Остальные главы здесь
Меня бросили в маленькую конуру с откидной койкой, прикреплённой к бетонной стене. Потолок и пол тоже были из бетона, как и стол со скамьёй. В конце комнаты был санузел и маленькое окно, похожее на форточку за решёткой.
– Ты брюхатая, поэтому тебе даны поблажки: полагается постельное белье, и разрешаются прогулки по часу. Режим питания остаётся неизменен, а работать будешь в отдельном помещении для провинившихся. В отличие от остальных, тебе позволен дневной отдых на койке, – огласил мне правила штрафного отделения один из надзирателей.
– Вы вообще не имеете права помещать беременную женщину в карцер!
– Ты не в карцере, а в одиночной камере строгого режима. По сути это одно и то же, но беременных в штрафной изолятор определять нельзя, а вот сюда – можно. Так что на всё мы имеем право с официальным постановлением начальства, – ехидно ухмыльнулся он и запер за собой железную дверь.
Остаток ночи я провела в нервотрёпке и страхе. Вся соль наказания в той камере заключалась в холоде, исходящем от бетона. Я укуталась в постельное белье с головой и, жутко дрожа от мерзлоты и испуга, еле дождалась утра и подачи еды. Жаль, что слегка тёплая каша без соли и сахара едва согрела замёрзшее тело, но тогда я решила согреться зарядкой. Вскоре дверь камеры открылась и меня повели на работу. Только вместо швейного цеха, это оказалась кухня, где мне вместе с другими оштрафованными бабами пришлось перемывать огромные тяжёлые кастрюли, ползать по полу, протирая тряпкой каждый его сантиметр, и укладывать нескончаемую посуду по шкафам. После смены, недоспавшая и вымотанная за последние несколько суток, я вернулась в адскую камеру пыток.
– Дайте мне ещё одеяло для согрева. Я замерзаю, – попросила я надсмотрщика, сменившего предыдущего.
– Не положено, – буркнул он и втолкнул меня внутрь.
– А если бы я была твоей сестрой, ждущей ребёнка?
– Моя сестра сюда бы не попала, – безжалостно ответил надзиратель, закрывая дверь.
Однако через час он вернулся ко мне с дополнительным пледом и чашкой горячего чая:
«Ни слова об этом!», – прошептал он и покинул камеру.
Я с жадностью набросилась на чай, согревая о кружку холодные руки. Забравшись с напитком на койку и завернувшись во всё, что было под рукой, я размышляла о том, что происходило внутри меня. Злость, раздражение, почти иссякшее терпение – вот то, что, точно изжога, сжигало мне грудь, подступая к самому горлу. Хотелось кричать, тарабанить по стенам, рыдать, но я не тратила силы, стараясь направить их на согрев малыша в моём чреве. В обычном отделении колонии, я хоть как–то могла утолить капризы беременности: голод – компенсировать покупкой продуктов с личного счёта, смену настроения – сбалансировать беседой со Считалкой за партией в шахматы, а снять телесную усталость – лежа на, хотя бы тёплой, койке. Здесь я имела право только мёрзнуть. Отчаянье, волнение, расстройство, слёзы, обида за себя, все эти чувства притуплялись час за часом. А вместо них меня всё чаще жгла та самая изжога из злости и раздражения.
В штрафном отделение было запрещено звонить, писать письма, встречаться с кем бы то ни было. Связь с внешним миром была напрочь отрезана, да и внутри него никто со мной особо не общался. Я даже не знала, что случилось с остальными, кто помогал мне с левым пошивом. А ещё я хотела знать свои права, да только откуда, если из всей литературы мне разрешалась только Библия.
– Ты сможешь достать мне уголовно–исполнительный кодекс? – спросила я надсмотрщика, что был добр ко мне.
– Постараюсь принести в следующую смену, но и заберу с собой наутро, так что, если будешь читать, то ночью и при свете луны, ибо свет включать не позволено.
– Поняла.
Вечером того дня, он, действительно, принёс мне книжку с правами и обязанностями в исправительных учреждениях. Из неё я вычитала основы основ о том, что заключённый имеет право на безопасность и охрану здоровья, а ещё на уважительное обращение к себе. Вот только все эти красивые моменты были лишь буквами, впечатанными в бумагу. Подать жалобу, зечки тоже имели право, только жалобы эти шли через администрацию тюрьмы, и именно там, наверху, и решалось, какие из них дойдут до суда, а за какие зечка получит по зубам. Я понимала, что были у меня и обязанности, и что я нарушила внутренний устав, за что мне полагался штраф, однако моя беременность должна была быть учтена при его наложении.
Пытка холодом и тяжкой работой продлилась пять дней, а на шестые сутки меня повели к начальнику колонии, что и назначил наказание, нарушив мои права человека и женщины.
«А вот и наша зачинщица!», – гласно встретил он меня, сопровождённую в его просторный кабинет. Во всю длину комнаты на коленях и с наручниками за спиной стояли все двенадцать женщин, участвовавших в швейном преступлении. Растрёпанные и помятые, с синяками и царапинами, они, явно, провели последние несколько суток в штрафном изоляторе – тюремном карцере. Меня, точно так же, как и всех их, поставили на колени в ряд шеренги. Я взглянула на Считалку, что находилась от меня через трёх заключенных. Синюшная, с огромными мешками под глазами, она качалась неисправным маятником из одной стороны в другую.
– У женщины тяжёлое заболевание! Посмотрите на её состояние! Ей надо к врачу! – обратилась я к начальнику по поводу Считалки. – Вы закон нарушаете, держа её в изоляторе вместо лечебницы!
– Ты бы о себе позаботилась! – намекнул он на мою беременность.
– Сама о себе я, к сожалению, позаботиться не в состояние в условиях заточения, но уверена, что это входит в Ваши обязательства.
– Вы только посмотрите, какой заточенный язык у нашей зечки! Чем я ещё тебе обязан? – наклонился ко мне неприятный начальник – жилистый, сморщенный, лет за пятьдесят.
– Предоставить бумагу на подпись, в которой будет разъяснено преступление, за кое я несу наказание в камере строгого заключения.
Злобно посмотрев на меня с пару минут, до тех пор, пока я не опустила глаз, он разогнулся и, величаво шагая вдоль живого ряда, дал свой ответ:
– Ты обвиняешься в воровстве казённого материала и изготовление из него запрещённого товара, а также в подстрекательстве на незаконную деятельность. Всё это злостное нарушение установленного порядка в исправительной женской колонии. Тебя взяли с поличным – наличными деньгами в кармане. А твоего дружка – ночного охранника, заметили при передаче товара клиентам, и он сознался в содеянном злодеянии, которым ты руководила. Так что твой замысел известен всем, не отвертишься!
– Так пусть суд и назначит мне меру наказания. Вы пытаете меня холодом и тяжёлым трудом, а я в положении.
– В тюрьму ты не на курорт попала, а отбывать наказание! Твой суд и Бог – это я! Только я решаю, как ты будешь искупать свою вину. Ещё судебного разбирательства мне тут не хватало! Пиши объяснительную!
– Я не стану и слова писать, пока не увижу письменного заявления, в котором мне будет выдвинуто обвинение со всеми деталями и статьями.
– Понимаю, боишься назвать имена, чтобы не быть опущенной после освобождения из одиночной камеры. Облегчу для тебя твой груз: я в курсе всего, что происходит в стенах моей колонии. Или ты, правда, решила, что Старшая настолько крута, чтобы всё это дело провернуть самой? – рассмеялся он мне в лицо. – Нет, дорогуша! Через неё я время от времени проверяю, какие из зечек и подчинённых, способны на преступления против администрации и руководства. Это всегда полезно знать! – поднял он брови. – Вот они! Двенадцать заключённых, способных воткнуть мне в спину нож. И ты мне сейчас на бумажке напишешь чистосердечное для отчётности перед комиссией о том, что своровала у конвоирши ключ от швейного цеха, и что на пару с ночным охранником впустила туда остальных подельниц. Вместе вы настрочили 14 камуфляжных форм, и ты реализовала их продажу клиентам того же дружка. В деталях опишешь мне о каждой из этих сучек: за что отвечала, сколько изготовила и какую долю получила. Так я буду знать, как наказать их всех, не получив нагоняя от комиссии за нарушение прав заключённых.
– Я работала одна, – сказала я, обратив на себя взгляды всех зечек.
– Ты что не поняла, что я в курсе каждой детали? Кроме того, я действительно заработал на сшитых униформах! Ну, не пропадать же вашему плану! Ты и ночной охранник – молокосос, которого я на груди пригрел как змею, пойдёте у меня по делу зачинщиками заговора, а все остальные дуры – сообщницами.
– Я одна работала, я же сказала.
– Я не люблю повторяться, тем более перед такими мразями, как вы! Села и написала то, что я сказал. Увижу отсебятину, огрею палкой по хребту, – махнул он головой надзирателю, помогшему мне встать с пола и сесть за стол. – На ключе твои отпечатки, так что пиши, что просто стащила его из кармана надсмотрщицы. А про клиентов черкни, что они были от охранника, тем более что он уже взял их на себя. Твой дружок оказался смышлёнее тебя, и больше делал, что я ему говорил, чем спорил со мной.
– Что ему будет?
– Выговор с увольнением за превышение служебных полномочий. А ты что, влюбилась?
Ничего не ответив, я склонила голову к столу. Пока я писала своё заявление, начальник ходил вдоль заключённых и приговаривал, какую несладкую жизнь устроит им за попытку делать деньги незаконным путём на его священной территории под названием «женская тюрьма».
«Я написала», – объявил мой чуть дрожащий голос.
Он горделиво подошёл к столу и несколько минут читал мою писанину, в которой не фигурировали клички других заключённых. Всю вину я брала на себя, указывая, что работала в одиночку, а ночного охранника заставила содействовать шантажом, предлагая свою историю взамен на его преступные услуги. Окончив чтение, начальник с размаха стукнул мне по правой руке резиновой дубинкой. Я застонала от боли, прижав к себе запястье, точно побитая собачонка.
– Господи! Что же Вы делаете? Девочка ребёнка ждёт! – заступилась за меня едва ворочавшая языком Считалка.
– Рот свой поганый закрой! – взъелся начальник и грозно шагнул в её сторону, крепко сжимая в руке всё ту же дубинку.
– Я на Вас жалобу напишу за бесчеловечное отношение к беременной, больной онкологией и к обычным заключённым, – с трудом сдерживая слёзы, закричала я, пытаясь отвлечь его внимание от Считалки.
– Ты, деточка, забыла, где находишься! – вернулся он к столу и приподнял мой подбородок резиновой палкой. – В колонии вся переписка идёт через меня. Кто передаст твои жалобы, и кто тебе поверит? А то, что я тебя за ябеды до смерти изобью – вот это ближе к правде!
Я промолчала, а он схватил шариковую ручку и вставил её в мои дрожавшие пальцы:
– Пиши, давай, заново! Со всеми кличками, именами и вкладом в преступную деятельность по пошиву. Ещё раз глупость настрочишь, отправишься в камеру строгача на 14 суток, а напишешь нормально, вернёшься в обычную камеру.
Моя повторная повинная не отличалась от предыдущей, ведь я не видела смысла в том, чтобы описывать всё так, как хотел начальник. Для зечек и подчинённых, учавствовавших в преступление, это бы вряд ли что–то изменило: заключенных он бы забил по карцерам, а конвоиршам списал все грехи, ведь они, как и Старшая, были с ним заодно. Так что бы я выиграла, назвав имена? Ровным счётом ничего! А вернувшись в обычную камеру, подверглась бы опущению от всех семей и свободных статусных зечек, которые презрели бы меня за стукачество. Конечно же, мне было страшно, потому что в глазах жестокого начальника читалась одна злоба, но избить беременную до потери пульса он бы не посмел, побоявшись последствий, которые, наверняка бы, зацепили и его. Вот я и выбрала меньшее из зол.
– Объясни мне, кого ты защищаешь? – получила я очередной удар дубинкой по плечу. – Этих швалей? Пойми, я их и так могу наказать и по штрафным изоляторам рассадить. Для этого я в твоих каракулях не нуждаюсь!
– Так зачем я тогда это пишу?
– Затем, – схватил он меня сзади за волосы, – что всё надо оформить официально. Комиссия скоро нагрянет, и как я им объясню, что у меня зечки сидят по карцерам без объяснительной от главной зачинщицы? Мне нужно твоё признание и разъяснение деталей дела.
- Так предоставьте мне письменное обвинение! Я и напишу объяснительную по нему с чистосердечным признанием.
- Нет уж! Никто не видел, как всё происходило в швейном зале, потому что одна из идиоток-надсмотрщиц оставила вас там одних, за что тоже получит своё! Что все понесли законное наказание, мне для начала нужна твоя версия с деталями. А там посмотрим!
– В таком случае, я уже написала Вам объяснительную дважды!
– Там нет других имён!
– Я никого не видела в ту ночь!
- Я, по-твоему, этих стерв, что стоят тут на коленях из головы взял?
- Не могу Вам ничего на это сказать, я работала одна.
– Сама, значит, 14 униформ настрочила за пять часов? – отпустил он мои волосы и посмотрел в лицо.
– Сама. Я быстро шью.
– Вот как? Тогда вернёшься завтра в цех, и будешь шить по 14 солдатских униформ за рабочие часы. Попробуй у меня не справься! А в холодной камере строгача посидишь две недельки, если раньше не одумаешься и не напишешь то, что надо! Подумай, стоит ли оно того в твоём чувствительном положении?
– Я не стану менять ни единого слова! – отчётливо сказала я, не смотря на выкрики зечек с разрешением их «назвать».
Меня отвели обратно в сырость и холод. Укутавшись в плед и одеяло, я тихо заплакала о своей жизни.
– Твой чай! – шепотом сказал надзиратель, открывший дверь.
– Спасибо! – бросилась я на пол к чашке чая, как псина к миске с едой.
– Ты молодец, что никого не заложила! Начальник тюрьмы опасается внезапной комиссии, а потому освободил твоих сообщниц из штрафных изоляторов. Они тебе это добрым словом вспомнят! – бросил он мне небольшую конфету, и запер дверь.
Дрожа, я пила чай со сладким и думала о том, что случилось. Мне было жаль ночного охранника, и я убеждала себя, что парень сам подписался на дело, но в глубине души испытывала стыд и чувство вины за то, что повлияла на него, втянув в аферу. Однако вопреки голосу совести, я понимала, что поступила бы точно так же, проживая заново свою жизнь, ведь всё, что я делала, было во имя ребёнка. Материнский инстинкт был сильнее жалости к молодому охраннику, который стал моей первой невинной жертвой в мире жестокости остальных мужчин.
С тяжелыми мыслями я задремала, а к ужину проснулась от озноба. Меня трясло так сильно, что зуб на зуб не попадал, а руки просто заледенели. Я постаралась закутаться поглубже в одеяло и отодвинуться подальше от холодной стены, как вдруг низ моего живота пронзила дикая боль. Скрючившись, я зажмурила глаза от колющего чувства в матке.
«Помогите!», – закричала я, но на крик никто не отозвался.
Я встала с койки, в попытке дойти до двери, но упала на пол от приступа боли, подкосившего тело. Сквозь стиснутые зубы, я застонала, и в одночасье ощутила тёплый поток между ног. Не глядя на свою нижнюю часть, я зарыдала прямо сквозь этот стон, ведь поняла, что увижу кровь, и что ребёнка, скорее всего, больше нет. Доползши до двери, я тарабанила по ней до той поры, пока надзиратель не обнаружил меня на полу и не вызвал дежурную помощь с лечебницы при колонии.
В последующие двое суток я прошла через ад, лейтенант. Выкидыш на втором триместре – дело нелёгкое. Матка должна очиститься от отмершего плода, а это болезненно, как физически, так и морально. Невыносимо знать, что из тебя частями достают плоть дитя, чьё сердце недавно билось в твоём чреве. Я никогда не испытывала шока, подобного тому, что в те злосчастные часы. Вместе с сыном умерла и часть меня, а вместо слёз, мой траур вытекал потоком крови. Тело приказало не рыдать, а мстить, и разум был настроен на то, как исполнить приказ.