- Вот видишь, девочка… Часто любовь приходит тогда, когда и ждать - то перестаёшь, и трудная она бывает, как поклажа тяжёлая. И горькая, как полынь, и ранит, как пуля. Но, какая бы она не была, она всегда несёт свет. А ты можешь выбирать. С ней или без нее…
Аленка уже почти забыла мамин голос. За эти годы все то, что когда то происходило с ней на берегах Карая, растворилось в суете и мелочности городской жизни, все казалось детской наивной памятью или сном. И вот сейчас снова… Аромат воды, напитанный свежестью и терпковатой горечью кубышкиного цвета, еле ощутимый ветерок, в котором переливался голос-ниточка - все снова случилось. Мама сидела на скамейке у палисадника, её платье мерцало в лучах звёзд, оно казалось прозрачным, как и все мамино тело. Аленка привстала, хотела было залезть на подоконник, выпрыгнуть, как в детстве, в окно, но мама покачала головой, предупреждающе подняла руку, и в то же мгновение оказалась рядом, в комнате. Она прошла вдоль двух столов, составленных вместе, коснулась лёгкой рукой венка из октябринок, которые вчера принесла Катерина, вздохнула…
- Вот и Софья ляжет здесь… Не принёс ей счастья мой Алёша. Как не старалась я, не спасла никого… Ни его, ни ее…
Она вытащила цветы из вазы, разложила их веером на столе, вначале, у будущего изголовья, там где уже стоял подсвечник. Аленка подошла ближе, коснулась матери, снова замерев от счастья и любви.
- Мама… Почему ты уходишь? Ты же живая, тёплая, я чувствую. Но ты никогда не остаешься, уходишь, бросаешь меня. Почему?
Мама прижала Аленкину голову к себе, коснулась губами виска
- Я не ухожу, с чего ты взяла, Алёнушка… Я с тобой всегда, просто иногда ты забываешь обо мне.
Она подошла к спящему Проклу, наклонилась над ним, вгляделась.
-Спит… Как ребёнок. Он и есть дитя неразумное, чистое, сильное. Ты, Лена, сердце свое не мучай, давай ему волю. Разреши любить, ничего не бойся, откройся любви. От судьбы все равно не уйти, она настигнет. И чем дольше бежишь, тем просто длиннее и мучительнее путь. И я благославляю тебя.
Аленка молчала. Ей так хотелось спросить маму о будущем, но она боялась. Это, оказывается, страшно, узнавать, что тебя ждёт. Страшнее, наверное, и нет ничего. Мама повернулась к ней, хотела что-то сказать, но вдруг Прокл привстал на кровати, потёр глаза, спросил хрипло
-Лягуш, ты здесь? Ты одна? Говорил кто-то.
Аленка обернулась, стараясь найти глазами маму, но в комнате никого не было. Лишь ветер шевелил лёгкую занавеску, впуская внутрь холодную ночь. И ей стало вдруг так холодно, что она задрожала, как в лихорадке, и пошла к Проклу, как будто бросилась в омут…
…
- Ленушка, пора. А то Мандрычка не пустит, ругачая она, только волю дай. Я лошадь запряг, вставай, поедем.
Аленка вскочила, как встрепанная. После того, что произошло между ней и Прошей, она не могла уснуть до рассвета, вся пылала, как будто ее жгло напалмом, а потом, когда он обнял ее своей мощной, прохладной от ночного сквозняка рукой, вдруг успокоилась, задышала в такт его спокойному дыханию, прижалась всем телом и провалилась в сон. Да такой глубокий, как будто ее затянуло с глубокий омут, и она даже не слышала, как Прокл встал, как вышел, тихонько прикрыв дверь, и очнулась только сейчас, вдохнув странно-свежий, холодный воздух улицы. Она скинула одеяло, горячо покраснела от своей наготы, и Прокл тоже вдруг смутился, отвернулся, подвинул к кровати поближе стул, на котором лежала Аленкина одежда. Но потом вдруг повернулся, и Аленка утонула в его взгляде - теплом, как степь весной.
- Ты, Ленушка, светишься. Я даже пошевелиться боюсь - вдруг исчезнешь. Я тебя такую с детства во сне видел…
И подошел близко, обнял, и Аленка растаяла в его объятиях, как сахарный кусочек в чае.
…
Мандрычка стояла у крыльца морга, уперев кулаки в костлявые бедра и смотрела сурово. Казалось, что вот-вот она откроет рот и забросает их своими словами-камнями, но старуха сдержалась. Подняла свое черное крыло, поманила их, разглядела поближе в прищур.
- Ну-ну. Бесстыдники. Им упокойницу забирать, а они в сладкой постельке валяются. Давай, Прошка, иди в зал, там мужики помогут, домовина тяжелая.
Аленка молча стояла в больничном дворе, прижавшись спиной к старой березе. Поднялся ледяной ветер, он метался по высушенной ночным, неожиданно грянувшим ночным морозом, поднимал сухие листья, сбивал их в кучи. Вороны орали где-то в зарослях кленов за больничным забором, и их крик казался плачем, они рыдали по ушедшему лету, и пропавшей чужой жизни. Когда гроб, наконец, погрузили в телегу, Аленка промерзла до костей, у нее стучали зубы, и, казалось, оледенело сердце.
- Ленк. Ты что стоишь тут, к березе примерзла? Ты, давай, иди пешком, не с домовиной же поедешь. За пять минуток добежишь, приготовишь все. А то побелела вся. Заболеешь еще.
Аленка вздрогнула и обернулась. Позади стояла баба Динара, совсем высохшая, похожая на бронзовую ветку, на которую напялили тулуп и очки.
- Баб Дин! Откуда ты? Я уж и не думала, что увижу тебя.
- Откуда… Место себе присматриваю, смотрю, что б тут порядок был, меня, драгоценную, принимать. Ты и забыла бабку Динару? Не зашла…
Аленка потупилась, но старуха ухватила ее крепкой рукой, потянула по тропке вниз, к вокзалу.
- Пошли, помогу уж, Глянь - снег!
И правда, повалил снег… Да крупный, белый, как будто стаю огромных, сонных бабочек кто-то вывалил из мешка. И сразу мерзлая земля стала белой, не осталось ни грязи, ни листьев - сплошной белый покров.
- Покрова… Укроет и сохранит, беду отведет Пресвятая, ты молись только. Сегодня она слышит все, молись, девочка…