Продолжаем публикацию Провинциального романа. Начало здесь.
Пантелеймон Иванович в отличии от некоторых таких же несчастных простых работяг с окраины, не занимался рукоприкладством. Мог ругнуться. Но чтобы ударить?
Нет.
Даже когда супруга его обварила до пузырей. Как ухитрилась? В запале кухонной ссоры, смахнула вроде нечаянно двухлитровую кастрюлю кипятка прямо на колени сидящему на табурете мужу.
Пантелеймон Иванович взревел так, что все соседи из квартир на площадки горохом повысыпали. Начали совещаться, вести переговоры. Решать, а точно ли это у Поповых крик был? А, может, нет?
Лина выбежала из комнаты в прихожую, чтобы вызвать «скорую». И поневоле, через хлипкую дверь, отец все никак не собрался ее заменить, услышала шумную соседскую дребедень.
- У Поповых? Да?
- Что стряслось, то? Михайловна, не знаешь?
- Убили…
Приехавшая вскоре бригада - пожилой фельдшер и юный медбрат - посочувствовала скорчившемуся на диване страдальцу.
- Ну, мужик, досталось твоим причиндалам. Конкретно. Потерпи.
- У-у-у.
Подвывал отец уже негромко, но душераздирающе. «Скорая» забрала его в стационар, в ожоговое отделение, из которого, впрочем, Пантелеймон Иванович сбежал через неделю.
- Еще чего не хватало, по больницам валандаться. Хватит с нас одной дохлятины. А я мужик крепкий. На мне, как на собаке все шустро заживет.
Отец пил чай, подмигивал дочери. Стеснялся, но ходил, широко расставляя ноги. Жалобно охал, при посещении туалета. Раскопал где-то на антресолях жутко растянутые тренировочные штаны, других временно носить не мог. Сам же про себя и шутил.
- В раскорячку передвигаюсь, как старый конник.
Иногда говорил жене.
- Вот теперь, Клава, я тебя понял. До глубины души!
На поправку шел очень быстро. Всем на удивление. В конце месяца стал передвигаться по-человечески. Прекратил вздыхать и ворочаться по ночам. И все бы ничего, может, и наладился бы потихоньку семейный климат.
Да подоспела новая встряска. Угнали «Жигуленок». Воров, естественно, не нашли. Пантелеймона Ивановича это доконало.
***
Мама злилась все больше и больше. Хромала, плакала. Мучающие ее боли не прекращались ни на минуту. По ночам она с тихими охами и ахами, тяжело опираясь на палку, шастала по квартире точно призрак коммунизма по Европе.
Утром опухшая и несчастная выпивала три кружки крепкого растворимого кофе подряд, иначе не могла окончательно проснуться.
- Мама, ну зачем ты встала? Ты же до утра не спала. Ложись. Отдохни.
- Днем валяться? Что я, барыня какая? Кто-то должен следить за порядком в доме!
С этими словами она брала тряпку, начинала развозить пыль по пианино. Впрочем, вскоре бросая глупое занятие, ради очередной мыльной оперы.
- Такая серия интересная! Живут же люди!
Лина скрипела зубами. Что мать всерьез эту чушь несет? Или издевается?
Георгина пропадала у подружек.
Отец в гараже.
Лина, едва-едва научившаяся улыбаться, тонкая, как прутик, все каникулы провела дома, рядом с мамой и поневоле приняла на себя основной удар.
Ей хотелось во двор, к знакомым мальчишкам, сейчас Лину принимали в пацанские компании с радостью. Мама не пускала.
- Бросишь меня одну?
Вот бы ответить…
- Да!!!
И улепетнуть на улицу. И проторчать там с утра до утра. Фиг-два. Лине удавалось ускользнуть только после того, как с работы возвращалась Георгина или отец появлялся в относительно трезвом виде.
- Не оставляй меня.
- Да, мама. Конечно.
- А что у нас на завтрак?
- Каша.
- Опять каша.
Капризничала точно пятилетний ребенок, а не мама. Лина бесилась молча. Разогревала еду, накрывала на стол, а сама то и дело кидала воровские взгляды во двор.
Это так здорово – вечером забраться в соседский садик, усесться на террасе шумной компанией и послушать, как под гитару поются песни Высоцкого. Безусловно, она была малявкой, но малявкой особенной, отмеченной доброжелательным вниманием разборчивого дворового сообщества.
Почему?
Парни ценили разнообразные таланты. От умения плевать на дальность, до навыка показывать карточные фокусы. Лина и не заметила, как вписалась в тесный мир своего двора.
Четыре ветхих пятиэтажки вокруг детской площадки. Три гитары. Ежевечерняя, одна на всех, пачка сигарет. Поначалу Лине курить не давали.
Может, жадничали. С возможностью подымить всегда была легкая напряженка. Может, жалели.
- Мала еще.
Плюс ко всему у нее открылась новая способность - помнить рифмованные строчки.
Раз услышанный текст песни намертво оседал в беловолосой голове. Лину тут же придумали водить в гости к знакомым мажорам, к ребятам, у которых дома водились приличные коллекции родных и заграничных пластинок.
Тимоха, дворовый заводила уже отбывший срок в колонии для малолетних, шустро запоминал мелодии, а мелкая Поповна в этот же вечер исписывала своим аккуратным почерком тетрадку-другую. Пацаны восхищенно крутили патлатыми или коротко, почти на лысо стрижеными башками.
Средняя длина волос не приветствовалась. Аккуратная прическа считалась позорной отметиной – изобличала хорошего домашнего мальчика. Таковых во дворе не уважали. Могли просто обматерить, могли рыло начистить без всякого повода.
- Вот это да!
- Ну, Попадья, ну даешь!
Дуэт так ловко слизывал песни с домашних концертов и воровских радиопрограмм, что слава об их искусстве вскоре выплеснулась за пределы двора. Тимоха этим гордился, смотрел орлом, задирал конопатый нос, шумно сплевывал себе под ноги. А Попадья, кличку дал неизвестно кто, но прилипло мгновенно, смущалась. С какой стати?
***
Год за годом компания претерпевала легкие изменения в составе. Кто-то садился, кто-то выходил, чьи-нибудь предки переезжали на новое место, чьи-нибудь, наоборот, вселялись в освободившуюся квартиру.
Лина оставалась ходячим сборником текстов, ну еще и музыкальным сопровождением некоторых концертных номеров, тех, где требовалось подсвистеть, нежно следуя за мелодией.
Так и не научилась петь сама. Попробовала разочек, другой, на ее беду репетицию подслушала Георгина. Закатилась обидным звонким хохотом.
- Слух у тебя есть, не спорю. Но голоса никакого. Не позорься, киска.
В одиннадцать лет такие слова могут прозвучать точно приговор. Лина оставила попытки запеть. Изредка позволяя себе помурлыкать немножко в четверть голоса под шум воды на кухне или за уборкой, когда дома не было никого.
В двенадцать Лину поставили на учет в милиции. Топталась на стреме, когда дворовые пацаны залезли в Дом Пионеров, собрались разжиться магнитофоном. В результате Женя с Диманом загремели прямиком в колонию.
А пропесоченная в учительской, публично отруганная на общешкольном и классном собрании, униженная и оскорбленная Лина угодила по малолетству под надзор.
Повезло.
Повезло?
Отец о фокусе, выкинутом Полиной, узнал, когда вышел из запоя.
Злобная капитанша Тихомирова, которой по долгу службы полагалось заниматься воспитанием малолетних нарушителей, к Полине Поповой никогда не придиралась. Не читала особую мораль. Не обзывала. Не грозилась разными карами. Спрашивала, как идут дела. Принюхивалась, морщилась.
- Опять накурилась. Фу. Зачем тебе это?
Лина пожимала плечами.
- Сестре твоей звонила. Уважаемый человек. В коллективе ее ценят. Может, хоть ее послушаешь. Ладно. Иди. А курить бросай. Хорошо?
Вот и вся душеспасительная беседа. На других Анна Ильинична могла наорать, заставить пол дня торчать в коридоре, помучить каким иным способом, но Лину ей было жаль.
Почему?
Мир тесен. Отец капитана Тихомировой, майор в отставке, вышел на пенсию рано, по инвалидности. Дневал и ночевал в Гараже. Крепко дружил с Иваном Иванычем.
***
Папа пил. В этих двух словах была настоящая трагедия. Тот, кто не нюхал прокисшего блевотного запаха по утрам и вечерам, тот, кому не приходилось мыть обоссанные полы и стирать обдристанные простыни, никогда не поймет – почему любовь сменилась ненавистью.
Мама плакала. И проводила целые дни у телевизора. Она смотрела все подряд, перескакивая с первого канала на второй. (Других в то время еще не было. Прим. автора)
Георгина пропадала на работе. Музыкальное училище, по ее словам, напоминало одновременно и гнездо певчих птиц, и клубок ядовитых змей.
Папа пил.
Лина через силу таскалась в школу. За тройками и четверками. Двойки ей ставили редко. Хорошая память выручала. Курила на переменах с классными пацанами. Коротко подстриглась. Выкрасила волосы в красный цвет. Фигура у нее была так себе, но в этом году в моду внезапно вошли длиннющие, чтоб по земле волочились, юбки. Носить их полагалось непременно с кроссовками и олимпийками. Лина себе не нравилась. Георгину от ее вида просто трясло. Но какое, ей Богу это имело значение?
Папа пил.
Сволочь пьяная, окаянная.
***
Дни тянулись один за другим, незаметно складываясь в года.
Стирка-уборка-готовка.
Стирка-уборка-готовка.
Стирка-уборка-готовка.
А как иначе? Если, возвращаясь после школы домой, обнаруживаешь, что мимо унитаза написано на пол? Перешагнуть? Неистребимая вонь, пропитавшая дом, казалось въелась Лине в волосы, в пальцы, под кожу, в саму душу! И ничем не удавалось перебить этот отвратительный запах.
Опухшая мама не прекращала ныть.
Георгина говорила колкости.
В последнее время она приходила ночевать все реже и реже. Ясное дело, завела себе мужика.
Лина, уже не скрываясь ни от кого, курила на балконе и кухне. Дел было так много – целая прорва. Успеть забежать в магазин за молоком и хлебом. Наварить. Накормить маму. Отец сам нажрется, за ним не заржавеет.
Привести разоренное жилище в относительный порядок.
Вечером – посиделки во дворе с пацанами. Вот и вся радость. Лина огрызалась, бесилась, но продолжала тянуть семейную телегу.
Она ненавидела отца, жалела маму и злилась на нее. Завидовала красивой старшей сестре, бессовестно улизнувшей с домашней каторги. Хорошо ей в двадцать шесть лет быть самостоятельной. А что делать Лине в четырнадцать? А? Куда ей убежать?
И, главное, как бросить маму?
Как? Она уже год, как вышла на работу. Вернулась в поликлинику, в регистратуру. Разумеется, теперь шнырять между стеллажами, отыскивать карточки и торопливо разносить их по кабинетам, Клавдии Петровне было не по силам.
Но в регистратуре хватало и чисто телефонно-бумажной работы. Девчонки помоложе и пошустрее взяли на себя беготню. Лининой маме оставили заводить, прошивать новые карточки, вклеивать анализы и чистые листы в старые, ставить печати на справки и прочее, и прочее.
Работа по-прежнему отнимала немного времени – всего пол дня, плюс дорога туда обратно, превратившаяся из мелочи незаметной в серьезную физическую нагрузку.
Тяжело опираясь на палку, ругая весь мир, себя саму, мужа-идиота и неблагодарных дочерей, мама выползала из дома.
Крошечные санитарские копейки – за уборку регистратуры и коридора, девчонки теперь тоже делили без Клавдии Петровны. Все верно. Она ведь не намывает полы.
Пустяк, несколько рублей, но мама расстраивалась и негодовала. Денежный вопрос, раньше ерундовый, вышел на первый план. Вырос до небес. Заслонил собой пол мира.
Финансы.
Материальная сторона жизни. Обзывайте – как хотите. Поповы целый год были близки к настоящему голоду. Держались на лапше, картошке и соленых огурцах. На лекарства Клавдии Петровы уходило все, что она зарабатывала. У Георгины оклад пока был скромным. Она честно отдавала половину на руки младшей сестре.
- На. Держи.
- Это все?
- Да, я ведь не в банке работаю. Забыла? Прокладки себе со своей же зарплаты купить могу, или права не имею?
Лина шмыгала носом и сутулилась. Она начала, вслед за мамой, переедать хлеба и от этого страдала еще больше. Кризис обошелся в несколько лишних килограмм, плюс дурную привычку набивать пузо, чем придется.
Через какое-то время пике замедлилось, что называется – полет перешел в более благополучную фазу, семейный самолет не успел разбиться. Угроза голода отступила.
В холодильнике стали появляться продукты. Откуда привалила помощь? Дела у старшей сестры пошли в гору. Она начала выдавать Лине дважды в месяц вполне приличные деньги.
- На. Только не шикуй. Без ананасов перебьемся.
- Ладно.
- Потуши завтра курицу.
- Ок.
Георгина тоже капельку поправилась, но не чрезмерно, личико стало круглее, попа появилась. Как-то незаметно, сестра стала выглядеть взрослее своих лет. Но это ее не беспокоило. Других хлопот хватало.
Книжку ее диктантов для сольфеджио, наконец, одобрили в Москве! «Блеск! Лина, а ты чего смотришь сова-совой? Не можешь обрадоваться вместе со мной? Завидуешь, что ли? Какая гадость!!!»
Болтали, что мужчин в жизни Георгины – сразу двое. Один такой же голый и безденежный молодой преподаватель училища, настоящая пара по всем статьям.
Другой – пожилой чиновник из министерства. Человек серьезный, давно и прочно женатый, не очень хорошо воспитанный, но занимающий солидный пост, разумеется, по культурной части. Именно его молитвами потихоньку продвигалась карьера настырной и толковой Георгины Пантелеймоновны.
Именно из его кошелька в семейный бюджет Поповых перетекал тонкий, но такой необходимый денежный ручеек.
Так говорили люди: соседи, коллеги, однокашники Георгины по музыкальной школе.
Она не оправдывалась.
Летела по жизни, выстукивая музыку на заплеванном Заранском асфальте каблучками черных лодочек.
Носик вверх. Юбочка наглажена. На пальчиках непонятно откуда появляющиеся колечки.
Лина пробовала спрашивать. Была безжалостно отбрита.
- Лезешь не в свои дела, киска. Ясно?
Всегда очень аккуратно одетая – лучшая подружка стала классной портнихой и помогала любимой Георгине, - обшивала; стройная, нарядная и улыбающаяся назло пересудам, погружалась в работу.
Остро отточенные, не слишком длинные, чтобы играть на инструменте не мешали, ноготки покрыты хорошим (к вечеру он не норовит облупиться) лаком.
На свои скромные средства, или с чьей то-то помощью старшая сестра обувалась, ездила в командировки, имела возможность забежать к парикмахеру? Это оставалось секретом для семьи, и поводом для сплетен во дворе, музыкальной школе.
Ну и что? Георгина, в отличие от младшей сестры, не чувствовала себя кругом и безоговорочно виновной. Никогда!
...
В "Провинциальных романах" теперь всё заканчивается или хорошо, или прекрасно!
(Продолжение во вторник)
#шумак #наталяшумак #провинциальныйроман #попадья #роман
.
Автор: Наталя Шумак
.
За обложку серии и романа горячо благодарю Сергея Пронина.
