Козьма Прутков – явление в русской (а может, и мировой) литературе уникальное. Дело не в том, что группа литераторов придумала коллективный псевдоним. Дело в том, что он превратился в полноценного автора с подробной биографией, своим характером, трактатами и афоризмами, детьми и внуками, продолжившими дело отца и деда, а книги его издают ничуть не меньше, чем сочинения Пушкина, Лермонтова, Гоголя.
Что-то подобное гениальной выдумке Алексея Толстого и братьев Алексея, Владимира и Александра Жемчужниковых в XX веке пытался создавать великий португалец Фернандо Пессоа, «раздробивший» свое поэтическое я на множество персонажей с собственным стилем, но ни один из них не стал полнокровным творцом. А высокомерный, напыщенный и бесконечно трогательный Козьма Петрович – стал.
«Я поэт, поэт даровитый! Я в этом убедился, убедился, читая других: если они поэты, так и я тоже!..» - заявляет Прутков в предисловии к своим сочинениям. Далее, среди басен, лирических размышлений о тщете бытия и прочем постоянно мелькают стихотворения, посвященные Бенедиктову, Полонскому, Фету или явно вдохновленные поэтическими досугами современников. Это пародии? Но сам Прутков всячески открещивался от этого, вдалбливая «неизвестному фельетонисту «Санкт-Петербургских ведомостей»: «Ты утверждаешь, что я пишу пародии? Отнюдь!.. Я совсем не пишу пародий! Откуда ты взял, что я пишу пародии?!»
Действительно, многие ли сегодня знают оригинал недюжинного поэта Бенедиктова, ставшего импульсом для восхитительного в своем идиотизме стихотворения «Шея»:
Шея девы — наслажденье;
Шея — снег, змея, нарцисс;
Шея — ввысь порой стремленье;
Шея — склон порою вниз.
Шея — лебедь, шея — пава,
Шея — нежный стебелек;
Шея — радость, гордость, слава;
Шея — мрамора кусок!..
Кто тебя, драгая шея,
Мощной дланью обоймет?
Кто тебя, дыханьем грея,
Поцелуем пропечет?
Кто тебя, крутая выя,
До косы от самых плеч,
В дни июля огневые
Будет с зоркостью беречь:
Чтоб от солнца, в зной палящий,
Не покрыл тебя загар;
Чтоб поверхностью блестящей
Не пленился злой комар;
Чтоб черна от черной пыли
Ты не сделалась сама;
Чтоб тебя не иссушили
Грусть, и ветры, и зима?!
А что пародируют или, тем более, что бичуют и высмеивают замечательные прутковские басни? Например, такой маленький шедевр, как «Пастух, молоко и читатель»?
Однажды нес пастух куда-то молоко,
Но так ужасно далеко,
Что уж назад не возвращался.
Читатель! он тебе не попадался?
Это всего лишь остроумная шутка, причем вынесенный в название читатель вообще не участвует в сюжете.
Прутков играет с читателем, дразнит его, провоцирует. Отсюда и знаменитый «вариант» строчки из знаменитого «Моего портрета»: Козьма Петрович с непроницаемой серьезностью предлагает заменить «когда в толпе ты встретишь человека, который наг» на «когда в толпе ты встретишь человека, на коем фрак». Первый вариант – доведенный до абсурда портрет поэта-романтика, второй скорее к лицу директору Пробирной палатки. И прав советский литературовед Сквозников, закончивший свое умное предисловие к томику Пруткова так: «Козьма Прутков требует от читателя особого настроения. В известном смысле, он – обманщик: его лицо обещает гораздо менее того, что может дать его книга. Поэтому, вознамерившись просто развлечься, посмеяться над «казенностью» и т.п., можно закрыть эту книгу с разочарованием».
Незабудки и запятки
Басня
Трясясь Пахомыч на запятках,
Пук незабудок вез с собой;
Мозоли натерев на пятках,
Лечил их дома камфарой.
Читатель! в басне сей откинув незабудки,
Здесь помещенные две шутки,
Ты только это заключи:
Коль будут у тебя мозоли,
То, чтоб избавиться от боли,
Ты, как Пахомыч наш, их камфарой лечи.
Цапля и беговые дрожки
Басня
На беговых помещик ехал дрожках.
Летела цапля; он глядел.
«Ах! почему такие ножки
И мне Зевес не дал в удел?»
А цапля тихо отвечает:
«Не знаешь ты, Зевес то знает!»
Пусть баснь сию прочтет всяк строгий семьянин:
Коль ты татарином рожден, так будь татарин;
Коль мещанином — мещанин,
А дворянином — дворянин,
Но если ты кузнец и захотел быть барин,
То знай, глупец,
Что, наконец,
Не только не дадут тебе те длинны ножки,
Но даже отберут коротенькие дрожки.
Юнкер Шмидт
Вянет лист. Проходит лето.
Иней серебрится…
Юнкер Шмидт из пистолета
Хочет застрелиться.
Погоди, безумный, снова
Зелень оживится!
Юнкер Шмидт! честнОе слово,
Лето возвратится!
Путник
Баллада
Путник едет косогором;
Путник по полю спешит.
Он обводит тусклым взором
Степи снежной грустный вид.
«Ты к кому спешишь навстречу,
Путник гордый и немой?»
«Никому я не отвечу;
Тайна то души больной!
Уж давно я тайну эту
Хороню в груди своей
И бесчувственному свету
Не открою тайны сей:
Ни за знатность, ни за злато,
Ни за груды серебра,
Ни под взмахами булата,
Ни средь пламени костра!»
Он сказал и вдоль несется
Косогором, весь в снегу.
Конь испуганный трясется,
Спотыкаясь на бегу.
Путник с гневом погоняет
Карабахского коня.
Конь усталый упадает,
Седока с собой роняет
И под снегом погребает
Господина и себя.
Схороненный под сугробом,
Путник тайну скрыл с собой.
Он пребудет и за гробом
Тот же гордый и немой.
К друзьям после женитьбы
Я женился; небо вняло
Нашим пламенным мольбам;
Сердце сердцу весть подало,
Страсть ввела нас в светлый храм.
О друзья! ваш страх напрасен;
У меня ль не твердый нрав?
В гневе я суров, ужасен,
Страж лихой супружних прав.
Есть для мести черным ковам
У женатого певца
Над кроватью, под альковом,
Нож, ружье и фунт свинца!
Нож вострей швейцарской бритвы;
Пули меткие в мешке;
А ружье на поле битвы
Я нашел в сыром песке...
Тем ружьем в былое время
По дрохвам певец стрелял
И, клянусь, всегда им в темя
Всем зарядом попадал!