Машина с трудом ползла по плохо накатанной вокруг полей дороге, вокруг мелькали редкие полосы посадок, и от этой редкости, неряшливости с которой были насажены деревья, посадки казались лысыми. У Аленки немного кружилась голова и подташнивало, но она держалась прямо и стойко - побаивалась нового шофера Михал Сергеича. Гринька вдруг сорвался с насиженного места и исчез, правда перед этим подскочил к Аленке, потрепал ее по плечу, присвистнул.
- Хороша Маша, да не наша. Уезжаю я Алена, на заработки вот решил. На СеверА. И Танька со мной, та, кассирша из молочного. Помнишь?
Аленка помнила кругленькую, как шарик, круглоглазую и круглощекую девчонку, весело и ловко щелкающую счетами у них в магазине. У нее никогда не сходила с румяного личика улыбка, хитрющие глаза ощупывали каждого, и от нее всегда улучшалось настроение. Аленка кивнула, погладила Гриньку по кучерявому вихру, выбившемуся из кепки.
- Хорошая. Молодец, Гринь. Не вечно же шофером рулить, теперь самостоятельно заживешь.
Аленка тогда вдруг жгуче позавидовала шоферу, она бы тоже сейчас сорвалась из города, плюнула бы на все эти музыки и консерватории, уехала бы к чертям, глотнула воздуха свободы, задышала бы полной грудью. Но…
- Ага, Ален. Женюсь, детишек нарожаем, дом построим. Заживем. А ты не грусти…
… И вот теперь вез Аленку в монастырь новый шофер - худой, черный, прямой, как палка, лысоватый человек лет пятидесяти. За все время его работы у них Аленка не слышала от него ни слова, кроме “здравствуйте”, “присаживайтесь” и “до свидания”, но она всей кожей чувствовала змеиный холод, который исходил от этого мужика.
Наконец, дорога вдоль полей резко повернула вправо, машина, кряхтя, выбралась на неплохо чищенную проселочную дорогу, водитель вздохнул, чертыхнулся, почти не слышно, и они поехали уже веселее, почти, как в городе.
- Вы, Елена, платочек наденьте. Мне Михаил Сергеевич велел вам напомнить. Платочек у вас в кармане чемодана.
Елена с удивлением глянула на вдруг заговорившую обугленную палку, послушно сунула руку в карман, вытащила платок. Это баба Зина позаботилась, Алена никакого платка не укладывала, она вообще терпеть не могла платки, редко носила. За окном уже мелькали первые домики маленького села, похоже, он состоял из одной улицы, а за заснеженными дворами белели бесконечные поля. Аленка повязала платок, недовольно посмотрела на свое отражение в оконном стекле, вздохнула, и почувствовала такую тоску, что сжало горло, да так, что не вздохнуть.
Машина уже выехала за село, натужно гудя поднялась в горку, и остановилась у мощных деревянных ворот, которые, казалось, стояли сами по себе, потому что забор, который они венчали, был хлипким и несерьезным.
- Приехали, Алена. Я ваши вещи донесу и сразу уеду, мне велено вернуться до темноты. Выходите.
Аленка поежилась от жесткого, злого, холодного голоса шофера, выскочила из машины, потянула за железное кольцо ворот, и они легко открылись, пропуская их внутрь.
То, что было за воротами, Аленку вдруг успокоило. Совсем небольшая территория, со всех сторон окруженная сосновым бором, крошечная церковь с игрушечным куполом, длинное здание, похожее на аккуратно выстроенный барак и несколько простых деревенских домиков - мазанок с начисто белеными стенами. Тропинка, ведущая от ворот к храму была не просто вычищена, вылизана, на ней, мощеной старыми, седыми от времени досками не было ни снежинки, ее похоже не просто чистили, мели метлами. Шофер так быстро несся впереди, что Аленка отстала, запыхавшись, остановилась перевести дух и увидела, что от крайнего домика по такой же дорожке к ней идет женщина. Идет быстро, споро перебирая маленькими ножками, и от этого движения красиво волнуется длинная черная юбка. Высокий клобук делал ее фигуру очень высокой и странной, но когда она подошла, Аленка поразилась, насколько Матрена красива. Тонкие черты, изящные настолько, что с нее можно было писать икону, фарфоровая кожа, светлые, вернее просветленные серые глаза. Настоятельница подошла ближе, помахала приветственно маленькой ручкой, затянутой в черную перчатку, и Аленка улыбнулась, сама от себя не ожидая.
- Добралась, моя хорошая. А я уж и волноваться начала, дорога дальняя, да и пуржить начнет скоро, небо опускается. У нас сейчас на столы подадут, ужин, пойдем я тебя устрою, перекусить успеешь. А там и отдохнешь, бледненькая, на тебе лица нет.
Матрена чуть приобняла Аленку, прижала к себе, а потом побежала вперед по дорожке к длинному зданию -бараку.
…
Комнатка, в которую завела ее Матрена была такой крошечной, что Аленке сначала показалось, что здесь не поместится даже кровать. Но нет, в этой конурке поместилась и кровать, больше похожая на узенькую скамью, и маленький столик, на котором стояла свеча и лежал молитвенник, и табуретка, и даже сундучок с почти игрушечным замком. Матрена чуть сдвинула чемодан, который затащил сюда шофер, вздохнула
- Келейка, конечно, маленькая, деточка. Но ты привыкнешь. Вещи лишние можно в кладовые сдать, у нас так все делают, оставишь самое необходимое. А тебе нужно немногое, сама потом поймешь.
Она щелкнула выключателем, келью залил неяркий свет, Аленка удивленно прищурилась, а Матрена улыбнулась.
- А ты думала при лучине жить? Нет, Ленушка, те времена прошли. Давай, моя хорошая, переодевайся, одежка в сундучке твоя, да отужинать надо. А то до завтрака мы больше пищи не ставим…
Матрена вышла, прикрыла за собой дверь, и Аленке показалось, что она оставила в комнате аромат водных лилий. Тот самый, который она обожала с детства. Аромат ее реки, дома, мамы и… счастья…
…
Женщина, которую Аленка увидела в отражении (на удивление в келье на стене висело мутноватое узкое зеркало) совсем на нее не была похожа. Длинное черное платье, туго стянутый платок, скрывающий волосы, ввалившиеся щеки, бледная кожа. Она шла по узкому коридорчику к кухне, и чувствовала себя так, как будто ее подменили у нее самой. А еще ей казалось, что все прошлое осталось за теми самыми тяжелыми воротами. Которые больше никогда не откроются.