Я узнаю ее сразу, едва она, пошатываясь, выскальзывает из мигающих неоном дверей «Свифта», и еле сдерживаюсь, чтобы не выжать газ и не смотаться. Конечно, я знал, что однажды прикачу на заказ на своем убитом Логане и встречу кого-то из старых знакомых. Но, черт, почему именно ее? Она же вообще в другой стране живет.
Я тоскливо смотрю на свои темные очки, неуместные в ночное время, и радуюсь, что пассажиры обычно садятся сзади, и есть шанс, что она на меня даже не посмотрит. Она открывает дверцу и почти падает на соседнее сидение. Салон заполняет запах цветов и алкоголя.
Отворачиваюсь и глухо уточняю адрес, только сейчас сообразив, что, видимо, она приехала к матери. Она кивает, не глядя на меня, достает смартфон и утыкается в блеклый экран. Отключаю навигатор – я знаю куда ехать, потому что живу в соседнем дворе.
Редкие встречные мажут по нам светом фар. Я искоса пытаюсь рассмотреть ее. Хороша. Совсем не та угловатая наглая девчонка с пятнышками прыщей на лбу.
Звенькает вайбер, потом еще и еще. Она шипит: “Ублюдок” и так яростно стучит по экрану, что я все же поворачиваюсь, и как раз в этот миг экран чернеет, она громко говорит: “Дерьмо” и тут же – мне:.
– Есть зарядное?
Мы встречаемся взглядами, в моей голове начинает стучать барабан, а она растерянно улыбается:
– Кореец?
– Привет, Рита.
Улыбка исчезает, она хмурится.
– Марго. Я теперь так привыкла.
– Ну и меня Корейцем уже давно не зовут.
Она хмыкает и полушепотом выводит:
– «А мне на это просто наплевать».
Я хмыкаю в ответ. Это все так же тупо и бесит, хотя нет, почему-то не бесит, почему-то спустя почти двадцать лет мне становится смешно. Никто не знает, откуда у моего вятского деда взялась фамилия Цой, но в итоге все мы, типичные вятичи с носами картошкой, веснушками и русыми волосами носим эту гремящую фамилию. А я к тому же – спасибо бате – и имя Виктор.
– Ты что… – Она оглядывает задрипанную панель, дезодорант на зеркале, мамины иконки. – Таксуешь?
Барабанная дробь в голове. Мне хочется сказать, что нет, конечно, это случайность, но внезапно отвечаю честно:
– Да, пока так вот.
– А я думала, что вы с Лысым какой-то бизнес замутили?
– Уже нет. А ты, я слышал, где-то в Швеции живешь?
– В Швейцарии. К маме в гости с детьми приехала.
– Много детей?
– Двое. А у тебя?
– Не случилось.
Она опускает взгляд.
– И кольца нет.
– Тоже не случилось. – Я смотрю на ее руки, которые по-прежнему сжимают тусклый смартфон, на крупный перстень на безымянном. – Зато у тебя вон какое красивое.
Она молча убирает в сумочку телефон, стягивает кольцо и прячет там же.
– Тебе показалось.
Мы молчим, гудит дорога, мерно шлепают по ушам проезжающие машины, мелькают фонари. Она смотрит на меня, и барабанщики из головы перебираются в грудную клетку. Наконец она произносит:
– А живешь сейчас где?
И вновь я не могу лгать и выдавливаю, скрывая досаду:
– Там же, на Смирнова.
– Ого, неужто все еще с мамой?
– Не, мама… умерла два года назад.
– Сочувствую.
Я хочу сказать что-то ненужно-благодарное, но говорю:
– Вот, один живу. И мы с тобой по-прежнему соседи.
Она отвечает громко и зло:
– Нет, не соседи, я здесь ненадолго!
Загорается красный, и я наконец разглядываю ее. Щеки более худые, скулы более резкие, глаза пьяные, отчаянные.
– Ты все такая же красивая… Марго, значит… Подходит.
Она прикусывает губу.
– Слушай, а тебе долго еще работать?
Я пожимаю плечами.
– Хотел всю ночь, но не принципиально.
По лобовому ударяют капли дождя. Ее слова доходят до меня не сразу.
– А давай к тебе?
Издевается? Но нет – смотрит прямо и выжидающе. И я заставляю барабанщиков внутри себя заткнуться. Нет уж, ребята, я больше не глупый пацан. В этот раз все будет по-другому.
***
– Кореец, пойдем к тебе? – сказала Ритка громко, запихивая учебники в рюкзак. Ее вопрос застал меня врасплох, я быстро оглянулся туда, где стояли Лысый и Боб, – точно Киру донесут, ну и плевать, – кивнул и порадовался, что не успел позвать ее в библиотеку, как планировал.
Она шагала решительно и сосредоточенно, чуть впереди, и я завороженно смотрел, как бьется о колени синий подол ее юбки. На мои вопросы отвечала односложно, на предложение понести сумку только хмыкнула, и дальше мы шли молча.
У киоска она остановилась и предложила купить портвейн. Я, насколько смог, изобразил равнодушие и согласился. Потом страшно переживал, что не хватит денег, и их, конечно, не хватило. Она молча докинула двадцать рублей, сама взяла зеленую бутылку и первая пошла к моему подъезду, первая поднялась на мой этаж и нетерпеливо застыла около моей двери. Я запыхался, хотя обычно легко взбегал по ступенькам. Мысль о том, что мы окажемся вдвоем в пустой квартире, да еще и с алкоголем, была почти невыносимой.
Мы жили в соседних дворах и дружили в детстве. В начальных классах даже сидели вместе за партой, пока не разошлись по группировкам “девчонки против мальчишек”. А потом резко повзрослели. Точнее, сначала повзрослела Ритка: вытянулась, стала гибкой и стройной, а под футболкой обозначилась грудь. И эта взрослая Ритка засела во мне навязчиво и раздражающе. Попадалась на глаза, куда бы ни бросил взгляд, постоянно встречалась по пути в школу, смеялась и разговаривала словно чуть громче, чем все остальные, и вообще заполняла собой весь класс. Как-то вечером я позвонил ей и позвал гулять, но она отказалась. А потом стала встречаться с Киром, с тем самым Киром, который придумал мне кличку Кореец. И вскоре сама стала так меня звать.
Мы не общались год, если не считать ленивых перепалок после очередной остроты о Цое. А потом внезапно прошел слух, что Кир и Ритка расстались. А еще Баранова разбила нас по парам для доклада и поставила меня с ней.
И вот она в моей прихожей пыталась стянуть туфли, наклонившись, а я старался не смотреть на эту ее позу, но смотрел и чувствовал много чего. Как и все эти годы.
Ритка.
Она прошла на кухню, бухнула бутылку на стол, деловито достала две кружки и открутила крышку. Я растерянно спросил:
– А доклад? – Ее взгляд вмазал меня в стену, и я, натужно рассмеявшись, тупо добавил: – Шутка.
Ритка уже протягивала мне одну из кружек, а из другой сделала большой глоток и скривилась.
– Скучно. Давай музыку включим. Магнитофон-то жив еще?
Я кивнул, чувствуя, как вспотели спина и подмышки.
Она улыбнулась тягуче и странно.
– Ну, чего застыл, Кореец? Пойдем в комнату. И выпей уже наконец!
***
– Не, я не пью.
– А чего так?
Я не обращаю внимания на ее вопрос и киваю в сторону магазина:
– Да и после одиннадцати не купить.
– Киоск же вон твой вечный стоит, там точно продадут.
Я пожимаю плечами, но она уже у окошка, лопочет что-то на пьяном и протягивает слишком большую купюру. На бутылку с витиеватой надписью «Мерло» смотрит брезгливо, но тут же откручивает крышку и пьет прямо из горла. Протягивает мне. Я качаю головой.
– Да ладно тебе, Кореец, так будет лучше, честно.
Я не пил после того сообщения от Лысого, что все, прости, но достало, никто не сможет вытащить тебя, кроме тебя самого. Так я узнал, что больше мы не партнеры, и что я вообще больше никакого отношения к делу не имею. Вот так, без звонка, в несколько строчек. С тех пор прошло полгода, чистых полгода без капли алкоголя. И сейчас я вновь стою на краю ямы, хотя выбирался ли я из нее вообще?
Я беру бутылку и с отвращением глотаю кислую дрянь. Марго кивает, явно довольная, и идет к моему подъезду, я за ней. Пока поднимаемся, пялюсь на ее зад, обтянутый кожаными брюками, и пью еще.
Я хочу ее прямо в прихожей, но не решаюсь, и она, сбросив босоножки, скользит в мою комнату.
– О, диванчик из Икеи. Жаль, старый так славно скрипел.
***
Чертов диван заскрипел, когда она присела с краю, и она заржала. Я тоже заржал, надеясь, что она не заметила, как я покраснел. Быстро накинул на серую простыню с подушкой покрывало, смахнул на пол и задвинул подальше книгу Булгакова с зачеркнутым «мастером» на обложке, вместо которого маркером было приписано «Виктор», и сел рядом под очередной скрип и очередной ее смех.
Портвейн оказался горьким, крепким и невкусным. Она сразу отпила половину, и я последовал за ней, стараясь не кривиться.
– Колбаса есть, надо?
Она покачала головой.
– Не, лучше музыку включи.
Я кивнул на полку с кассетами.
– Что хочешь?
– «Кино», разумеется. Эй, не хмурься, я серьезно. Только не про стакан портвейна. – Она коснулась моей руки. Глаза, ставшие темными и глубокими, смотрели не мигая.
Я вскочил и врубил чертового Цоя. Она снова и снова просила перемотать, а потом, на «Печали», выдохнула: «Стоп» и откинулась назад – буквально упала на мой диван. Тот заскрипел, задыхаясь, а я сел на стул и не мог оторвать от нее взгляда. Она закрыла глаза и неслышно подпевала: «Так откуда ж взялась… Печаль».
Потом резко посмотрела на меня и хлопнула ладонью по месту рядом.
– Иди сюда.
***
– Мне н-нужно еще выпить, ты же оставил… что-нибудь?
– Еще бы, гадость жуткая. Закуска нужна?
– Да хрен с…с ней, с закуской, лучше музыку вруби… как…кое-нибудь «Кафе дель Мар»… или что там еще подойдет… к сит-туации.
– К какой ситуации?
– Ну, мы ж трах…хаться с-собрались. Надеюсь, в этот раз п…получится.
– Ох и дура же ты, хоть и Марго.
– Эй, ты куда?
– Ты же музыку хотела? Давай уж не нарушать традиций. Цой я или нет?
Я сразу нахожу тот самый трек и слушаю вступление и меланхоличный голос, закрыв глаза, чтобы не видеть ее разочарования, потому что наверняка она, как и я, ненавидит эту песню после того раза, потому что ничего менее сексуального представить себе невозможно. Ну и черт с ним, с сексом, с Риткой, которая стала Марго, с моей неудавшейся жизнью, с идиотской работой в такси, с этой старой квартирой, с этой странной ночью…
Откуда ж взялась… печаль.
Я открываю глаза и вижу, что Марго – Рита – танцует. В откровенном топике, дорогая, глянцевая женщина танцует под щемящую мелодию, раскинув руки, расслабленно и некрасиво, попадая в такт как-то по-особенному, не движением, но душой. Песня смолкает, я жму на стоп, а она еще какое-то время раскачивается. Потом выключает свет, и я вижу лишь ее черный силуэт. Глаза привыкают ко мраку. Она стягивает брюки, и я пытаюсь понять: она была без белья или сняла трусики вместе с ними? Она садится на диван и падает назад. Раздвигает колени.
– Иди… сюда.
***
Она очень старалась и делала руками всякое, а я хотел сдохнуть и бормотал про себя: «Ну, давай же!», все пытался как-то ей отвечать, тянулся к крохотным соскам, но она зло отмахивалась. И пыталась снова. Это она с Киром такому научилась? Я окончательно сдулся.
Наконец она крикнула: «Придурок» и разревелась, уткнувшись в стену, с задранной юбкой, без трусиков, совсем не сексуальная, а маленькая и беззащитная. Ритка...
Я сел рядом, оглушенный, ненавидящий себя.
– Рит, прости, я не понимаю…
– Педик!
Она вскочила, схватила с пола трусики и прямо так, зажав их в руках, кинулась в коридор. Хлопнула дверь, прогремели по ступенькам каблуки. Я в немом отупении натянул шорты и стал сначала пинать, а потом бить руками диван, и тот издавал предсмертные скрипы, давясь щепками, пружинами и наполнителем.
***
– Иди же, ну, чего ты.
Мне гадко. Кажется, я вижу все одновременно: ее, голую лишь наполовину, а оттого особенно чужую, комнату, похожую сейчас, в темноте, на ту, из детства, и себя, застывшего олуха с глупой рожей.
– Рита…
– Марго! Ну!
Круг замыкается, и я знаю, что делать, точнее, чего делать не надо. Тогда я не выбирал, тогда мне казалось, что мир рухнул – и он ведь рухнул. Рита заговорила со мной лишь однажды, да и то не глядя в глаза. После того, как помирилась с Киром. «Никому ни слова о том, что произошло, особенно Киру». Я кивнул, и мы разошлись в разные стороны – во всех смыслах.
В памяти тот эпизод был болезненным нарывом, и я старался не трогать его, помнил общее, но не нырял в детали. А сегодня всё: трусики, зажатые в кулаке, книжка с идиотской надписью «Виктор и Маргарита», горечь портвейна – всё обрушилось на меня ярко и остро.
На миг желтый свет фар за окном выхватывает из темноты ее раздвинутые белые ноги, смутное пятно там, где лицо, разметавшиеся волосы. Это Рита? А этот парень, трусливо сжавшийся в углу, я? Мы выросли и стали – такими?
Я шагаю к ней. Я знаю, чего делать не надо. Но я делаю это – быстро, зло, без прелюдий. Я кончаю, а она точно нет, но не пускает дальше и отталкивает мою руку. Встает и, шатаясь, бежит в туалет.
– Мне пора, – говорит она, вытирая рот.
Я бормочу в сторону:
– Тебя проводить?
– Нет.
– Ты пьяна.
– Отлично.
Она отходит от двери и оборачивается.
– Знаешь, я несчастна.
Я хочу сказать, что тоже несчастен, что жизнь не удалась, что все пошло не так, как мечталось когда-то под далекими звездами. Но не могу, и она уходит под мое молчание.
Я не включаю свет, прислоняюсь к окну в надежде, что мелькнет внизу ее силуэт, и не вижу ничего. Своего отражения, к счастью, не вижу тоже. Только капли дождя.
Я хочу пойти в комнату, чтобы впечататься в диван под тяжестью огромной ошибки и пожалеть себя, но вместо этого хватаю куртку и зонт и бегу в подъезд, на улицу, по дороге. Она, конечно, уже дома, но я все равно пытаюсь догнать
Она сидит на лавке у подъезда, маленькая, нелепая в своем откровенном наряде, вся сжалась под моросящим дождем. Я укутываю ее в свою куртку, раскрываю зонт и сажусь рядом.
– Марго…
– Да зови Ритой, чего уж.
– Ты чего здесь?
– Я ж телефон так и не зарядила… Мама спать легла, а я без ключей.
Мы молчим, и я наконец выдавливаю:
– Прости… за все это.
Она кладет голову мне на плечо и вздыхает.
– Не надо, Вить. Я скоро протрезвею, буду с похмельем валяться и думать, как все плохо. А сейчас не хочу. Дождь заканчивается, рассвет скоро, может, увидим. Жалко, что гитары нет. Я так давно не встречала рассвет так, у подъезда, под гитару.
– Хочешь, спою? Я же Цой.
Она слабо кивает. Я глажу ее по мягким волосам, утыкаюсь в макушку, пахнущую сигаретами и травами, и еле слышно напеваю все ту же “Печаль”, что засела в голове испорченной пластинкой. Ритка быстро обмякает, становится тяжелой, приходится ее придерживать, чтоб не свалилась с лавки. Я продолжаю тянуть мелодию сквозь сжатые губы, и это похоже на колыбельную – так же нежно. Я смотрю на проблеск темно-серого неба среди туч, сквозь который скоро – я знаю это точно – пробьются первые лучи. И тогда я разбужу Ритку, и мы встретим этот рассвет вместе, а потом она пойдет домой и исчезнет из моей жизни навсегда.
Или я встречу этот рассвет за нас двоих, не тревожа ее сон.
Или она потом все же не исчезнет.
В груди моей привычная тяжесть, но голова на удивление ясная. Я ощущаю мокрую, пахнущую дождем улицу, теплую и беспомощную перед этой жизнью Ритку, свою усталость и надежду и те дорожки, что разбегаются в разные стороны из-под наших ног.
И на какой-то миг вся моя чертова неправильная жизнь с щелчком попадает в нужный паз, я аж вздрагиваю и забываю о вдохе. Новый щелчок – и все становится прежним, но не совсем. Я стараюсь удержать это странное чувство, и хоть оно и выскальзывает рыбкой, оставив мокрый и невнятный след, кажется, успеваю понять что-то. Или нет.
В любом случае самое важное сейчас – мой первый за долгие годы рассвет. И то, что я готов его встречать.
Автор: Александра Хоменко
Больше рассказов в группе БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ