В рубрике #Призвание_доброволец мы продолжаем беседовать с волонтерами, которые решили отравиться на помощь людям в зону СВО. В этот раз редакция «Медного Колокола» записала интервью с клиническим психологом Андреем Лапиным, который уже четыре раза побывал в новых территориях в качестве добровольца. Мы поговорили с ним об особенностях работы психологом с жителями Мариуполя и Донецка, а также о специфике лечения бойцов и чудесных историях, связанных с ними. И, конечно, о том, как Господь и вера в Него помогает справляться со всеми сложностями.
— Андрей, в каком населенном пункте вы занимались добровольчеством?
— От Синодального отдела по благотворительности Русской Православной Церкви я ездил в три двухнедельные командировки – два раза в Мариуполь и один раз в Донецк. И еще один раз я выезжал самостоятельно: через Telegram-каналы нашел организацию, в которой требовались специалисты-психологи, психотерапевты, клинические психологи и выехал в Донецк, в психоневрологический диспансер. Там тоже 2 недели отработал.
— У вас есть профильное образование?
— У меня их несколько, одно из них – клиническая психология.
— А что вас сподвигло поехать в новые территории?
— Честно говоря, каждый раз пытаюсь себе объяснить, что мною движет, и мне трудно это дается. Что-то движет, я не знаю что. Какая-то необходимость, что ли. Есть понимание, что там нужна помощь и есть такое понимание, что, наверное, практически каждый человек нашей страны. Я не говорю, что вот прямо должен, но было бы хорошо, если бы каждый наш соотечественник принял участие в этом процессе. Потому что тамошнее население – они оказались таких трудных условиях. Каждый раз приезжаешь и думаешь: «Как же хорошо живем на самом деле». Я имею в виду, что грех жаловаться на свою жизнь, мы живем очень хорошо.
— Расскажите подробнее, в чем заключалась ваша волонтерская деятельность?
— Когда-то мы проезжали мимо Мариуполя, везли гуманитарную помощь. И тогда я был очень сильно поражен его состоянием, в то время восстановительные работы еще не начались. С непривычки было очень сложно смотреть на это все. И после я уже в должности психолога приехал туда волонтерить от Синодального отдела по благотворительности, оказывать помощь местному населению.
Моя помощь заключалась в том, что мне нужно было разговаривать с людьми. Церковный штаб в Мариуполе раздавал гуманитарную помощь, оказывал разные адресные выезды. Много людей приходили к врачам и также была открыта запись на прием к психологу. То есть ко мне. И мне нужно было с людьми поговорить, хотя бы их выслушать.
Например, женщина мне рассказывает про свои страдания. Она их описывает, и я понимаю, что для нее это важно. И она говорит: «Нам ведь здесь об этом даже рассказать некому, потому что все через это прошли». И понятно, что, работая с местным населением, я применял, так скажем, определенные инструменты. Например, мне очень нравится православно-ориентированная психология.
— А в чем заключается подобный подход?
— В ценностях. К примеру, у любого бойца, у любого жителя, кто пережил критическую ситуацию, спрашиваешь: «За что держался в этой критической ситуации? Что тебе помогло?». И все единогласно говорят, что или молитва, или Бог. В этом случае мы понимаем, что у человека есть эти ценности, есть это понимание. По-другому скажем, на языке психологии: есть ресурс у этих людей, именно в этом, и он у этих людей основной. Это если вкратце.
На самом деле, религиозность все наполняет смыслом в жизни, и человеку религиозному намного проще пройти или пережить утраты, горе, трудности жизненные – они их легче проходят. Критичность ситуации ведь определяет наше восприятие происходящего.
— С какими трудностями пришлось столкнуться, пока вы там были? Как в бытовом плане, так и в вашей волонтерской деятельности.
— С человеческим горем. Особенно когда женщины рассказывают о страданиях маленьких детей. Когда мамы рассказывают о произошедшем в подробностях, все эти ужасы, как детишки мучались, о несправедливости. В основном же о боли рассказывают. Например, семья с маленькими детьми не могла спуститься в подвал, потому что там укрывались жители всего дома. Три недели они там жили, пока всех не эвакуировали в более безопасное место.
И родители с двумя детьми не могли спуститься, потому что там постоянно пили, курили, не прекращающийся людской шум. И они столкнулись с тем, что, спускаясь вниз и спрашивая у своих соседей что-нибудь поесть, получали отказ, мол нет ничего. А после эвакуации в этом подвале обнаружились испорченные продукты.
Ну и страдания детей, конечно. Как они были обожжены морозом, как спали в квартирах без окон, о серьезных лишениях. А когда человека выслушиваешь, все равно через себя его горе пропускаешь. И так получается, что мамы не просто рассказывают, а натурально транслируют как будто. И слушаешь, а у самого дети есть, и так или иначе элемент переноса происходит.
Много жителей рассказывали о подвигах солдат: кого как доставали из подвалов, кого как прикрывали от огня, выводили под обстрелами. Я нахожу в этом баланс какой-то.
Интересная специфика есть в работе в психоневрологическом диспансере в Донецке. Там мы работали непосредственно с бойцами. Там были и местные жители, и бойцы. Они после контузии, после плена или после развившихся депрессивных состояний.
— А как выстраивается работа с бойцами?
— По-разному. У каждого специалиста есть свой набор практик и подходов, которые он применяет в терапии. Далеко не все практики там применимы, например на расслабление. Нужно подбирать. Или, например, у некоторых бойцов было недоумение, негодование, какое-то недовольство своими командирами. Это обычное явление, на самом деле. И вот с этими солдатами нужно работать на эту тему, чтобы он по-другому к командиру стал относиться.
Или вот еще интересная особенность, о работе с которой еще нет ни в какой литературе или семинарах, и о которой могут рассказать только отдельные специалисты или профессора. Я столкнулся с тем, что боец в приватной беседе говорит: «Андрей Петрович, ты меня что, убить хочешь?». Я его спрашиваю: «Почему?». Он отвечает: «Понимаешь, сейчас ты со мной поработаешь, потом напишешь у себя, что я здоров и меня опять отправят на войну. А я так туда не хочу». То есть специфика в том, что в мирное время к тебе приходит пациент сам, со своим запросом. А здесь не каждому бойцу такая психологическая помощь нужна, ему бы поскорее забыть эту войну, или поскорее бы просто подальше от нее перенестись.
— Как вы поступаете в подобных ситуациях?
— Я в тот момент переводил разговор. Но потом возвращались к теме, конечно. Мы жили так, что в одной больнице и пациенты, и врачи. И каждый день виделись. И с теми ребятами, с кем контакт налаживается, с ними как-то даже сдруживаешься как будто. Мы могли в день помимо занятий несколько раз пересечься и поговорить.
— Известно, что в окопах не верующих людей нет. А остается ли вера с ними и после передовой? Как в парадигму работы с бойцами ложится православная психология? Как она может помочь?
— Действительно, во время боевых действий все молятся. Мне парень рассказывал, что не успел толком окопаться, буквально 30-сантиметровую лежку себе оборудовал и начался обстрел. Над ним пули летят, буквально тонкие деревья срубают, а он лежит крестится, прижавшись к земле. Как крестился – вообще непонятно! Крестится и кричит «Господи, спаси». И когда с ними начинаешь разговаривать на религиозную тему, то многие из них охотно поддерживают разговор.
Как в дальнейшем они будут относиться к вере трудно сказать, но я уверен, что то зерно, которое было посажено в их душу этими ситуациями, я думаю, что оно прорастет. Я в беседе с ними внимание концентрировал на том, что теперь у человека есть личный опыт обращения к Богу и этот опыт больше никто никогда не сможет отнять. Им уже не нужно доказывать, есть Господь или нет, они и так уже знают ответ. Они сами видели прямое доказательство.
Я еще в последнюю поездку брал с собой много распечатанных молитв Оптинских старцев, просто на листах А4. Бойцы с удовольствием ее брали, и медики тоже. Один из них благодарил меня и сказал, что для них это очень важно. Каждый день молитву эту читают.
— А что для вас было самым сложным для восприятия, пока вы там были? Пришлось ли что-то менять внутри себя?
— Попробую через пример рассказать. До нового года у меня была командировка в Донецк. А я к этой поездке прошел дополнительные курсы по специальности «младший медицинский сотрудник по уходу». И меня поставили на самый «пропускник». Туда привозят раненых бойцов.
— Это первичная помощь?
— Не совсем. Первичную помощь они получают прямо на поле боя, бойца стабилизируют. Если, например, у него отрыв конечности, то его пережгутуют, а если есть ранение в грудь или живот, то достаточно оперативно привозят к нам. И вот в одну из смен привезли солдата раненого, он подорвался на мине. Возрастной мужчина, он в итоге умер, к сожалению. Но вы бы слышали, как за него переживали его сослуживцы, соратники, характеризовали его как бесконечно хорошего человека, семьянина с пятью детьми: «Такой мужик золотой!». И так печалились о нем сильно. Но не выжил, к сожалению.
И меня тронул не только сам факт смерти, но и те переживания сослуживцев. А мы знаем, что на войне люди себя показывают такими, какие они на самом деле. И если его сослуживцы так сильно переживали, то значит это был действительно достойный человек.
Или еще: раненого бойца привезли, и пока его на каталке катаешь по анализам, на рентген или КТ, то с ним разговариваешь. И вроде ты его не знаешь вообще, а он в этот момент самый близкий для тебя человек. И уже в больницу везешь его, говоришь: «Братан, давай, поправляйся». А у него итак сил нет, но из-под простыни руку протягивает, жмет. И в этот момент такие эмоции переживаешь, которых в мирной жизни скорее всего не ощутить.
Еще помню, как привезли к нам раненого бойца, возрастного, 50+. Видно, что устал от боев очень. У него две раны в боку и обморожение ног. Пока собирали анамнез, то поняли, что ранения он получил уже три-четыре дня назад. Его прямо на позиции заклеили, и солдат там остался. Я спрашиваю: «Почему не оставил позицию то? Тебе с такими ранениями сразу в санчасть нужно обратиться было». Он мне отвечает: «Ситуация сложная, ранение получил под Авдеевкой и не хотел свои позиции оставлять. Пока мог задачу выполнять, как-то своим помочь – выполнял». Он свои позиции оставил только тогда, когда ноги обморозил настолько, что не мог ходить уже. Только поэтому обратился к врачам. И с виду – простой мужик вообще, тысячи таких.
А по бытовым условиям грех жаловаться. Сотрудники Синодального отдела по благотворительности все поголовно большие молодцы. Кто этим занимается на постоянной основе – они это по призванию делают. Это как учителя в школах, воспитатели в детских садах, так и они. Они себя полностью отдают этому служению, не взирая на лишения. В целом, очень интересный жизненный опыт приобретается. Я всем советую хотя бы раз съездить.
— А вас этот жизненный опыт как-то поменял или вы еще не успели оценить?
— Скорее не поменял, а наполнил меня новым духовным опытом, особенно если к таким поездкам относиться как к служению.
— Как вы считаете, что вам помогло преодолеть все сложности, с которыми пришлось столкнуться?
— Я человек православный. А религиозность, как я уже говорил, все наполняет смыслом. И нам, верующим, очень сильно повезло в этом плане. Когда человек имеет веру, то даже глядя на трагедии, на лишения – даже это наполняет его жизнь смыслом.
Многое переносится проще. Например, мне чтобы добраться до Донецка, нужно из своего города доехать за ночь до Москвы, после сесть в автобус и еще сутки ехать. И, казалось бы, сутки ехать в тесноте, где коленки упираются в соседей, ну кому это надо. А ничего, едешь, очень даже комфортно, потому что мысли другие. Едешь ведь не за комфортом, этот вопрос на второй план отходит просто. Если есть мотивация и отношение соответствующее, то и дорога легче, и все остальное. И так во всем происходящем вокруг.
— Вы достаточно общались с местными жителями и быть может у вас получится описать их сегодняшний быт? И можно ли составить условный портрет сегодняшнего жителя Донбасса?
У донецких чувствуется большая усталость, она накопилась за последние годы. И эта усталость замешана на тревоге, на горе. Честь и хвала донецким врачам, которые борются и спасают людей. Но глядя на них, понимаешь, что их война тоже стороной не обошла, многих она покалечила. В первую очередь, в эмоциональном плане, внутренней стабильности.
— А мариупольцы еще с настороженностью к нам относятся?
— Если в целом, то да. Но я видел много бабушек местных, которые приходили и искренне благодарили за ту работу, которую проводит мариупольский штаб. По-настоящему благодарили волонтеров. Я видел семьи моего возраста, 40+, которые сами приносили гуманитарку и говорили: «Возьмите в штаб, у нас есть, нам хватает, держите». И видел совершенно противоположные действия, отношение.
Я думаю, что рано или поздно отношение людское окончательно переменится в лучшую сторону. Мы так устроены, что всегда начинаем подстраиваться под новую реальность. И чтобы нам проще было адаптироваться, нам нужно ее принять. Когда мы принимаем эту реальность, то нам она уже даже нравится.
— Как сейчас Русская Церковь помогает в новых территориях и есть ли у вас примеры?
— Одно то, что в Мариуполе работает целый мини-госпиталь, куда приезжают врачи-добровольцы, юристы и другие специалисты, и это все делается на базе Московской церковной Больницы Святителя Алексия – это уже большая заслуга. Очень много гуманитарной помощи по линии Церкви отвозится, о которой я знаю. Работа действительно большая ведется.
Русская Церковь помогает, чем может. Из нашей епархии точно один священник ушел добровольцем на передовую, проводит службы, солдат окормляет. Регулярные гуманитарные сборы, выезды. Мы когда были в Донецке, то видели, что туда регулярно представители духовенства приезжают, каждый день.
— А бывали в вашей практике случаи, когда местные отказывались от вашей помощи?
— Как-то в Мариуполе нужно было поработать с одним из местных, его жена привела. Мы с ним беседовали и договорились, что он придет на следующий день вместе с женой. Но он больше не пришел. Мы это объясняем тем, что специфика такая. Ему нужна психологическая помощь, но когда человек находится в депрессии, то ему вообще ничего не хочется. Его жена привела, и он вроде бы улыбаться стал, но на следующий день он просто может лечь и никуда не пойти. Можно такое считать отказом? Наверное, это будет не совсем корректно.
В плане гуманитарных продуктов я такого не помню, если честно. Если и было, то единицы. В основном, помощь берут охотно.
— Правильно понимаю, что у вас как у специалиста, от посетителей отбоя не было?
— У нас в Мариуполе вообще не было проблем с пациентами. Максимум за день получилось 9 приемов провести, дальше уже не выдерживаешь. Если по 20 минут беседовать, то можно и больше. И я еще фиксировал все, смотрел, есть ли повторные посетители. И они есть. Я в эти моменты радуюсь, потому что это значит, что мы правильно все делаем.
Мало того, когда я приехал второй раз, то там еще дополнительно занимался раздачей гуманитарки. Дело в том, что в тот момент очень большой груз пришел, и абсолютно все волонтеры были заняты на раздаче. Было очень приятно, когда местные подходили и благодарили, говорили, что меня помнят.
— Расскажите о дне, который вам запомнился больше всего, когда вы занимались добровольчеством. Почему вы его таковым считаете?
— Мне понравился один момент, в последней поездке в Донецк, когда я утром вышел на балкон с чашкой кофе. А пока завтрак готовил и собирался, то много мыслей было. И эти мысли, они всегда сопровождаются практически постоянной канонадой. Мысли о том, как вообще это все умудряется сочетаться: мирная жизнь, война совсем рядышком. А известно, что если пошла канонада, то к вечеру ожидаем раненых. Это значит, что российские войска пошли на штурм и в ночь будет наплыв. И долго рассуждал сам с собой, вышел на балкон, вдохнул донецкий воздух, оглянулся, посмотрел вокруг. И такое чувство умиротворения поймал, даже звучит странно.
— А как выдумаете, почему вы такую эмоцию испытали?
— Вот если бы я знал, что у нас внутри происходит, когда мы в такой ситуации оказываемся. Мы может быть туда и едем ради этого всего.
— Ваша жизнь как-то поменялась после этих поездок? И какой главный урок вы вынесли оттуда?
— Жизнь поменялась относительно. Так или иначе любые события влияют на нашу жизнь. Но могу точно сказать: как много удивительных, добрых, готовых откликнуться на беду других людей живёт в нашей стране.