Продолжение воспоминаний графини Марии Эдуардовны Клейнмихель (фрейлины императрицы Марии Александровны)
Константинополь 1880 г.
Мой брат (Фёдор Эдуардович Келлер) был назначен военным атташе в Apaб-Taбиа (здесь название укрепления в одной из османских крепостей). К концу войны 1877-78 года, он был офицером штаба Скобелева (Михаил Дмитриевич); Куропаткин (Алексей Николаевич) был ранен, Скобелев назначил моего брата на место Куропаткина и доверил ему командование корпусом в бою при Чаталдже (1877). Этот бой кончился большой победой для нас. Брат мой был награжден георгиевским крестом и по докладу Скобелева Императору Александру II, был назначен его флигель-адъютантом и получил полковничий чин. Ему было тогда всего 27 лет.
Он был высокий, безбородый блондин и выглядел 18-тилетим юношей. Хорошо образованный он владел несколькими языками; по внешности он походил на аристократа времён Людовика XIV. Мы с братом были в очень близких отношениях и для меня было большой радостью когда он пригласил меня сопровождать его в Константинополь.
Когда брат мой пал от шрапнельной пули, в 1904 году, в то время как он командовал корпусом против генерала Куроки, смерть его вызвала большое сочувствие в Петербурге, где он был очень любим.
Мы ехали из Одессы на французском пароходе и остановились на восемь часов в Бургасе (Болгария). Этой остановкой мы воспользовались для прелестной поездки верхом, вовнутрь страны. Не останавливаясь в Константинополе, направились мы в Бююкдер, резиденцию русского посла, и брат мой, оставив меня в единственной в Бююкдере скверной гостинце, сам направился к князю Лобанову (Алексей Борисович) передать ему телеграмму министра иностранных дел (Александр Михайлович Горчаков). Князь Лобанов знал моего брата с детства.
Он принял его чрезвычайно сердечно и пригласил нас обоих переехать к нему. Я провела у него три восхитительные недели; развлечения сменялись одно другим: частые поездки в Константинополь, то на паровой лодке, то на сторожевом пароходе, постоянно стоявшем у здания посольства; то верхом по окрестностям, в сопровождении князя Лобанова.
Вечера мы проводили у Лобановых, где нас ждал постоянно прекрасный обед, за которым находилось обыкновенно большое общество, так как все холостые секретари, драгоманы (здесь посольские переводчики), приезжие консулы и т. д. всегда приглашались на эти обеды. Посол был очень гостеприимен, но не со всеми одинаково любезен. Он отличал секретарей посольства от служащих в азиатском департаменте, часто игравших на Востоке большую роль.
Должна признаться, что я была несколько смущена, заметив, что на разных концах стола подавались разные вина и даже разные блюда. Впоследствии столь известному драгоману Максимову (Петр Васильевич) было поручено князем Лобановым постоянно нам сопутствовать в наших поездках в Стамбул.
Наш кружок состоял из m-me Ону, моего брата, военного агента - полковника Веригина и меня. Максимов часто жаловался на то, что князь за столом так разно относился к своим гостям. M-me Ону, жена посланника (Михаил Константинович Ону), была нашей постоянной спутницей. Она была очень образована, знала хорошо Константинополь и служила нам прекрасным проводником по дервишам, мавзолеям, базарам и памятникам старины. Если бы она была немного красивее и не так кричаще образованной, она была бы более привлекательна.
Едва она хотела понравиться мужчине, как она тотчас же "всходила на своего Пегаса" и поднималась с ним на такую головокружительную высоту, на которую её партнер, часто бывший просто вьючной лошадью или даже ослом, не мог за нею подняться. В виду того, что со мною она была проще и не подавляла меня своим превосходством, я выносила её лучше, чем мой брат или полковник Веригин, которому она очень старалась понравиться.
После обеда секретари и драгоманы исчезали; брат мой и Веригин отправлялись либо в клуб, либо в офицерское собрание, а я заканчивала вечер в обществе князя, на балконе с видом на Босфор. Мы много болтали о Петербурге, а иногда он мне читал свои исторически труды, которым он предавался с большим рвением. Его исторические изыскания ограничивались преимущественно концом 18-го века и царствованием Павла I.
Однажды он рассказал мне свой роман с m-me де Буркене. Она была женой его товарища-француза, когда он ещё впервые был русским послом в Константинополе. Этот роман кончился для него трагедией, так как m-me Буркене внезапно покинула своего мужа и в один прекрасный день, без всяких предупреждений, появилась у него. Это послужило поводом к большому скандалу. Князь Лобанов лишился места и, как честный человек, счел долгом посвятить свою жизнь m-me де Буркене, что ранее, конечно, не входило в его расчеты.
В виду того, что она была католичкой, развод был невозможен, но корабли были уже сожжены, - она принесла ему в жертву свое положение в семье и в обществе и будущее его было загублено. Они два года путешествовали и она у него умерла. Лобанов вернулся в Россию, вступил в министерство внутренних дел и был назначен губернатором в Орел. Немного спустя министр земледелия Валуев (Петр Александрович) сделал ему предложение стать его товарищем.
После турецкой войны m-me де Буркене была забыта и Император (Александр Николаевич) назначил Лобанова снова посланником в Константинополь. Тогда еще он не думал о союзе с Францией. Лобанов находился в тесной дружбе с графом Гацфельдтом (Пауль фон). Оба они были высокообразованными людьми и симпатизировали друг другу.
Мы с братом и князем Лобановым часто рассуждали о Турции, которую Лобанов любил значительно более освобожденных Россией государств. Он отзывался с некоторым пренебрежением о сербских и болгарских братушках. Впрочем, пренебрежительно о них отзывалось тогда все русское офицерство, что я считаю несправедливым, т. к. долголетние притеснения должны же были влиять подавляющим образом на психику этих народов.
Отношения же к туркам, после войны, были очень сердечны. Русские офицеры и солдаты возмущались, когда в лавках их славянские братья требовали плату за товар: "как, негодяй, ты требуешь денег у меня, пришедшего сюда положить за вас свою жизнь!".
Вскоре я покинула Константинополь и уехала в Петербург.
Последние годы Императора Александра II
Петербург гремел взятием Карса, и генерал Лорис-Меликов (Михаил Тариэлович), за взятие этой крепости, был возведен в графское достоинство. Эта победа считалась в 1877-78 г. весьма значительной и граф был героем дня. Я была тогда уже год вдовою, и вследствие траура, не делала никому визитов, но в интимных кругах я встречалась со многими моими друзьями и у графини Адлерберг (Мария Васильевна), жены министра двора Александра II, я часто встречалась с кавказским генералом.
Он часто меня посещал и вскоре стал постоянным участником наших обедов, партий в вист, ужинов. И любезный и грубоватый в одно и то же время, не лишенный хитрости, он умел по отношению мужчин и женщин, чтобы им понравиться, применять приёмы, всегда имевшие успех: сначала он противоречил своему собеседнику, затем позволял себя переубедить, говоря: "Ваша логика, действительно, поразительна. Да, да, Вы, несомненно, правы. Я совершенно с Вами согласен после того, как Вы мне этот вопрос показали в ином освещении".
Конечно, он разнообразил свои выражения, не так скоро позволял себя переубедить, но цель им всегда достигалась: он оставлял своему собеседнику гордое и приятное сознание своего превосходства. Будучи человеком без эрудиции, Лорис-Меликов умел это прекрасно скрывать. Начиная разговор на политическую или литературную тему, он, вдруг сразу умолкал, предоставляя говорить другим, а сам лишь зло усмехался, чтобы казалось, что в нем заключён целый мир познаний.
В клубах и салонах только и было разговоров, что о прекрасном армянине. У г-жи Нелидовой (Елена Аркадьевна) он познакомился и сблизился с министром финансов Абазой (Александр Агеевич), либеральные воззрения которого он льстиво поощрял. С графом Адлербергом (Владимир Фёдорович) и с министром внутренних дел Тимашевым (Александр Егорович) он был консерватором; с Великим Князем Константином Николаевичем славянофилом, с немецким послом, генералом Вердером германофилом, ярым приверженцем английской политики с лордом Дафферином, а с генералом Шанси восторгался он французской армией; таким образом он каждому нравился и каждый говорил о нем: "c'est mon homme! (мой человек!)"
Но медовый месяц, как в политике, так и в любви, скоро проходит. Будучи по натуре своей либералом, он, тем не менее, не имел никаких убеждений. Чтобы подтвердить примером шаткость его воззрений, я приведу, его мнение об английской политике. Он говорил, что превосходство английского политического строя заключается в том, что министры назначаются там по выборам. В Царицыне, на Волге, тогда свирепствовала чума, что вызвало там крупные беспорядки. Решено было туда отправить кого-либо с чрезвычайными полномочиями. Имя Лорис-Меликова было на устах у всех.
Император назначил его для этой миссии, и он выехал в сопровождении профессора медицины Эйхвальда (Эдуард Эдуардович) в Царицын, взяв с собой предупредительно, в виде большой свиты, военную молодежь тех влиятельных семей, которые еще находились вне сферы его влияния. Так дал он очень высокое назначение молодому графу Орлову-Денисову (Петр Михайлович), пасынку графа Петра Шувалова, этим он обеспечил себе благорасположение и высокий пост всесильного фаворита Александра II.
Все эти молодые графы, князья, блестящие гвардейские офицеры отправились на борьбу с чумой с порывом крестоносцев, шедших для освобождения гроба Господня. И те, и другие были объяты эгоистическими желаниями: крестоносцы хотели добыть золото и драгоценности, свита Лорис-Меликова жаждала чинов и орденов. Само собою, разумеется, Лорис-Меликов по приезде на место своего назначения, поспешил сообщить обер-гофмейстерине графине Протасовой, что её племянник служит примером доблести для всех; графине Бобринской, что её племянник поразил всех своей храбростью, а похвала его молодому Орлову-Денисову была безгранична.
Он говорил, что Денисов его правая рука, и он не знает, что бы он стал делать без него. Узнав содержание этого письма, Император назначил Орлова-Денисова, за его ум и самопожертвование, своим адъютантом.
Благодаря мудрым мероприятиям профессора Эйхвальда чума пошла на убыль. Когда на обратном пути из Царицына Лорис-Меликов проезжал Харьков, в честь его была там воздвигнута триумфальная арка, золотая надпись на которой гласила: "Победителю Карса, чумы и всех сердец". В Петербурге во всех салонах его чествовали, как героя. Вскоре после этого было несколько покушений на жизнь Императора Александра II; на закате дней своих влюбившийся, подвергавшийся покушениям на него, встречал он в своей семье недружелюбное отношение к себе, бывшее следствием его тайного брака.
Нервы его были натянуты до крайности, и он думал: "Как бы нашелся кто-нибудь, кто взял бы на себя охрану моей личности, чтобы я мог немного отдохнуть", - и его усталый взор остановился вдруг на Лорис-Меликове, который, после воскресного парада в манеже, беседовал с окружавшими его генералами. Император его подозвал и сказал ему приблизительно следующее:
"Я крайне устал. Ты пользуешься повсюду успехом. Спаси меня. Я передам тебе мою власть. Вели приготовить для тебя широчайшие полномочия, я их еще сегодня же подпишу. Возьми все в свои руки". Лорис-Меликов был назначен, неофициально диктатором для пресечения все чаще повторяющихся покушений на жизнь Александра II.
У Лорис-Меликова, в бытность его в Царицыне, был управляющим канцелярии, некто Скальковский (Аполлон Александрович?), сын профессора и брат известного журналиста. Это был идеалист, полный свободолюбивых идей энтузиаст. Кроме того, Лорис-Меликов был давно в хороших отношениях с Мечниковым (Лев Ильич?), подобно почти всем тогдашним прокурорам, поборником гуманитарных наук. Связь с этими двумя вышеназванными лицами сильно повлияла на ориентацию Лорис-Меликова, которая, благодаря его уступчивости, в иных условиях, могла бы принять совершенно другое направление. Было выпущено трогательное воззвание к общественной совести.
Тогда было в ходу выражение "диктатура сердца". Одно из первых мероприятий, приведенных в жизнь по совету Абазы (хотя оно впоследствии приписывалось Лорис-Меликову) было уничтожение налога на соль: отзвук французской революции. Все газеты праздновали это мероприятие, как одну из величайших реформ того века. Два выдающихся человека взяли тогда всю власть в свои руки - Абаза и Милютин (Дмитрий Алексеевич), Лорис-Меликову же осталась лишь призрачная власть, чем, казалось, он был вполне удовлетворен.
Он ранее жил в Зимнем Дворце, затем для него был нанят дворец Карамзина, в котором на него было произведено покушение студентом-нигилистом (здесь Ипполит Млодецкий), и Лорис-Меликов, расхваленный во всех газетах, как либеральнейшая личность, как враг всякого насилия, подготовлявший широкую конституцию, защитник прав человеческих, этот Лорис-Меликов, без суда, без следствия, распорядился о повешении в 24 часа покушавшегося на его жизнь.
Палач был тогда болен, и казнь хотели отсрочить, но Лорис-Меликов сказал: "Зачем? Нечего долго искать, мои кавказцы с удовольствием исполнят это дело". Так просто смотрел он на вещи. В тот же день был найден каторжник, взявший на себя роль палача, и казнь была совершена. На следующий день газеты всех направлений славили "диктатуру сердца".
Я встречала Лорис-Меликова каждый вторник у г-жи Нелидовой (Елена Аркадьевна), у которой собирались в то время все сильные мира сего: граф Адлерберг с женой, Мельхиор де Вогюэ с женой, кавказский генерал-губернатор князь Дондуков (Александр Михайлович), военный министр Милютин, посланник в Берлине д'Убриль (Поль), начальник штаба лейб-гвардии князь Имеретинский (Александр Константинович), министр финансов Абаза и другие. Частым гостем там был также и граф Нигра (Константино). Играли в вист до 1 часу ночи, а затем все приглашались к изысканному ужину.
Генерал Анненков (Михаил Николаевич), брат хозяйки дома, увеселял мужское общество свободными анекдотами. Одними делалась там карьера, другие там же видели закат своей счастливой звезды. Чем выше росло положение Лорис-Меликова, тем меньше становилась его личность. Он был интимным другом и покорным слугою княгини Юрьевской (Долгорукова Екатерина Михайловна), расчищал пути к её коронованию, поощрял её планы, так же как и планы великой интриганки, столь использованной княгиней Юрьевской и Александром II, m-me Шебеко (Варвара Игнатьевна).
Лорис-Меликов совершенно погряз в мелких придворных сплетнях и интригах. В семейной жизни он был редким отцом и прекрасным семьянином. Что касается его государственных дел, то он стал очень уступчивым в руках Милютина и Абазы, преподнесших Государю весьма либеральный проект конституции, который Александр II утвердил и подписал, так как его доверие к Лорис-Меликову было до того безгранично, что он соглашался со всем тем, что от него исходило.
Когда Лорис-Меликов заходил ко мне, он всегда приносил с собою целый ворох газет с похвальными, на разный лад, отзывами о нем. Он был опьянён этими всеми похвалами и принимал их за чистую монету. Однажды, на одном из вторников у г-жи Нелидовой, объявил он мне о своем визите ко мне на следующий день, прибавив: "Я принесу Вам целый ворох очень интересных газетных статей".
У меня находился русский перевод сочинения Лабрюйера: "Характер". Я вырвала из книги страницу с описанием отрицательных черт честолюбца и держала её перед ним.
- Взгляните, - сказал он, - как восторженно все они обо мне отзываются, - и, говоря это, он передал мне весь ворох газет. Я серьезно ему сказала: "Не все Вас хвалят. У меня есть номер газеты, с критической статьей о Вас".
- О, какая газета, когда?
- Я не знаю, - мне прислали эту статью сегодня утром.
- И статья эта подписана?
- Да, - ответила я, и стала ему читать о "честолюбце", повсюду вставляя его имя. Он освирепел: "Вот мерзавец! Вот каналья! Как звать этого несчастного?"
- Лабрюйер, - ответила я. Он записал в свою записную книжку это имя и сказал мне, что "этот негодяй будет в этот же день выслан из Петербурга".
- Этого Вы сделать не можете, - возразила я.
- Хотел бы я знать, кто может мне в этом помешать. Еще сегодня поставлю на ноги всю тайную полицию.
- Это Вам не поможет, - сказала я ему с убеждением. Он все более и более волновался.
- Откуда у Вас эта уверенность, что я не сумею его найти?
- Оттого, что он умер более двухсот лет тому назад, - и тут я ему призналась в том, что я позволила себе с ним сыграть маленькую шутку, что нет причин для его волнения, и что я прошу у него извинения. Он был так обрадован тем обстоятельством, что хор расточаемых по его адресу похвал не был ничем нарушен, что был настолько великодушен и простил мне мою выходку.
Вскоре после этого настало 1-ое марта 1881 года.
Смерть Императора Александра II
В 3 часа дня 1-го марта 1881 г., когда я в санях проезжала по Михайловской, я услыхала окликающий меня голос. Это была моя сестра, как раз выходившая из ворот Михайловского дворца. Она совершенно спокойно мне сказала: "Нам сообщили, что произведено покушение на Императора. Возьми меня с собой, и поедем поздравлять Императора с избавлением". Эти спокойные слова требуют пояснения.
Покушения на жизнь Императора (Александр II) были тогда довольно часты и следовали одно за другим, что и создало известный этикет. После первого покушения, волнение и радость по поводу избавления Императора от опасности, были настолько велики и единодушны, что все спешили в Зимний Дворец, двери которого были для всех широко открыты. Также было и после второго покушения. После третьего - покушения стали привычным явлением. И на этот раз мы не думали, что покушение может иметь тяжёлые последствия и что наш обожаемый монарх мог бы от него пострадать.
Он нам всем казался неуязвимым, и мы хотели снова, по-прежнему, принести ему наши поздравления с избавлением от пули преступника. Когда мы подъехали к Салтыковскому подъезду Зимнего Дворца, я была поражена большой толпой, всходившей по ступеням дворца, на лицах всех было написано огромное волнение. Мы увидели английского посла лорда Дафферина с супругой, генерала Швейница, немецкого посла, который, выходя из саней, все время повторял: - Боже мой, Боже мой, возможно ли это! Это ужасно!
- Что такое "ужасно"? - спросила я.
- Разве Вы не знаете, что Император убит?
Я почувствовала, как колени мои стали подгибаться.
Офицеры всех оружий, толпясь и толкая друг друга, всходили по лестнице. Многие из них в пальто. Я до сих пор слышу голос полковника графа Валуева, бывшего председателя комитета министров, говорившего другому сановнику: "Вот к чему нас привела "диктатура сердца" проклятого армяшки!". Генерал Тимашев ему возразил: "А что я Вам постоянно говорил?".
Я внимательно взглянула на Валуева: "Как! Это он так говорит о своем друге Лорис-Меликове". И я вспомнила, как два месяца тому назад, когда блестящий герой Карса у него обедал, Валуев, изменив слова энциклопедиста к Екатерине Второй: "С Севера идет теперь к нам свет", провозгласил в тосте: "С Востока идет теперь к нам свет!". "Диктатура сердца" было также его выражением. А теперь этот дорогой друг вдруг стал "проклятым армяшкой".
Одни говорили: "Император ранен", другие утверждали, что у него оторвана нога, что есть надежда на его спасение. Иные говорили: "обе ноги у Императора оторваны и на жизнь нет надежды"; эти противоречивые фразы следовали одна за другой. "Это плоды либеральной политики!"; "Иначе и не могло быть". Все эти отрывистые фразы срывались с сотен уст людей различного происхождения. Одни говорили с болью сердца, другие с гневом, и сквозь страшный шум голосов непрерывно прорывались проклятия по адресу последнего фаворита Лорис-Меликова.
Наконец я точно узнала, что произошло.
После смотра в манеже, Император посетил Великую Княгиню Екатерину и во время его обратного следования, на Екатерининском канале, были в него брошены две бомбы. Одною из них был тяжело ранен двенадцатилетний мальчик, случайно проходившей поблизости. Полный сожаления и благородства Император велел остановить свои сани, вышел к раненому и в это время была в него брошена вторая бомба, оторвавшая ему обе ноги. Истекающим кровью его доставили в Зимней Дворец.
Два казака из его охраны были убиты, многие ранены. Толпа вокруг дворца росла беспрерывно, как вдруг раздался громкий, звенящий голос Великого Князя Владимира Александровича, голос напоминающий сирену: "Никого больше не впускать и не выпускать!". Таким образом, все присутствующие собрались в зале, называемом "ротондой" и в длинном коридоре, ведшем в покои умершего Императора.
Приносили в зал раненных казаков на носилках и генералы, окружив их, стали их допрашивать. Непрерывно вносили новых раненных. Принесли шинель Императора, изодранную, всю в крови, покрытую грязью и осколками костей. Многие, крестясь и плача, опустились на колени перед этой реликвией.
Камер-лакеи выносили из опочивальни Государя миски с окровавленной водой и направлялись далее по коридору. Их задерживали, окунали руки в окровавленную, священную воду и напитывали ею носовые платки. Несколько времени спустя, опираясь на руку генерала Рылеева (?), прошла женщина, ведя за руку ребенка, двое других детей следовали за ней. Это была княжна Долгорукая, ставшая Княгиней Юрьевской. Император несколько недель назад на ней женился и усыновил детей. В первый раз появилась она официально.
Несколько минут спустя после того как она прошла в кабинет, где покоился Император, её душераздирающие крики разнеслись по зале, - она увидела мертвым своего супруга. Солдаты довольно громко выражали свое мнение: "Царь-Освободитель умер, так как он был окружен знатью недовольной освобождением крестьян! Мы бы лучше охранили его от убийцы". Лорис-Меликов, вчерашний фаворит, всесильный Лорис-Меликов, расположения которого несколько часов тому назад столь многие добивались, подходил то к одному, то к другому, старался что-то объяснить; повсюду встречал он холодные, враждебные лица.
"Вот ваша конституция", - сказал ему кто-то и это был намек на конституцию, которую предполагалось через несколько дней объявить. В это же время, многие окружили графа Воронцова-Дашкова (Илларион Иванович), любимца Наследника (Александр III), заискивая перед ним даже в этот тяжелый час. Ясно вижу я его окруженным молодыми офицерами свиты Наследника; тут были: князь Оболенский, Владимир Шереметьев, Мартынов, князь Белосельский. Воронцов-Дашков сдержанно и спокойно отвечал на их вопросы.
Наконец появился духовник Императора. Голосом полных слез он медленно произнес: "Божьей Милостью, Император Александр II в Бозе почил". Все опустились на колени. Наступила мертвая тишина. С этого момента наступили времена реакции.
Рассказ моей сестры Анны Фёдоровны (фрейлины Великой Княгини Александры Иосифовны)
После обручения Александра II, все члены Императорского Дома получили от него извещение о его бракосочетании с княжной Екатериной Долгорукой, с объяснением причин, по каким он так поспешно, не дождавшись конца траурного года, решился на этот шаг. Его побудили к этому частые покушения на его жизнь. В этом же извещении он выражал свою волю "представить свою супругу Великим Княгиням". Великая Княгиня Александра (Иосифовна) решительно отказалась от знакомства со своей новой невесткой и заявила, что она всю зиму проведет не в Петербурге, а в своем дворце, в Стрельне.
Ее супруг, Великий Князь Константин Николаевич, неоднократно пытался убедить её изменить свое решение, так как брат его, Император Александр II, был чрезвычайно этим недоволен. Вскоре старшая дочь Императора и княгини Юрьевской (это звание она получила при своем обручении) заболела тяжелой формой тифа. Чтобы смягчить своего зятя, Великая Княгиня послала меня к княгине Юрьевской, справиться о состоянии здоровья её дочери.
Когда я пришла к княгине Юрьевской, отворилась дверь и на пороге её появился Император Александра II. Он вышел и сел со мною рядом. Крупные слезы текли по его щекам, когда он мне говорил, что дитя его умрет, так как никогда он не возвращался с таким тяжелым сердцем в Петербург и что, по пути, между Ялтой и Москвой, он сказал своей супруге: "Я чувствую, что что-то ужасное ожидает меня в Петербурге. Я имею предчувствие, что надо мною витает смерть. И вот умирает мой ребенок".
Затем он рассказал мне все детали болезни его дочери и сказал, что он чрезвычайно тронут сочувствием своей невестки к его глубокому горю. "Поблагодарите её за то, что она Вас прислала", прибавил он и быстро встал. Его красивые, обыкновенно такие добрые глаза получили вдруг иное выражение. Он строго на меня посмотрел и сказал: "Я желаю, чтобы моя невестка как можно скорее сюда переехала. Понимаете, графиня, - Вы ей передайте этот приказ, тотчас же. В Стрельну я ехать не могу, - я хочу ей представить мою жену".
Когда я в тот же вечер передала Великой Княгине слова Императора, она гневно воскликнула: "Он не имеет права требовать этого от меня. Я с места не тронусь". Но, тем не менее, на следующее утро, в 10 часов переехала в город, а в час дня Император прибыл в Мраморный Дворец, чтобы представить своей невестке Княгиню Юрьевскую. Другие Великие Княгини последовали примеру своей тетки. Месяц спустя Император был убит; если бы он остался жив, княгиня Юрьевская была бы коронована. Проект коронации был разработан Лорис-Меликовым.
Священная Лига
Свежо предание, а верится с трудом. Нынешнее поколение едва ли слышало об этой организации, столь сильной в свое время и служащей доказательством человеческой глупости. Товарищем мужа, лучше сказать, одним из паразитов, постоянно сопутствующих ему в его холостые времена, - по ресторанам, цыганам и жившим на его счет, был некий Николич-Сербоградский. Серб по рождению, он служил в австрийской кавалерии, был весь в долгах, которые называются "долгами чести", а на самом деле - бесчестные долги.
Затем он поступил на русскую службу и был в чине поручика Елисаветградского гусарского полка. Я его и теперь вижу пред собой, типичного гусара, с черными как смоль усами, с видом победителя всегда готового выпить, рассказывающего бесконечные анекдоты о золотоношском гарнизоне и поющего на плохом французском языке следующие строки:
"На австрийской службе
Воин не богат,
Это всем известно", - единственная правда, вышедшая когда-либо из его уст. После смерти моего мужа, я старалась держать его, насколько возможно, дальше от себя: вместо приглашений на обед, я приглашала его только на завтраки, и то чрезвычайно редко, но я жалела его за его бедность и давала ему взаймы одну сотенную бумажку за другой, пока, в течение нескольких лет сумма не достигла 6000 рублей.
Я стала колебаться, - одолжать ли ему далее. Николич обиделся и прекратил, к моему удовольствию, свои посещения. Однажды мне доложили о его приходе. Он казался помолодевшим на десять лет, был хорошо одет, выбрит, с разноцветной кокардой в петлице. Он был настроен чрезвычайно торжественно и радостно, и имел вид победителя. Целуя мне руку, он передал мне конверт, со словами: "Я пришел поблагодарить Вас за вашу доброту и вернуть Вам 6000 р., которые я Вам должен".
Я удивленно на него взглянула: - Что это Вы? Наследство получили или кого-нибудь ограбили? - невольно сорвался у меня нелестный вопрос. "Ни то, ни другое, но я нашел занятие, которое даст мне возможность, благодаря моим познаниям и опыту, приносить пользу обществу и обеспечить свое будущее". Мое любопытство было возбуждено. Я, не колеблясь, приняла от него долг, на возвращение которого перестала уже рассчитывать, и просила Николича остаться у меня на завтрак.
Он был также тронут моим великодушием, как я, его неожиданной честностью. Мы разговорились на этот раз довольно дружелюбно. Сначала, очень сдержанно, стал он мне рассказывать про то, что образовалось тайное общество, вроде карбонариев, поддерживаемое правительством. Цель этого общества - розыск нигилистов, донос на них, их арест и смертная казнь.
Председателем этого общества был граф Боби Шувалов (Павел Петрович), тайным министром иностранных дел князь Константин Белосельский; он сам - Николич, состоит начальником большого отдела и делает ежедневно доклады тайному министру внутренних дел князю Демидову Сан-Донато (Павел Павлович). Все члены Яхт-Клуба записались в это общество, большие капиталы к нему стекаются, и он, Николич, получает ежемесячно 3000 рублей, огромная сумма для того времени.
Немного спустя мой дядя, Альфред фон Гроте, обер-гофмаршал двора, мне рассказывал, что у него есть латыш-лакей, очень услужливый, но глупый и неловкий малый. Когда, однажды, потеряв терпение, мой дядя, резко ему что-то заметил, латыш сказал ему с упреком:
- Вы очень несправедливы по отношению ко мне, Ваше Сиятельство, и если я только подумаю, что я никогда не хотел на Вас жаловаться!
- На меня жаловаться, как, почему, кому?
- Священной лиге. Я бы получил за это много денег.
Гроте расспросил своего лакея и узнал от него, что ему давали бы определённую сумму ежемесячно, если бы он подслушивал и давал сведения обо всех разговорах, ведущихся у Гроте. Гроте показалось глупым подозрение, возбуждаемое им, и он посоветовал своему слуге принять предложение и этим увеличить свое жалованье и бдительность.
Наблюдать за графом Адлербергом было поручено одному фонарщику, и граф не спокойно, но философски это принял, но говорил об этом повсюду и вследствие этого впал в немилость, став жертвой злостных слухов о нем распространяемых.
Брат мой, полковник и флигель-адъютант Императора Александра II был тогда командиром одного из гренадерских полков в Москве. Однажды появился, посланный графом П. П. Шуваловым офицер, чтобы вербовать среди офицеров в Москве членов Лиги, рассчитывая на поддержку начальника штаба. Брат мой попросил объяснить ему цель и средства этой организации и ответил, что он уже дал присягу, и не должен её снова повторять, присягу "честно и верно служить своему Царю" и поэтому не может принять участия в такой организации.
Офицер ушел. Брат мой официально известил об этом происшествии своих подчинённых. Он сообщал, что к нему явился офицер, с предложением основать общество, которое, будто, должно было заниматься тайной охраной Государя, но, что, по его мнению, эта организация могла бы служить только деморализацией офицерского корпуса, разрушать дисциплину и создать невозможное положение в войсках.
Это сообщение дошло до Великого Князя Владимира, высочайшего покровителя Священной Лиги, и вызвало его неблаговоление к моему брату, которое было поддержано и использовано другими, и брат всю жизнь чувствовал на себе последствия этого.
Его очень поддерживал его друг, князь Леонид Вяземский, также чрезвычайно отрицательно относившийся к деятельности "Священной Лиги". Этот благородный человек, тип офицера-рыцаря, был впоследствии обвинен в крайнем либерализме, от того что, во время одного восстания он хотел вырвать из рук казака истязаемую им женщину. Ему было запрещено присутствовать на заседаниях Государственного Совета, членом которого он состоял. Скоро это возымело свои последствия. Совершались невероятные вещи.
Тщетно надеялись на то, что существование Лиги останется в тайне. Члены Лиги, из которых 10 человек образовывали отделение, должны были друг друга не знать, а их, несмотря на это, все знали. Однажды, у меня за чаем, был некий Субков, известный член Яхт-Клуба. Лакей пришел к нему с докладом: "Ваш охранник почувствовал себя плохо и просит разрешить ему уйти домой". Всеобщее изумление. Субков очень смутился.
Оказывается, что за членами Лиги следили, и они боялись мести нигилистов, и потому у каждого из них был свой охранник. Этот охранник повсюду следовал за ним и, пока его господин сидел у кого-нибудь с визитом, был на обеде или на вечере, - ожидал его у прислуги дома, которая его угощала, и охранник с русской наивностью того времени, передавал ей самые страшные тайны этой ужасной организации.
Помню я такой случай: я послала срочное письмо князю Фердинанду Витгенштейну. После долгого отсутствия мой посланный вернулся с сообщением, что он не имел возможности передать это письмо. С трогательной откровенностью, о которой я уже упоминала, камердинер князя ему сказал: "Теперь князю передать письмо невозможно, у него сидят тайные агенты". При этих условиях тайная организация, конечно, вскоре перестала быть тайной.
Еще один случай, увеселивший весь Петербург: любимцем Яхт-Клуба и высшего света был князь Г. Он тоже принадлежал к "Священной Лиге", где вздумал испробовать свои полицейские способности. В штате "Священной Лиги" было кем-то обращено на один загородный извощичий трактир, где, по-видимому, происходили встречи нигилистов. Давшие ему поручение исследовать это дело, ожидали конечно, что он оденет подобающий случаю костюм, который даст ему возможность незамеченным проскользнуть в эту дыру, но он не решился снять свою блестящую флигель-адъютантскую форму и, в орденах и аксельбантах, занял место у стола в трактире и, конечно, привлек сейчас же на себя внимание всех окружающих.
Он заказывал один стакан чая за другим, в надежде подслушать компрометирующие разговоры, раскрыть заговор. Ему становилось все жарче и жарче. Но никаких подозрительных разговоров он не услышал. Наконец, к нему подошел хозяин трактира и с большим почтением спросил его: "не может ли он быть ему полезным, т. к., по-видимому, он здесь кого-то ждет". Князь Г. растерялся, не знал, что ответить и предпочел удалиться. Все присутствующие извощики, встав со своих мест, низко ему поклонились, а хозяин проводил его с глубокими поклонами до саней.
Князь Г. вернулся в Яхт-Клуб и занял там снова свой наблюдательный пост у окна на Морскую, с тем, очевидно, чтобы его больше не покидать.
Эта тайная организация просуществовала полтора года, наделала много бед, дискредитируя высший класс общества, разрушая воинскую честь в армии и открывая широкую дорогу интриганам и бесчестным людям для их темной деятельности.
Когда граф Дмитрий Андреевич Толстой был назначен министром внутренних дел, он согласился на принятие этого поста лишь после того, как ему предварительно было обещано уничтожить "Священную Лигу".
Продолжение следует