Джоконда

Правила каторые я помню.
Мяхкий знак.
Слышыш мяхкое ставиш Ь. Убью. Максим Симёнычь.

Буква ё. Убьёт. Учёные.

Васклицательный знак. Если гавариш громко ставиш ! Биригись!

Вапраситильный знак. Хочеш спрасить ставиш ? Пачиму?

Если не ! и ? стафь точьку.

Начало с бальшой буквы. Имя с бальшой буквы.

А правила каторые мне ни нравяца я саблюдать ни буду. Я тибе Максим Симёныч и сичяс скажу. Ну не буду я писать корова если слышу карова! А за блакнот тибе спасиба. Я в ниво всё как было записал. Вот снова я с табой гаварю хоть ты и умир.

***
Началось всё, когда я маленький был. Бабушку дядя Олег в коридор позвал. Она когда вернулась, давай меня одевать, вещи всякие кидать в сумку.
Потом в машину к дяде Олегу сели. Бабушка, я и тётя Зоя. Дядя Олег за рулём. Машин на дороге много было.
Целый день ехали. А потом бабушка говорит: "Плохо мне, Олег. Давление. Не доеду. Ты нас в Часино высади, дача моя там. Оклемаюсь, да может, кто-то нас со Степаном до Советска подбросит". Бабушка таблетку лимонадом запила. А в доме сразу на кровать легла. А я на диване уснул.

До Советска мы так и не добрались. Когда бабушка оклемалась, машины по дороге уже не ездили. Они к тому времени вообще ездить перестали. Прожили мы на даче лето и зиму на своей картошке и овощах. Таблетки бабушка экономила, хоть весной ей часто худо было. А один раз я её разбудить не смог. Сначала я ей чай принёс. Картошки сварил, как она учила, и на тумбочку рядом с кроватью поставил. Даже не притронулась. Раз не нравится, суп сварил из морковки, картошки и лука. А ту картошку съел. Но ей и суп не понравился. Я тогда только чай ей начал приносить, а потом совсем ходить перестал. Пахнуть там стало сильно.
А однажды я услышал, как во дворе звоночек зазвенел. Вышел на крыльцо, а за забором тётя и дядя на великах. Тётя меня увидела и говорит:
— Смотри, Паша, мальчик! Мальчик, ты один здесь? Тебя как зовут?
— Степан, — говорю. — А бабушка в доме.
— Я тётя Света. А это дядя Паша. Паш, я в дом пойду, поздороваюсь.
А потом тётя Света из дома выбежала и стала тошнить на грядку. Дядя Паша тогда меня на руки взял и в теплицу унёс.
— Посиди-ка тут, Стёпа, — сказал.
Потом я слышал, как он тёте Свете говорит:
— Завяжи нос, а то облюёшься.
Когда дядя Паша меня в дом занёс, бабушки уже не было. Только кровать её голая стояла. И окно открыто. Дядя Паша велики во двор закатил. Воды набрал из колодца. Баню затопил. Тётя Света поставила суп вариться. Из погреба компот принесли.
Вечером дядя Паша хотел люстру зажечь, а тётя Света его по руке стукнула и стала кричать:
— Жить надоело?! Этих приманить хочешь?! Для них свет, как для нас лампочка в холодильнике!
Тётя Света заплакала, а дядя Паша обнял её и стал по спине гладить.

А я посмотрел в окно и увидел, какая вокруг темнота.

Так и стали жить втроём. Скоро бабушкины запасы к концу подошли. Тётя Света и говорит:
— Надо в город идти. Сколько можно ждать, пока с голодухи не помрём или пока нас отсюда не выковыряют… как консервы из банки…
Собрались утром. Дядя Паша меня на багажник посадил и поехали. А Советск стеной из чего попало обнесен: мешки с песком, кирпичи, проволока. Солдаты, люди с оружием стоят и никого в город не пускают. Вы, говорят, больные. Мутанты. А может, и вообще из тех, лабораторных. С одним солдатом толстый мужик в костюме разговаривал, всё на тетю Свету смотрел. А потом подошёл, что-то на ухо ей сказал, и мимо солдат провёл. Дядя Паша за ними кинулся, но его оттолкнули. Куда прёшь, говорят. А один мужик с ружьём засмеялся и дяде Паше бутылку водки протянул. Иди, говорит, отсюда.
Тут сзади меня кто-то закричал:
— Ну что, учёный, в говне мочёный! Доигрались твои!
Я обернулся, а там солдат парня на дорогу выпихнул и под жопу стукнул. А тот отряхнулся и говорит:
— Эй, отщепенцы, возьмите студента в компанию!
Дядя Паша водку в корзинку на велике положил, меня назад усадил и парню тому крикнул:
— Слышь, наука! Бери вон велик!

От бабушки втроём ехали, и вернулись тоже втроём. Дядя Паша студенту водки налил и спросил, как его зовут. Тот говорит:
— Максим Семёныч я. Мог бы инженером стать. Но не судьба, — и заматюгался сильно.

— Хана умникам, Павел. Народ в городе технику ломает, грамотных бьёт. Электричество злом считают. Но оружием пользуются и к эскулапам ходят. Непоследовательные дебилы!

Дядя Паша мне картошки положил, а себе водку налил.
— Что же у нас, Макс, через жопу всё? Нам же с телика такое светлое будущее рисовали! Что охранять нас будут супер-солдаты, которых пуля не берёт, а лечить супер-врачи с защитой от любой хвори. А главное, что чужая жизнь им будет важнее своей. "Преданность делу, преданность людям!" Где же эта преданность? Почему людей как курей из курятника таскают и на части рвут?!

— Вы, Павел, всё правильно поняли. В преданности дело. Вот смотрите: вы обычный мент или доктор. Зарплата — слёзы. У гардеробщицы работа благодарнее. И тут предлагают вам тройную зарплату, отдых в санатории два раза в год бесплатно, подарки на все праздники… Но надо вас немного улучшить. Вы, конечно, соглашаетесь. И вот у вас башка чугунная, шкура дублёная — не всякая пуля пробьёт. Вы забываете, когда болели в последний раз. Можете не спать, не есть, бежать сутки напролёт. От денег кошелёк распух. Только вы забыли, как жена выглядит. Как детей зовут. Да и важны они для вас сейчас не как ваша семья, а как люди, которым вы служите. Как все остальные люди. А теперь представьте выгоду тех, кто этот эксперимент продвигал. Вы за десятерых пашете, а получаете за троих. И вам всё нравится. Но тем, кто это замутил, мало. Они хотят, чтоб вы также служили, только чтоб вам осознания своей пользы было достаточно. Им ещё большая преданность нужна. Но чем она больше, тем сильнее вашу свободу теснит. А куда ей, свободе, деваться? Рано или поздно лопнет. И тогда из служебного человека вырастет волк с человечьим разумом.

Максим Семёныч меня по голове погладил и сказал есть картошку. А дядя Паша больше ничего не спрашивал. Они потом стали молча водку пить. Максим Семёныч за столом уснул. Дядя Паша взял бутылку с остатками и пошел за дом. В туалет, наверное.

Я со стола убрал, посуду помыл, а дядя Паша всё не идёт. Тогда я по тропинке за домом до большого дерева дошёл, где мы с бабушкой сидеть любили. Смотрю, дядя Паша к дереву прислонился, спит. Очки сползли, рядом бутылка разбитая, и рука порезана сильно. Я его звал, тянул за руку непораненную, плакал, но разбудить не смог. Побежал за Максимом Семёнычем, а он только мычал что-то и тоже не просыпался. Я на второй этаж убежал, под кровать спрятался и там уснул.

Проснулся я от того, что Максим Семёныч меня и дядю Пашу звал громко. Я его к дереву отвёл, у которого дядя Паша вчера сидел, а там никого нет. Только одежда комком валяется, как будто срезанная. И очки на суку висят. Максим Семёныч очки в карман положил и говорит:
— Валить отсюда надо, Стёпа. Прямо сейчас валить.

Когда с дачи уезжали, тётьсветин велик мне не по росту был, высокий слишком. А когда я один остался, даже немного низковат оказался. Сколько мы с Максимом Семёнычем от Советска до Северинска километров наездили. В городах кордоны остались, хотя охранял их уже совсем сброд. Людей сердобольных немало было. Кто через мешки печенье кинет, кто банку консервов передаст. Летом нас лес грибами и ягодами кормил. Мы далеко не совались — про этих помнили. Зимой в домах деревенских и на дачах прятались. Выбирали что победней, от дороги подальше. По округе давно мародёры рыскали. Этим путника ограбить — раз плюнуть. Такая жизнь тогда была: днём одни зверолюди охотятся, ночью другие.

Максим Семёныч меня читать и писать научил. Намучался он со мной. Не понимал я, зачем это "тся" и "ться", если всем одинаково "ца" слышится? Вот если б один "ца" слышал, другой "дурак", тогда было б ясно. Блокнот мне подарил. Чтоб я в него свою жизнь записывал, а когда всё как раньше станет, людям показал. Может, кто-то своих найдёт. Кто-то домой вернётся.
— Тренируйся, Стёпа, книгу напишешь. — Так мне Максим Семёныч говорил.
Он, когда про себя читал, иногда ругался:
— Про пьянку здесь есть, а самого важного, о чём разговор тогда был, нет. Ну-ка, Стёпа, бери карандаш, диктовать буду.

А я радовался, потому что про него в блокноте больше будет.

Ещё он про женщин рассказывал. Про любовь. И что одного без другого не бывает. И что без любви жить невозможно. А я всех женщин вспоминал, которых знал близко. Тётю Зою, тётю Свету, бабушку. Маму. Её я всего два раза видел — она с подарками приезжала. Бабушка прогоняла её, называла профурсеткой и кукушкой. Я мамин портрет в большой книге про картины нашёл. Она на нём такая красивая была. Улыбалась, как будто у неё секрет есть, но она мне его не скажет. Я бабушке этот портрет показал. Вот, говорю, мама. Бабушка нахмурилась и говорит: "Нет, это Джоконда". А я тогда про себя подумал: "Нет, мама". Максим Семёныч мне объяснил, что не она это, а другая женщина, которой нет давно. Мона Лиза. Так её звали. Просто мама на неё очень похожа.

А потом Максим Семёныч заболел. Мы тогда у Северинского кордона полдня простояли. Только банку тушёнки выручили. Сыро было, слякотно. Охрана вся в кулаки кашляла. Максим Семёныч мне на ухо сказал:
— Боятся болезней снаружи, а внутри дохнут пачками. Ты, Стёпа, близко к ним не подходи, а то гадость подцепишь.

К утру Максим Семёныч весь горячий стал, тошнил постоянно. Я ему воду приносил, а он кричал, чтоб я не подходил. Дня через три ему вроде получше стало. Он попросил, чтобы я его рюкзак принёс. И нож мне свой складной подарил. А ещё две зажигалки, спички и очки дядипашины. Да и сам рюкзак сказал забирать. А я говорю: "Ты-то как без рюкзака будешь?!" Он и отвечает: "А мне, Степан, рюкзак уже ни к чему. К этому кордону больше не ходи. Возьми мой велик и двигай дальше".
На следующий день не проснулся Максим Семёныч. Я его одеялом накрыл, велик тётисветин в дом занёс и уехал.

В Красовске кордон пободрее был, выручил я пару банок тушёнки местной, без этикетки, и чай. Только к велику подошёл и встал, как вкопанный. Из-за мешков с песком она вышла. Улыбка та же, волосы длинные. Джоконда. Я к ней подошёл, наглядеться не могу. Спросил, как зовут, а она молчит, улыбается. Тут из-за мешков мужик вышел здоровый, красномордый, и говорит мне:
— Что, тоже охота? Зырить можно, остальное платно. Лизка, домой.

Я за ними не отставая шёл. На ночлег напрашивался, тушёнку обещал, лишь бы Лизку из вида не потерять. Мужик этот, Антоха, согласился. Только, говорит, дрова колоть, воду таскать будешь и другую работу делать, какую понадобится.
Во дворе девчонка была, Инкой назвалась. Тощая, сопливая. И мальчишка чуть меня постарше, Ромка.
Ну, думаю, в один день и любовь нашёл, и где на зиму укрыться. Повезло.
Только Антоха гадиной оказался. Всю тушёнку себе забирал, а потом выдавал паёк, если настроение было. Всех гнобил, а сам водку пил с утра до ночи. И Ромка с ним.

А однажды я от воплей проснулся. Во двор выбежал, а там Антоха Лизку колотит и за волосы таскает. Я его оттолкнул, кричу:
— Чего творишь?!
А он мне:
— Эта тварь целую банку сожрала!

— Так за неё эту банку и дали! Ты тут при чём?!

— Я при чём?! Посмотрел бы я, что с ней без моей защиты сделают! Да вы без меня один за другим передохнете! А ты, раз правильный такой, голодом посидишь! Считай, она твою порцию сожрала!

Увёл я Лизку. Антоха с Ромкой в кухню пить ушли. Антоха за столом уснул, Ромка пропал куда-то, а я Лизку давай упрашивать:
— Нельзя тебе здесь быть! Давай сбежим? Инку с собой возьмём, дом найдём. Люди добрые, и так поесть дадут, не надо тебе будет за мешки ходить.
Она головой замотала и за живот схватилась. Живот у неё большой был, круглый, как мяч, хоть сама тощая. А потом по горлу себе рукой провела. И я понял — боялась она, что догонят нас и прибьют.

Тут из детской писк придушенный послышался. Пошёл я на него и вижу: Ромка Инку на лавку завалил. Я его за шкирку дёргаю, он локтями пихается, орёт: "Мне батя разрешил!" Меня такое зло взяло — она ребёнок совсем! У печки кочерга валялась. Я её схватил и со всей силы его по голове стукнул. Хрупнуло под кочергой, на пол сразу лужа натекла красная. Ромка прямо в неё повалился. Гляжу, а у него из головы кость торчит белая, сахарная. Кровь на ней яркая, блестит, как леденец, который мне бабушка на ярмарке покупала. Перевернул я Ромку на спину. Он сказать что-то хочет, но у него не получается. Глаза жалостные, в каждом будто свечечка гаснет. Вижу — Инка в углу тошнит, а в дверях Лизка. Улыбается, как будто у неё секрет есть, но она мне его не скажет. Плечи расправила и вытянулась как будто. Нож у неё в руке в крови весь. Антохин нож. Он его всегда с собой таскал. Я мимо Лизки в сени молча прошёл. Снизу вверх на неё посмотрел. Раньше я не замечал, что она меня выше.

А потом рюкзак свой схватил, на велик прыгнул и погнал к дороге. Убежал. От Антохи, который на кухне с разрезанным горлом валялся. От Ромки. Как раньше от дяди Паши и Максима Семёныча. Вернее, от того, что с ними случилось. Когда до ближайшего кордона ехал, толпу людей увидел. Из леса выскакивали и неслись кто куда. То на четвереньках, то на двух ногах. Голые, шерсть клочками торчит. Один прямо на дороге стоял. Оскалился, завыл. И горло себе когтями разорвал. Максим Семёныч говорил, что когда-нибудь эти начнут снова в людей превращаться, выходить из лесу. Потому что эксперимент не навсегда. И что волк внутри них будет обратно в звериную жизнь тянуть. И значит, если рядом окажешься — берегись! Кто из людей близко будет — задерут. Я уже потом понял, что для них ближе всех из людей они сами и были. Поэтому себя грызли и когтями рвали. Много их тут и там лежало. И все улыбались. Как я, когда мёртвых оставлял и дорогу перед собой видел. Как Лизка, когда в дверях стояла. Высокая и свободная. Как та Джоконда с картины. У неё, наверное, тоже от чего-то страшного убежать получилось.

Дней после того много прошло. Лизку с Инкой я в Борске встретил, когда города открылись. Инка с пацаненком играла возле лавки с игрушками. Лизка рядом стояла, улыбалась, как всегда. Я сначала подойти хотел, да этих вспомнил, лица их неживые. Помахал ей и поехал прочь.

А в блокнот я больше ничего не записывал. Да он и закончился почти.

Автор: Лариса Потолицына

Больше рассказов в группе БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ