Medice, cura te ipsum…
Давно не получал такого удовольствия от текста.
С подобным увлечением я бродил по Нью-Йорку только в «Одиноком городе» неподражаемой Оливии Лэнг.
Теджу Коул, родился в 1975, американский писатель нигерийского происхождения.
И хотя мы уже начинаем привыкать к чернокожим людям на улицах, даже теперь непросто представить себе йоруба, увлеченно слушающего Малера и читающего «Видение о Петре-пахаре». Йоруба, вытаскивающего психов из депрессии, профессионального психиатра, расхаживающего в белом халате по клинике, параллельно фрагментирующего свою память в попытке вытеснения в бессознательное совершённого по малолетке насилия.
Доктор, веришь ли ты тем историям, что рождаются в пропасти отчаяния и воплощаются в нарратив, а затем и в текст, фиксированный смазанными чернилами внутри медкарты страждущего больного; способен ли ты извлечь вытесненную боль из пропасти собственного безумия, хотя и краткого, далекого, но возможного? Доктор, будь осторожен, ведь сон разума рождает чудовищ! Доктор, для начала исцели себя сам!
Роман Коула бодрым шагом врывается в улицы большого города, завершаясь своеобразным переходом по водам в небытие читательской рефлексии. Круиз по волнам Аппер Бея к Статуе Свободы, словно путь на Остров мертвых, даже обола не стребуют с героя книги, все уже оплачено, хороший ход, Теджу, хороший ход! Птицы небесные бьются насмерть о Статую в виде бабы с фонарём, дескать, вышла по нужде и заблудилась, словно души, положенные за свободу. Бессмысленные души…
Доктор, мыслят ли птицы о том, что свобода – есть осознанная необходимость, мыслят ли, разбиваясь о подножие огромного симулякра, симулирующего лживую симуляцию, или ударяясь головой о камень, в воздухе ненадолго оседает лишь тупой и бессмысленный звук, скоро исчезающий в толще грязной воды?
«Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня».
Ударяются ли птицы угнанных пассажирских самолетов в гигантские зеркальные менгиры божественного Маммоны, для того лишь, чтобы в историю архитектуры впервые и навечно ввели понятие зданий - мучеников, ведь именно так тени Всемирного Торгового Центра называет Пол Голдбергер в своей феерической книжке «Зачем нужна архитектура».
(Или вот у Стига Дагермана в невероятной «Немецкой осени»:
«- Если я и пишу руины, говорит художник из Ганновера, - то исключительно потому, что считаю их красивыми, а не потому, что это руины. Есть множество совершенно ужасных домов, которые после бомбежки стали прекрасными».
А ведь и у Дегтярева по этому случаю есть что-нибудь в «Мадонне среди руин», хорошая работа, кстати, вот только очень маленькая, вылетает из головы, хоть ты тресни!).
А тех, кто направляет этих птиц, тех, что сносит им головы, разве можно понять, не простить, понять, строя теории в чистом поле сорняков торжественного бодрого словоблудия, как делает это один из героев романа, постулируя догмой некую личную инаковость внутри общественной, обретенной лично, инаковости?
Я будто снова окунулся в забытую атмосферу книг Кортасара, по которой так фанател в ранней юности! Общество интеллектуалов, цитирующих по памяти древнегреческие трагедии, интеллектуалов, в крайней простоте рассуждающих о хитросплетении сюжетов собственных жизней внутри повествования другого, наблюдающего и играющего. Нежные игры в гибких волнах интертекста.
Герой Коула не может заснуть, размышляя о бессмысленности жертв угнетенных меньшинств, навязчивые идеи приводят его к озарению: зачатки евгеники видны невооруженным глазом уже внутри симпатической магии! Не смейтесь, ловите вайб! И задумайтесь, есть о чем.
И я вот тоже задумался, а не допустил ли Гамлет, разговаривая с черепом Йорика, некоего посмертного царственного буллинга, или харрасмента (или как это теперь у них называется?) по отношению к убогому мертвому шуту, возможно когда-то ратующему за бодипозитив и топящего в придворных кулуарах за либеральные ценности; шута, выступающего ходоком по смерти, оскалив рот в почтительной улыбке, обращенной к сильным мира сего? Завтра именно так будут улыбаться многие, наблюдая этих сильных мира сего, корчащихся и обливающих слезами царственную плаху. Но это я от себя.
А вот у Коула есть один интересный момент, который хочется рассмотреть сугубо.
Как типичный представитель черного меньшинства (хотя какое уж там меньшинство), автор на протяжении всего романа (выпущенного в 2011 году, то есть до того, как БиЭлЭм стал мейнстримом) настырно возвращается к вопросу угнетения чернокожих и к, как ему, сидящему в Карнеги холле на концерте кажется, никуда не девшейся сегрегации.
И ничего плохого в этом нет! Мы знаем, из книг Рене Жирара, о том, что обеспокоенность жертвами является полезным продуктом христианизации общества и до сих пор меняет наш мир к лучшему, заставляя найти способ уйти от насилия, разрушить цикл миметического, как Жирар называет его, насилия, тот миметических цикл насилия, что заставляет расплачиваться меньшинства за накопившуюся в обществе ненависть (Привет, Питер Хёг с двумя своими последними вкусными книжками! Кстати, спасибо тебе, Петя, по-братски! Читайте Хёга, он очень классный!), делая из этих меньшинств козлов отпущения. Однако уже в своей работе «Je vois Satan tomber comme l'éclair», Жерар пишет:
«На протяжении всего двадцатого века наибольшей миметической силой всегда обладал не нацизм с родственными ему идеологиями, не все то, что открыто противостоит обеспокоенности жертвами и охотно признает ее иудео-христианское происхождение. Наиболее мощным антихристианским движением является то, которое воспринимает и «радикализирует» озабоченность жертвами для того, чтобы сделать ее языческой. Начальства и власти теперь считают себя чуть ли не «революционерами» и упрекают христианство в том, что оно недостаточно отчаянно защищало жертв. В прошлом христианства они видят только преследования, притеснения и инквизицию».
И далее:
«Неоязычество полагает счастье в безграничном удовлетворении желаний и, следовательно, в отмене всех запретов. Эта идея приобретает видимость правдоподобия в отдельно взятом домене потребления, в котором необычайное приумножение благ, происходящее благодаря техническому прогрессу, сглаживает некоторое миметическое соперничество, придавая видимость правдоподобия тезису, по которому любой нравственный закон – это чистый инструмент репрессий и гонений».
И мы видим это все не только в «умных» книжках с картинками для тупых, написанных красноносым дедулей Докинзом.
Йоруба, слушающий Малера, читающий Ролана Барта, мог ли бы ты делать так, если бы не вошел в мир этих текстов из мира почитателей Олодумаре? Твои тексты были бы другими, твоя жизнь была бы лишена боли угнетенного меньшинства, а твое меньшинство считало бы себя самым великим и богоизбранным народом, и может быть шло бы войной на весь остальной мир. А теперь в массовой гибели пчел, мух белого человека, завезенных в Америку лишь в семнадцатом веке, ты видишь предзнаменования будущих катастроф, катастроф никак не ведущих к господству одних над другими, скорее уравнивающих все народы в правах, а если быть честным – в полном бесправии, перед лицом молчаливой вечности окружающей нас природы.
Но солнце, кто бы его не создал, одинаково восходит над черными и над белыми.
«What words of wisdom can I give them?
How can I help to ease their way»?