Эх! эх! придет ли времечко,
Когда (приди, желанное!..)
Дадут понять крестьянину,
Что розь портрет портретику,
Что книга книге розь?
Когда мужик не Блюхера
И не милорда глупого —
Белинского и Гоголя
С базара понесет?
Н.А. Некрасов Кому на Руси жить хорошо
Моя супруга как-то незаметно втянулась в чтение сочинений Г.И. Успенского. Иногда она читает мне понравившиеся ей рассказы. Голос у нее хорошо поставлен и я с удовольствием слушаю её чтение.
Сегодня она прочитала рассказ, который меня просто поразил. Поскольку Г.И. Успенский сейчас, к сожалению, редко читаем, воспроизвожу отрывок этого рассказа. Очень хочется, чтобы прочитали этот отрывок.
В нем, как мне кажется, высвечена одна из основополагающей сущностей нашего русского народа. Это и милосердие, и сострадание, а коротко говоря – Русская душа. К сожалению, во многом эту сущность мы потихоньку утрачиваем, и чтение таких историй, как я полагаю, поможет пробудить в нас души наших предков, помогает понять их, не дает окончательно умереть всему прекрасному, что передали нам наши предки.
«Весна. Голодная, отощалая деревня: какие-то одинокие, брошенные на неприветливую, голую, безлесную равнину выселки в пять-шесть плохо обстроенных, почерневших дворов... Голодна, мрачна деревня, а весенний
резвый и пьяный ветер — точно кровь пьет из жил невидимо; дует в лицо и грудь, и слабеет человек... Слабый от голода, обессиливаемый дыханием весны, ходит обыватель мрачный и почти злой. Пуще всего ест нутро, что много пустых мест: пусты закрома, и ветер по ним гудит, пусты погребицы, пусты кадки и горшки; на столе пусто, и пусто в столе... Загляни в закром — оттуда ветер дует;
тронь горшок — загудит, а рядом тоже загудит другой...
Мучителен этот звук! Наткнулся в пустых сенях угрюмый мужик на пустой бочонок: загремел бочонок, рассердился мужик, толкнул его ногой что есть мочи, бочонок с грохотом докатился до двери, ушиб мальчонку. Не понял
мальчонка, что у отца на душе, заревел благим матом и взбесил отца окончательно; принялся мужик бить мать и шипит сквозь зубы — «Н-не тиррань ты меня, голодная соб-бака!» Голодны, холодны, слабы телом и духом и злы были обыватели: друг с другом почти не говорили, на баб не глядели; становились к ним спиной или боком. Злы были мужики и бабы и сердились друг на друга, на детей, на скотину — да и скотина была тоже голодна и сердита. Вон бодаются в чахлом пустом поле две коровенки: выгнали их в поле, а в поле-то есть нечего; и начали они драться друг с другом; одна думает на другую:
«Это ты, подлячка, все сожрала, мне ничего не оставила!» А в поле-то ничего еще и не выросло — одна голая земля, и та плохо оттаяла. Даже бараны, и те пихают друг друга под бока, один другого подозревая в обмане. «Не может быть, чтобы нечего было есть, — думают они, — иначе зачем выгонять в поле? Стало быть, это ты, мерзавец, съел». А в поле-то их выгнали именно потому, что дома нечего есть. Голодный возвращается скот по дворам и ревет и блеет без устали всю ночь... А от этого рева еще пуще закипает гнев у хозяина на сердце. Пьяный ветер, гудящие «пустым» закрома, голодный рев скотины и голодная мрачность людей — не приведи таких минут пережить и лихому лиходею!.. На беду в одну из ночей весенний пьяный ветер превратился в зимнюю стужу, вдруг, после теплого дня и теплого вечера, понесло откуда-то холодом, а там надвинулись темные тучи, повалил снег, поднялась метель. Господи помилуй! Господи помилуй! Всю ночь дрожмя дрожали голодные и холодные люди, дети, овцы и коровы. Вялый, худой, измученный вконец, выполз наутро крестьянин из избенки, занесенной снегом, выполз неведомо зачем. Глянул — а в плетне, между верхними концами кольев, — торчит крыло... Поглядел — птица какая-то... Гусь, кажется, дикий... Осмотрелся кругом — господи! да их видимо-невидимо! На крышах, на земле, вон на заборе, вон под крыльцом, по завалинам, везде из-под снега торчат крылья, птичьи носы, хвосты... Видимо-невидимо навалило птицы. Вон одну прищемило калиткой, другую прихлопнуло дверью в амбаре, только крыло видно...Вьюга застигла огромную перелетную стаю диких гусей, и всякой дикой птицы. Ужаснулся крестьянин, какая этой птицы сила летела несметная... Не только на его дворе, а над всей деревней той насыпало ее точно из мешка на всех дворах, на всех плетнях, где носом в снег, где из-под снегу, хвостом или лапкой — все несчастная птица целыми десятками виднелась... Постоял, постоял крестьянин, дивясь дивному делу, подошел к плетню, вынул одного гуся, поглядел, отряхнул от снегу — глядь, а гусь-то жив, еще тепел... «Бра-а-атцы! — во всю мочь, не зная сам почему обрадовавшись, завопил он: — ведь они живые!»
И побежал к соседу. От соседа к соседу — выползли на утро все. Все дивятся, все ахают и все рады... да, рады были, что гуси не замерзли! Откопают, отобьют от него снег, кричат бабам: «Волоки, волоки в избу...» — «Живы, живы!» — «Ребята, живехоньки гуси-то... Тащи в сарай, отойдет! Тащи, да легче, легче!..» И что ж, забыли голод, забыли злость и гнев и так-то принялись помогать гусям, спасать их от гибели, что даже повеселели, обрадовались... Все обрадовались — и старые и малые:
«живы... ведь живы... оживают!..» Только и слышалось по поселку... Горячая шла работа!.. Но вот опять приударило солнце, опять разлилось весеннее тепло, зазябшая птица отошла, отогрелась, выбралась из амбаров, сараев — выбралась, загоготала и улетела...
И только на другие сутки пришло иным на мысль:
«Отчего это, ребята, гусей-то мы не поели? Ведь вот какая оказия! Какую прорву нанесло, а мы... ах, ты! Вот оказия-то... так даром и пустили!..» И тут только догадались крестьяне — голодные, и старые догадались и малые, что не съели они гусей от жалости... Жалко стало несчастных... Несчастье ведь с ними было!» Вот этот эпизод.
Видите, какое чудное, детское сердце! Но пора ему быть и мужественным, то есть мужать в благородных требованиях и благородных порывах. Ведь уж он большой; совсем большой человек, этот крестьянин!.. А чтоб
быть мужественным, надо работать, работать...»