А всё-таки фильмы 50-х — как глоток ключевой воды. Как дуновение весеннего ветерка в душной комнате. Как шум свежей листвы среди уличного лязга и автомобильной стереомузыки «дыц-дыц». Знаю, знаю про тамошнюю бедность: старшая сестрёнка родилась в те годы. Её на улице носили на руках до двух лет — не было сандаликов. Их заменяли шерстяные носки.
50-е — время молодости моих родителей. Мамино трофейное шероховатое, крепдешиновое платье: мелкие букетики на лиловом. Отцовская просторная рубашка, пиджак с квадратными плечами и широкие штаны-галифе. Старая ватная стёганая куртка — для работы, новая — на выход, на ноябрьские и первомайские, для фотографии.
***
Подруга старше меня на двадцать лет, но у нас много общего. Она тоже любит старые фильмы, особенно один из них. Там играет актёр — вылитый парень, который… Но о нём позже. Прищур породистых, удлинённых как у персидского принца, серых глаз, зачёсанные назад волосы, мужественный и при этом обволакивающий голос — просто двойник, бывает же совпадение.
Она смотрит и плачет — по убежавшей вприскочку юности, по себе тогдашней — почти невесомой, с пушистыми светлыми волосами — в то время все носили под «колдунью» Марину Влади: распущенные по плечам, с низко срезанной чёлкой. Не бегала — летала (в отличие от толстопятых фабричных девчат) на высоких, лёгких «городских» ножках, привлекая тяжёлые мужские взгляды.
В её краю, как грибов после дождя, было полно исправительных трудовых колоний и поселений — их тогда называли «химией». Отмотав срок, зэки оседали тут же, заводили семьи, устраивались на работу. Или не устраивались, и возвращались к антиобщественному поведению и противоправной деятельности — такое тоже бывало.
А ей было четырнадцать, она обожала танцевать, не пропускала ни одной субботы.
— И тебя, семиклассницу, родители отпускали?
Подруга хмыкает:
— Тогда не было этой повальной распущенности нравов. Да, вообрази, та самая уголовная романтика. Ведь девушки были чьи-то сёстры, дочери. Особенно зэки уважали матерей, обращались на «вы»: вы, мама. Да и в песнях уголовных — заметила? — больше тоскуют о матерях. Ты жива ещё, моя старушка… У нас в посёлке в ходу была казацкая пословица: «По убиту парню мать плачет — река шумит. Сестрица плачет — ручеёк журчит. Невеста плачет — роса пала. Солнце взойдёт — росу высушит».
Отцы неусыпно бдели за дочерьми. Попробуй девчонка надень юбку короче положенного, пройди вихляющейся походкой, сострой глазки — ославят, опозорят, юбчонку сдёрнут и пустят в трусах по улице. Сама напросилась. Вот так сурово блюли чистоту. («Да уж, — думаю, — романтика! Чистота…»).
***
А юность — если она хорошенькая, тоненькая, большеглазая, с кукольным носиком — брала своё. Прогулки под луной, танцы. Ходили, сбиваясь в стайки, желательно чтобы сопровождал старший брат подружки или кавалер.
В клубе безоговорочно верховодил красавчик, танцор, музыкальный от природы, отличник Юрка. Он был круглым отличником, пока не умерла мать.
Умирала долго, тяжело. Семеро малышей — Юрка старший. Отец на заводе, а Юрка — на хозяйстве: стряпня, постирушки. Овдовев, отец привёл одинокую женщину. Добрая, бессловесная, работящая — всех детей приняла как своих, и средние и младшие её сразу признали мамой. Соседи говорили, мол, памятник ей надо при жизни ставить.
А Юрка взбрыкнул. Упрямо отдёргивал голову от ласковой женской ладони, смотрел исподлобья, зло. Навсегда запомнились мерцающие в полутьме страшные, проваленные материнские глаза. Въелся в память жуткий стон:
— Хоть бы отец чужую не привёл… Дождался пока маленькие вырастут.
Казалось: признавая мачеху, он предаёт мать.
Он начал назло шалить, вредничать — и быстро втянулся, отбился от рук. Бросил школу — а ведь шёл на серебряную медаль. В друзьях у него, шестнадцатилетнего, появились взрослые «бывалые» мужики, откинувшиеся с зоны. Ходил сдвинув кепку на затылок, открыто дымил папиросами «казбек», у ларька глотал из горлышка тягучую чёрную плодово-ягодную бормотуху.
***
… — Закапай-ка лекарство, — подруга запрокидывает голову, оттягивает слезящееся голое веко. Ах, былые ресницы — взмах крыльев бабочки-траурницы, ах, глаза — радужные и прозрачные, как крыжовник на солнце — где вы? Куда делись пышные колдовские волосы? Сейчас дунь — полетят остатки одуванчикового пуха.
… — Юрка давно на меня посматривал. Я тоже приметила его похожесть на знаменитого артиста. Сощуренные «стальные» глаза, опасный мягкий голос. Для нас, школьниц, он казался взрослым, окутанным романтической дымкой. А в этот вечер впервые пригласил меня на танец. Обнимал целомудренно, едва касаясь — но жар от широких ладоней шёл такой, что казалось, с меня сдёрнули платье. Пошёл провожать, и мы… целовались. Ах, как мы целовались, а там и до объятий дело дошло. Строго помнила: только до пояса! Ниже — буду кусаться и царапаться как кошка.
Я была спокойна: позади шла подружка со старшим братом. За сумасшедшими поцелуями и ласками я не заметила, как Юрка увлёк меня в тёмный двор с сарайчиками.
Чем дальше от фонарей, чем глуше звучали людские голоса, тем нетерпеливее и твёрже становились его руки. Когда они грубо полезли под платьице и начали сдирать трусики — до меня дошло, что всё очень, очень серьёзно.
— Лучше раздевайся сама!
Говорят, мужчины в эти минуты не помнят себя, ими овладевает дьявол. Как зверино, каменно напряглось Юркино тело!
Но совсем рядом раздался женский смех — чужая парочка облюбовала сарай. Юрка закрыл мой рот ладонью — я его укусила. Одна секунда — и уже неслась прочь из двора. Тотчас со всех сторон раздался свист, от сараев отделились тени — там прятались его дружки! И они погнали меня, как зайца — гончие.
Человек шесть здоровенных парней — и я, семиклассница на стрекозиных ножках, в маминых туфельках на каблуках. Недалеко бы убежала… К счастью, по улице шагала ДНД — добровольная народная дружина, с ними молоденький милиционер. Я влетела в их группу, рыдая теребила, дёргала, умоляла довести до дома.
— Ах, лярва! Нас четверых тебе мало, на чужих мужиков кидаешься? — меня нагнала улюлюкающая компания. Юрка намотал мои волосы на кулак так, что голова запрокинулась.
— Товарищ сержант, это наша блатная. Стащила у меня трофейные часы, золотые. Сами с ней разберёмся, не в первый раз…
— О, Юрок, какими судьбами! Вижу, девки на тебя по-прежнему гроздьями вешаются!
Я в отчаянии видела, как Юрка свободной от моих волос рукой дружески здоровается с ДНД-шником. Как с сомнением и уже несколько брезгливо посматривает на меня милиционер. «Пропала!»
И тут сзади — крики подружки и её старшего брата.
— Отпусти немедленно, Юрка! Узнает её отец — убьёт тебя!
Пока брат разбирался, подружка дёрнула за руку: «Бежим!» Она жила рядом в бараке. Заперлись в каморке и тряслись со страху. Бесстрашный, наглый Юрка ломился в дверь, ковырялся в замке отмычкой. А я плакала: «Отпусти, уже два часа ночи, мама с отцом с ума сходят!».
***
Утром всё рассказала папе. У него лицо почернело, налилось гиревой тяжестью. Кинулся к Юркиному отцу. Тот клятвенно обещал, что разберётся с этим паршивцем, что такого безобразия в жизни не повторится… Юрка вроде как залёг на дно. Потом вынырнул на краже, отсидел два года. Потом долетели слухи, что взялся за ум, работает на заводе, учится в вечерней школе, женился, двое детей.
… — Молодец, — хвалю я, промокая подруге платком морщинистые щёки: то ли слёзы текут, то ли глазные капли. — Выходит, был в нём стерженёк. Гнулся, да не сломался.
— Слушай дальше. Я закончила школу, поступила в московский вуз, на втором курсе вышла замуж и родила дочку. Взяла академку и повезла малютку в посёлок, знакомить с дедом и бабой. Была суббота, а где можно встретить знакомых парней и девчат? На вечеринке — их устраивали прямо в чьей-нибудь квартире. Отодвигали стол, стулья, скатывали домотканые дорожки, включали патефон…
На этот раз собрались в квартире у Юркиной одинокой тётки. И вот ко мне робко подходит Юрка, держа в руке бумажную розу. Спрашивает, простила ли я его? Мы танцуем. Он говорит, что у тётки лежит альбом, там одна новогодняя фотография с моим классом, и я в центре, лучше всех.
Я как раз собирала свои снимки в театральную студию при вузе — сейчас бы сказали, для порфтолио. Альбом в спальне через стенку. Спаленка крошечная, едва помещаются узкая койка и комод под вязаной салфеткой. Едва помещаемся мы, дыхание и губы так близки, смешиваются…
Я обожаю целоваться — ничего не могу с собой поделать. Только целоваться и ласки до пояса — дальше буду царапаться и кусаться, как тигрица. Такова моя установка в отношениях с мужчинами. Но Юрке плевать на мою установку, он срывает с меня одежду. А там срывать нечего: сарафан, узенький купальник…
Тотчас в дверь проскальзывают трое парней, щёлкает шпингалет. Сценарий повторяется.
— Попалась, птичка. Или со мной — или пущу через всех, выбирай.
— Юрка, я скажу отцу — он тебя убьёт.
— Это я его убью, что такую сладкую… (грязно выругался) вырастил.
Не помню как, я вырываюсь, разбиваю окно и выпрыгиваю в кусты сирени, благо первый этаж…
***
— Постой, как тебе удалось удрать от четверых?
— Я была абсолютно голая, а у него ладони мокрые от пота. Жарко, июнь. Выскользнула.
— Ужас, ты бы вся изрезалась о стекло?!
— Я разбила его, чем попалось под руку.
— Да ведь осколки торчали, ты бы кровью изошла.
— Слушай, — теряет она терпение, — ты что, следователь, устраивать допрос?.. Рано утром я собралась и с дочкой уехала. Отец в тот же день написал заявление, Юрку посадили. Он не вернулся, сгинул где-то за Уралом.
***
— Одно из двух, — рассуждаю я, — или он с ума по тебе сходил или… Проиграл в карты, как я сразу не догадалась! Элементарно: поставил на то, что, ни жить ни быть, ты будешь его. А по их бандитским понятиям, карточный долг — святое дело, не имеет срока давности. На кону честь или жизнь. Отсюда присутствие дружков: чтобы своими глазами расплату видели, убедились.
Подруга что-то скрывает, не договаривает — упорно отводит взгляд, надолго умолкает, уходит в себя, с трудом подыскивает слова. И, в сотый раз пересматривая любимый фильм, плачет — слезливая стала.
— Ты плачешь по насильнику?!
— Ах, молчи, ты ничего не знаешь. Как вспомню это лицо… руки…
Вечно молодой актёр на чёрно-белом экране затягивается папиросой. Прищурив холодноватые глаза цвета «металлик», смотрит в берёзовую предзакатную даль. И кажется, вот-вот задумчиво скажет своим изумительным бархатным голосом:
— По убиту воину мать плачет — река шумит. Сестрица плачет — ручеёк журчит. Невеста плачет — роса пала. Солнце взойдёт — росу высушит.