оценивая творение Илариона считает, что он первым (причём публично, т.к. по форме его «Слово…» это проповедь Ю.С.) «…утверждал идею богоизбранности русских и вселенского значения Киева», т.е. русского государства. Действительно, текст «Слова…» утверждает идею равенства Киева с Константинополем. Называя этот город «Новым Иерусалимом», куда император Константин с матерью Еленой перенёс Честной Крест Господень, Иларион тут же сравнивает с ними Владимира и его бабку Ольгу, что принесли крест (символически) в Киев из Константинополя. По словам В.Я. Дерягина: «Идея Киева, «Третьего Иерусалима», таким образом, предшествует формуле «Москва –третий Рим». Добавим, что не только предшествует, но и превышает, превосходит в духовном смысле, поскольку является продолжением традиции Иерусалимского храма, как духовного центра мира, идущей от самого Создателя и пророка Его - царя Давида и, наконец, строителя храма – царя Соломона, символа библейской премудрости. В то же время, она свободна от присущего «Третьему Риму» образа империи, неизбежно несущего и негативный оттенок.
В целом «Слово..» Илариона – это манифест равенства новой, только набирающей силу христианской державы перед лицом «Второго Рима», уже начинающего клониться к своему, теперь уже необратимому, упадку. В нём, пока, только «между строк», «из контекста», лишь на уровне предчувствия можно уловить ощущение грядущей роли Руси.
Неоднократно отмечалось, что этот текст, этот чудный памятник ораторского красноречия, положил начало формированию русской идеологии, в основе которой лежит осознание мировой роли русского народа, его государства и воинства, как призванных Богом сохранять и защищать чистоту Веры Христовой; включающей понимание особой роли государства как средства, направляющего народную жизнь в рамки законов, данных свыше. Только в связи с этим можно понять и смысл их предназначения в мировой истории. Отсюда уже оставался один шаг до мессианизма, т.е. провозглашения своей уже ведущей, исключительной роли в мире, и он был сделан, но спустя ещё несколько десятилетий.
Парадоксальным образом, осознание себя, по сути, «новым Израилем» прозвучало на Руси в годину тяжких испытаний, когда страна, впервые почувствовала себя щитом христианской цивилизации под ударами половецкого нашествия. В роковом 1093 году, когда, казалось, рушатся стены царства Рюриковичей, когда дважды разбитый половцами внук Ярослава был бессилен помешать кочевникам угонять в степи тысячи жителей разорённой Киевщины, в тексте «Повести временных лет», вслед за перечислением этих бедствий, встречаем поразительное откровение летописца: «Да никто же не дерзнет говорить, будто мы ненавидимы Богом! Да не будет никого, кого бы так Бог полюбил, как нас возлюбил! Кого так же почтил, как нас прославил и вознес. Никого же! Они ярость свою воздвигли на нас, потому, что больше всех почтены, выше всех грешных. Так как более всех просвещены были, и Владычню волю ведаем, то и более других казнимы».
До этого рубежа все подобные выражения в русской литературе относились лишь к «кагану», «царю» или «великому князю», народ же не выделялся из числа прочих христиан, но отныне уже не только монарх Богом возлюблен, не один только правитель почтён, прославлен и вознесён Им, но именно «Мы» - народ русский!
Эта искра, эта идея богоизбранности русских, зародившаяся как предчувствие, была осмыслена и зафиксирована во времена Ярослава, но, вероятно, из обоснованных опасений греха гордыни, не выходила далее церковной, монашеской среды и близкого ей круга просвещённой знати даже тогда, в период наивысшего материального могущества Первой русской империи, пока не вспыхнула ярким пламенем эмоций уже на фоне наступившего половецкого разгрома. Пронесённая монашеством сквозь века братоубийственной розни и иноземного господства, окончательно сформулирована она будет лишь в XV в., после гибели всех православных государств Балкан и Закавказья, в новгородском «Сказании о белом клобуке», а после победы Москвы отольётся в чеканные строки «Письма» старца Филофея.
Сейчас, в эпоху крайнего духовного упадка, такое утверждение может показаться дерзким и необоснованным самомнением и даже «шовинизмом», но предкам было виднее. Очевидно, это ощущение (и понимание) возникло из сравнения Руси с империей ромеев. Русь действительно, и с достаточно давних пор, осознавала своё, не интеллектуальное, конечно, но моральное превосходство над Византией, не говоря уже о диковатых и бедных странах латинского Запада. Вместив же в себя сокровище Благодати, русский народ ощущал себя, говоря словами самого Христа, поистине «мехами новыми», в которые только что влили новое вино.
Сознавая всё это, русские уже в XI в. и в дальнейшем, вплоть до падения авторитета церкви в эпоху раскола и петровских реформ, отдавали себе отчет в своей миссии, понимая, что Господь кого более любит, тому и большие испытания в этой жизни попускает, и стремились выдержать их с честью и пусть, вероятно, во время наступивших междоусобий и связанных с ними новых половецких разорений оно поприугасло, ушло вглубь, но сохранялось уже в самосознании народа и в письменной традиции монастырских книжников, помогая православным перенести все выпавшие на их долю невзгоды и давая им колоссальный моральный перевес над любым противником на поле брани. Однако, мы, как сказал бы летописец, вновь «на переднее возвратимся».