Если взрослые что-то долго и безуспешно ищут, под конец поисков непременно разводят руками и говорят, вздыхая: «Наверное, на антресолях». Антресоли — самое таинственное место в квартире. Там и вправду может исчезнуть вещь, как, например, мои башмачки — ярко-красные, с блестящими пряжечками! Когда мне их купили, я была счастлива. Но они оказались велики, и их спрятали на антресоли до весны. Весной искали-искали — не нашли. А к осени я из них уже выросла…
Там, на антресолях, высоко-высоко под потолком, за двустворчатыми дверцами, запертыми на шпингалет, хранятся всякие богатства: тускло-золотая лампа с шелковым абажуром, лыжи, папина плащ-палатка, наши с Ниночкой санки с выгнутой спинкой, елочные украшения в круглой картонной коробке (бабушка называет ее шляпной). И большущий лубяной ящик, доверху набитый нашими игрушками. Мама, время от времени, потихоньку от нас, собирает те, в которые мы играем, и меняет на «антресольные». Игрушек у нас полным-полно, поэтому мама прячет наскучившие и достает подзабытые. Папа это называет «Менять ассортимент».
Жили мы в то время совсем небогато, но игрушки нам покупали часто, особенно кукол. Маме это доставляло удовольствие, ничуть не меньшее, чем нам с Ниночкой. Теперь, будучи взрослой, я прекрасно понимаю, почему: мамино детство пришлось на военные годы, когда было совсем не до игрушек…
Эвакуация, зима 1941-42 го. Занесенный снегом дом на самом берегу Волги, где мама — тогда еще маленькая девочка Лёка, - живет с мамой, сестрой и бабушкой. Их приютила семья бывшего священника.
Вот как мама вспоминала об этом в своих записях:
«...Потрескивание дров в печке, да мирное тиканье охрипших от старости часов, которые каждые полчаса еще ухитряются отбивать время. Печка громадная, в ней есть какие-то ниши для сушки валенок, варежек. Там сейчас лежит вся моя промокшая на прогулке одежда. Синие сумерки. Скоро войдут хозяева со своим сокровищем — старинной керосиновой лампой на высокой фарфоровой ножке. Вокруг стола соберется все население огромной поповской избы. Мама читает вслух, старик, брат священника, чинит валенки, глухонемая старая дева вяжет. Я с хозяйскими детьми рисую. Мне доверяют великую ценность — огрызки цветных карандашей — такие крошечные, что их даже в руке трудно удержать. Зато на малюсеньких листочках (в школе мы пишем прямо на газетах, чернилами из химического карандаша) можно рисовать цветных красавиц, всё-всё, что попросят Оля и Артур. Тихо, уютно... Нет только хозяина дома. Он сидит в дальней комнате - один, взаперти. После того, как разгромили его церковь, священник сошел с ума и не выходит из своей каморки больше 20 лет. Еду ему приносят прямо туда. Иногда он сердится и требует накрыть стол на несколько персон: ему мерещится, что у него гости. В промозглые дни у него обостряется ревматизм, он стонет страшным голосом, зовет кого-нибудь. Я боюсь ходить по коридору мимо его комнаты, в туалет меня провожает мама. А там полно сокровищ! Гора старинных журналов с роскошными картинками и интересными рассказами. Оттуда, из поповского туалета, я унесла читать Джека Лондона, Томпсона, несколько рассказов Чехова. Там же я нашла хорошо сохранившийся «Собор парижской богоматери» Гюго и «Привидения в Инженерном замке» Данилевского…
Священник в этой глуши, за 25 км от железной дороги, по-видимому, много читал. Сейчас же он общается лишь со своей глухонемой племянницей, не подозревая, что она ничего не слышит. Племянница до революции училась в Москве в каком-то частном пансионе, где ее научили сносно говорить, а за прилежание подарили фарфоровую французскую куклу. Эта заграничная красавица хранится в шкафу, запертая на ключ, чтобы ее не разбили хозяйские внуки. Мне однажды разрешили посмотреть на нее, но не дали даже пальцем дотронуться до этого великолепия. Когда мама была маленькой, ее крестная, генеральша, дарила ей на каждый праздник по фарфоровой кукле. Мама их очень любила и очень жалела, что у меня нет такой красавицы. Книжку про Козетту из «Отверженных» мы с мамой зачитали до дыр, ведь речь там идет именно о такой кукле...» (из воспоминаний Е.Н.Савиновой (Алферовой)
Бабушка нам с Ниночкой тоже рассказывала о тех чудесной красоты французских куклах: как они с сестрами в них играли, какими хрупкими были кукольные фарфоровые головки, сколько бывало слез, если вдруг от неловкого детского движения они разбивались…
Однажды бабушка собралась в гости и взяла нас с собой: «Мы едем к Оленьке!» Оленькой оказалось полная пожилая женщина с толстой седой косой вокруг головы. Жила она в коммуналке недалеко от Финляндского вокзала. Пройдя по длинному коридору, мы оказались в маленькой комнате, тесно заставленной старинной мебелью. Там было много интересного, но тогда нас с Ниночкой привлекли две вещи: огромный, под стать хозяйке, серый кот, и кукла, стоящая в серванте за стеклом. Ах, что это была за кукла! Золотые локоны, нежное личико с тонким румянцем, изумительной красоты платье, всё в кружевах и рюшечках! Мы тут же потянули к ней шаловливые ручонки, но бабушка неожиданно строго сказала: «Нельзя! Это Оленькина». Как это — Оленькина? Неужели вот эта старая толстая женщина играет в куклы? Куклы — они же для детей!
Недоумевая от такой несправедливости, мы попытались настоять на своем, даже похныкали (обычно это срабатывало), но бабушка была неумолима. Пришлось переключиться на кота…
По дороге домой бабушка нам рассказала, что Оленька — вдова ее младшего брата Константина. Конечно, теперь уже она никакая не Оленька, а Ольга Владиславовна, но когда-то давно-предавно она была молоденькой и хорошенькой, и с Костиком, любимцем семьи, они были чудесной парой. Поженились, ждали ребенка. Но тут началась война. Уходя на фронт, Костик на прощание сказал жене, что если родится дочка, то пусть тоже будет Оленька. И эту прекрасную куклу своего детства она хранила для дочки… Бабушка тогда не рассказала нам, что случилось с ними во время войны, об этом мы узнали, уже когда подросли. И вот теперь я снова переживаю грустную семейную историю, читая мамины записи:
«...Такая же французская кукла была у Ольги Владиславовны, жены Костика, прекрасной невесты, как мне, шестилетней, казалось тогда, в 40-м году. У меня еще долго хранились рисунки, где мною была изображена невеста в фате, с ярко-красным лицом. Мне представлялось, что румяное лицо, белые ресницы и пшеничная коса вокруг головы — это и есть сама красота. Кукла тоже была блондинкой с фарфоровым розовым личиком. В самом начале войны беременную Ольгу отправили на рытье окопов, она чудом не попала в окружение, вскочив в последний вагон последнего поезда в Ленинград. И в окружение она попала уже вместе со всем городом — началась блокада. Костик погиб под Усть-Ижорой, дочка их родилась в осажденном городе и умерла через 8 месяцев.
Маленькую Оленьку похоронили на Волковском кладбище. Куклу же, с которой малышке так и не пришлось поиграть, Ольга Владиславовна берегла всю жизнь. Когда она умерла, куклу похоронили вместе с ней — там же, на Волковском, рядом с дочкой. Весной на их могиле густо-густо растут ландыши...» (из воспоминаний Е.Н.Савиновой (Алферовой)
После войны у мамы все-таки появилась своя кукла. Мама рассказывала, откуда она взялась, но я не запомнила. Кажется, ее купили маме ко дню рождения на послевоенной барахолке. Кукла была красивая, с русыми локонами, в нежно-зеленом шелковом платье, отделанном кружевами, в кожаных ботиночках тонкой работы. Мама ее берегла, но мы с Ниночкой постоянно ее выпрашивали, и мама не устояла. Ох, и досталось бедной красавице от наших самозабвенных игр!
И в один прекрасный день кукла исчезла — канула где-то в недрах загадочных антресолей: мама потихоньку спрятала ее от чрезмерно энергичных деточек. Мы погоревали, но быстро забыли о ней. Через много-много лет, при переезде я нашла коробку, бережно перевязанную лентой. В ней лежала мамина кукла. Бедная, бедная! Паричок нещадно свалялся, подошвы отбиты, ножки обуты в пластиковые туфельки от какой-то другой куклы — видимо, изящные ботиночки потерялись во время наших детских развеселых игр… Я взяла ее в руки, а она открыла глаза и жалобно сказала: «ма-а...» У меня сердце екнуло. Стало так стыдно, что я, совершенно не приспособленная к рукоделию, из подручных материалов на живую нитку смастерила ей новый наряд. Так она в нем и живет до сих пор. А «родное» платьице я сохранила. Правда, бирок на нем нет, и я не знаю, «родное» ли оно по-настоящему, или его шила мама, бабушка, а может, даже и прабабушка — спросить-то уже не у кого.
И еще про одну куклу я вам расскажу, уже моего советского детства-отрочества. Кукол у нас было многое множество, но эта - особенная: мама подарила мне ее на 16-летие и сказала: «Ты уже взрослая, и это твоя последняя кукла». Купленная в «Детском мире» на проспекте Героев (теперь это Ленинский проспект), она всегда была со мной. С годами резинка, скреплявшая ручки, растянулась, пластмассовые башмачки растрескались и развалились. Спеленутая в платок, как младенец, кукла хранилась в ящике комода.
Вчера, когда я села писать эту статью, я достала ее на свет божий.
И снова устыдилась. Взяла резинку, завязала узелки на концах, починила ручки. Заказала в интернет-магазине ей новый роскошный наряд. И башмачки — красные, с блестящими пряжками, — совсем как мои, что когда-то исчезли на антресолях. Уж ей-то они малы не станут! Куклы — они же вечные, волшебные девочки: никогда не взрослеют, не стареют. Но главное, что они умеют — это будить в нас детство, возвращая светлые, теплые воспоминания.
