Из дневника генерал-лейтенанта Ивана Диомидовича Попко
13 декабря 1854 года. Прекрасная зимняя погода. Все хлопочут о санях и катанье. Князь Чавчавадзе между пилавом и шашлыком поместил рассказ, из которого выкроилась следующая повесть.
"В одном из небогатых приходов нагорной Кахетии жил и звонил или, что все равно жил, пономарь Арчил. Судьба заблагорассудила поставить этого человека на крылос (sic), а природа, кажется, имела ввиду для него место в военном шатре. Он был создан великаном и слыл первым силачом в Кахетии. По воскресеньям, когда он пел на крылосе, его голос был слышен почти так же далеко, как и звон колокола.
При всем, однако же, избытке телесной крепости, он далёк был от диких наклонностей Нимрода или Исава, которые, как он читал в книге Бытия, искали разгула и пищи своей силе в боях со свирепыми зверями. Скорее мог он открывать в себе сочувствие миролюбивому Самсону, преклоняющему твердую выю свою в лоно прекрасной Далилы.
Да, в этой широкой и косматой груди билось сердце кроткое, отверстое для самых нежных ощущений. Довольно вам сказать, что Арчил имел невесту, о которой вздыхал и день, и ночь, и на высоте колокольни, и на ковре низменной тахты, вздыхал затем, что избранница его любящего сердца жила не близко, в Тифлисе.
- Не добро быти человеку единому, - твердил он всякому приходившему к нему в дом, доколе не пришло ему время отправиться в Тифлис, пояти (здесь забрать), как он изъяснился, свою суженую.
Убогий певец общественной молитвы отправился пешком, с котомкой за спиной и с увесистым посохом в руке, посохом, который был очень близок к тому, чтоб назвать его бревном. Пожираемый нетерпением, слишком обыкновенным и совершенно извинительным в подобных обстоятельствах жизни, наш Исаак, грядущий за своей Ревекой, избрал кратчайший, но трудный и опасный путь чрез горные леса и ущелья.
Идет он поспешным шагом по глухой и извилистой тропинке, не думая об опасности дороги, а думая о прелестях своей суженой и напевая: "Исайя ликуй, дева". И вот, когда он так думал и пел при переходе чрез одно тесное ущелье, на него внезапно обрушились, будто снежный обвал, восемь человек хищных Лезгин.
Разбойники сбили его с ног, скрутили ему руки назад и повлекли свою жертву в лес, как волки козлище, нет, как филистимляне Самсона, у которого слабая рука женщины отняла львиную силу, что так часто случается и в наше время.
Опомнившись от первого испуга, путешествующий жених начал упрашивать хищников, чтоб они возвратили ему свободу; он говорил им: во всякое другое время я не утруждал бы вас такой нелепой просьбой. Разбой ваше звание, ваше ремесло. От него ваш доход, ваше существование. На нынешний день судьба послала вам во мне хлеб насущный. Стало быть, толковать тут не о чем, дело ясное.
Но ведь я иду жениться. Невеста, братцы, ждет меня, высматривает, а ночь придет, - свечи не тушит до третьих петухов, глазушек не сомкнет, сердечная, до бела света. Да и я то, правду вам сказать, без ума от девки. Жить без неё не могу. Если вы меня не отпустите, я на первом суку у вас в деревьях повешусь, как Бог свят, повешусь.
А отпустите вы меня, так я вместе с молодой жёнкой добровольно к вам опять явлюсь, клянусь св. Георгием, явлюсь на этом же самом месте. Вам больше пользы будет: вы будете иметь меня "сам-друг". Это на первый раз, а там сам-третий, сам-четверть, дойдет чего доброго до сам-десять. Да и приданишко, что за женой дадут, никому ж больше, как вам, не достанется.
Арчил говорил так убедительно и умилительно (он, впрочем, никогда за словом в карман не хаживал), что Лезгины решились, вещь невероятная, отпустить его на-слово. Назначен был день и час, когда ему с молодой женой и с её приданым прибыть на то же место.
Была сыграна свадьба. Очень весело. Тамашу поднимали на весь город. Добрым людям мешали спокойно спать несколько ночей. Но виновник ликованья был скучен и задумчив. Ни звуки зурны отрадные, лелеющие сердце, ни шёпот первой любви девичьей, что таинственней и сладостней вечернего шума листьев в темной дубраве, ни даже животворное и волшебное питье, что из кожаного фонтана-бурдюка в серебряный бассейн азарпеши струится... никакие обаяния не сильны были отнять у Арчила ни на одну минуту память о договоре, который заключил он с разбойниками там, в лесу, в дикой глуши, без свидетелей.
"Без свидетелей", это правда, но что ж? договор от этого не менее обязательную силу имел для непорочной совести сына патриархальной Кахетии.
Боясь опоздать на условленное свидание, он собрался в дорогу прежде, чем новая родня его насытилась свадебными пиршествами. Напрасно его упрашивают погостить лишнюю недельку, лишний денёк под тенью родного гнездышка его голубки. Новый Регул глух ко всем упрашиваньям. Он взваливает легкий вьюк приданого и сажает молодую жену на хребет старого катера; он не может утерпеть, чтоб не произнести тестю и теще приличного стиха из "Апостола": "оставит человек отца своего и матерь свою и прилепится к жене своей"...
Он берет в одну руку повод вьючного животного, а в другую посох, который сопутствовал ему от порога его укромного жилища до далёкого брачного налоя и, поклонившись до земли, направо и налево, отправляется в дорогу. Молодежь, не упускающая случая попрыгать на коне с ружьем за плечами, назвалась проводить новобрачную чету, но Арчил решительно отклонил эту почетную услугу.
Он говорил: "дальние проводы - лишние слезы". Думал он совсем не то. И вот наш Регул в подряснике прибыл на то место, где ему суждено проститься с вольной волюшкой. Вот то тёмное ущелье и вот тот столетний дуб, где он клятвенно обрёк себя на рабство. И будет он вертеть тяжелый жернов, а жена его будет качать колыбель в доме злых недругов его отчизны.
"Кажется, я исправнее выполняю уговор, чем мои приятели Лезгины", - проговорил сквозь зубы Арчил, озираясь на все стороны и не видя никого в окружности; "так и быть, подождем здесь". Он остановил у дуба свой караван, снял жену и вьюк с катера и, привалив кладь к дереву, усадил на неё свою спутницу, а сам, поднявшись на ближний пригорок с неразлучным своим дорожным товарищем-посохом, принялся кричать изо всей мочи: "эй, вы, земляки-дружки, выходите, я уж здесь". Отклика не было.
Тишина благоговения господствовала в дремучем лесу. Только ручей робко журчал где-то глубоко в ущелье да широкий лист шелестел на верхушке исполинского бука, переросшего целой головой своих сверстников. Пурпуровые лучи заходящего солнца слабо проникали сквозь густую зелень чинара и вяза. Орел лениво кружил под синим куполом весеннего неба.
Прождав с полчаса, Арчил принялся кричать громче прежнего; "Да идите же вы, оброчники, вот уж ночь близко". Его сильный голос широкими перекатами уходил в мрачную трущобу и там замирал тихим ропотом.
Наконец, из глубины леса послышались голоса, и вслед за ними вышли на дорогу восемь богатырей, все восемь - родные братья, сыновья одной матери. Арчил встретил их следующей речью: "Не правда ли, я сдержал обещание и чуть ли еще не исправнее, чем вы, господа Лезгины. Теперь остается только взять меня. Это уж ваше дело. Вы люди боевые, обвешаны оружием с головы до ног.
Конечно, вы за стыд сочтёте взять меня и мою красавицу без бою, как дудака и дудочку в осеннюю гололедь. Да и мне-то, братцы, пришлось бы век краснеть не только что перед моей бабой, но даже вот перед этим костыльком, если б я отдался вам, не подравшись. Итак, начнем честный бой: вы с ружьями и кинжалами, я с дубиной".
С этим словом силач Арчил, забросив длинные рукава своей чохи за спину, ринулся на своих противников и одним размахом палицы повалил замертво коновода шайки и первого ему пособника. Один лишь самый младший брат схватился за свой длинный кинжал и принял бой на месте. Остальные разбойники бежали малодушно и суеверно, вообразив, что они имеют дело с шайтаном, с нечистой силой.
Вертя тяжелой дубиной, как прутиком, Арчил выбил кинжал из руки Лезгина. Тот ухватился за дубину, и древнейшее оружие в мире Каина сделалось предметом упорного спора между двумя бойцами: Лезгин не уступал Кахетинцу ни в росте, ни в силе, ни в отваге. При этих богатырских качествах Лезгин имел над Кахетинцем превосходство ранней молодости и красоты необычайной.
Он был любимец и баловень у матери, вскормившей восьмерых богатырей. Если ему суждено пасть в единоборстве, старая Лезгинка выплачет остальные свои глаза и преждевременно сойдёт в тёмную могилу. Попав между двух противных сил, упругая палица поддаётся то в ту, то в другую сторону, изгибается в лук, трещит и, наконец, разламывается пополам. Тогда бойцы вступили в ручную битву, свалились грудь с грудью и плечо с плечом.
Они ногами землю роют,
От воплей их дубравы воют,
И ребра обоих трещат...
"Пособи, жена!" - взывает Арчил в минуту изнеможения, в минуту ловкой хватки противника. "Нет, не ему, а мне пособи, красавица, век тебе холопом буду, моя мать тебе служанкой будет" - так взмолился Лезгин, чувствуя, что соперник пересиливает его.
"Кто одолеет, тот мной и завладеет", - равнодушно отзывается единственная зрительница бешенной свалки равносильных борцов.
"Изменница жена не хочет мне пособить! Ты, св. Георгий помоги", - Кахетинец сломил Лезгина и налёг на него всей тяжестью своего огромного тела. Лезгин не просит пощады, - скрежеща зубами, он делает отчаянные усилия, чтоб вывернуться и в свою очередь смять под себя победителя. "Жена... вон... кинжал... подними... подай!" - проговорил Арчил, задыхаясь от последнего напряжения усталых мышц своих.
Жена поднялась, подошла к лежавшему в стороне кинжалу и носком своей вышитой шелками туфли придвинула его к борцам. Две сильных руки судорожно встретились у рукояти кинжала. Арчил первый схватил роковое оружие. О, судьба безжалостная! неумолимая, не угадываемая в путях своих!
Широкий кинжал, за которым Лезгин столько лет ходил, как няня за своим любимыми детищем, которого, ясную сталь так заботливо оберегал он от ржавчины, которого тонкое лезвие так старательно наводил он и которого ножны так щедро он убирал, - кинжал неблагодарный и вероломный всосался ему в сердце, упился его кипучей кровью.
Кончилось единоборство. Лезгин хрипел и содрогался в предсмертных муках. Арчил, утирая холодный пот, крупными каплями катившийся по его широкому лбу, читал вполголоса благодарственную молитву св. Георгию. Молодая жена Арчила, бледная как смерть, плакала.
Сумерки спускались в ущелье. Лес уже полон был ночного мрака. Там ночная птица начала свою унылую, однообразную песню: сплю, сплю! - колыбельную песню засыпающей природы. Кончив молитву, Арчил обратился к жене: "Ты хнычешь по разбойнике, тебе жаль его, изменница; иди же за ним в темное царство сатаны, и будь ты там женой Иуды Скариота"...
Кинжал, в еще не испарившейся крови Лезгина, погрузился до рукояти в неясную, полную жизни и едва початой страсти грудь молодой Грузинки. Раздался пронзительный вопль. Дремлющий катер приподнял голову. Ночная птица умолкла. И новая жертва, трепеща под мощным ударом, свалилась на труп разбойника.
От того кровавого вечера протекло пятьдесят лет. Жаркий летний день угасал на холмах Кахетии, на благородных тех холмах, куда нисходят в росе небесной и откуда разливаются потоками по всему лицу Грузии обновление жизни и забвение печалей житейских! В обители св. Георгия, в одной из самых уединенных и тесных келий, отходил старец Ахилл, в мире Арчил.
Настоятель и братия окружали одр, с которого усталый и изможденный странник земной жизни вступал в отверстую ангелом смерти дверь вечной странноприимницы. Один из иноков, погруженный в черную, как мрак могилы, мантию, читал тихим и сокрушенным голосом молитвы на исход души. Превозмогая последнее томление, умирающий проговорил:
"Отче и братия! Здесь, позади иконы св. Георгия вы обрящете мое письменное завещание. Молю вас, заклинаю вас величием последней вашей минуты исполнить грешную мою волю". И он умер о Господе.
Смежая впалые очи и скрещивая иссохшие руки, настоятель открыл на раменах новопреставленного брата тяжкие вериги, какими еще ни один подвижник в обители св. Георгия не удручал своей плоти. За иконою св. Георгия, висевшего на стене, у возглавия усопшего, найдена была ветхая, пожелтевшая от времени, хартия. Разгнув её, отшельники прочитали следующее:
"Господь мой простил разбойника на скорбном пути к Отцу Своему, я убил разбойника на скорбном пути к моему отчему дому. Господь мой благословил блудницу, оросившую слезами пречистые ноги Его, я вонзил нож в сердце жены моей, плакавшей о смерти моего супостата. От того кровавого часа да будет всё окаянное житие мое единым сокрушенным вздохом молитвы, единым скорбным подвигом очищения от крови, отяготевшей на мне.
Егда же премилосердный Господь и искупитель мой сподобит воззвать меня от сей многопечальной и скоропреходящей жизни, молю ближних моих, да погребут отвратительное тело мое в ущелье ...ском, по левую сторону дороги, под сенью дуба, одиноко у дороги стоящего.
Там, глубоко под землею сокрыл я трупы жертв, мною закланных. Обаче кровь их вопиет на небо выну. Несть мира в костях моих". Остальные строки нельзя было прочитать: подмытые слезами писавшего их, они почти исчезли с бумаги. Посмертная воля старца Ахиллы была исполнена. Его бренные останки были преданы земле в ...ском ущелье, по левую сторону дороги, под широкой тенью векового дуба, одиноко стареющегося и дряхлеющего на могучих корнях своих. Над могилой, где смешался примиренный прах убийцы и его жертвы, отшельники монастыря св. Георгия соорудили памятник.
Никакой надписи нет на памятнике. Но ты, прохожий, ведай, что под тем безмолвным камнем покоятся кости силача Арчила, поборника восьми богатырей Лезгистана и убийцы новобрачной жены своей".
16 декабря 1854 г. Говорят, что в Тифлисе наряжена комиссия из многих генералов для открытия виновного в недобросовестном снаряжении мостов в Грузии, ни свет, ни заря уже разрушившихся. Надлежит ведать, что на всяком казенном сооружении, возникавшем на Кавказе с эпохи 1845 года, лежит печать недобросовестности, шарлатанизма и немедленного разрушения. К чему этот труд отыскивать виновника там, где уж нет его?
21 декабря 1854 г. Генерал Муравьев назначен главнокомандующим и наместником. Из Тифлиса пишут, что многие временщики прежнего правления осматривают свои тарантасы, не рассохлись ли и в состоянии ли они перевалить через горы. Снег валит.
27 декабря 1854 г. Два батальона Рязанского полка, отправленные из Александрополя в Ахалкалаки, застигнуты зимой на дороге и остановлены суровой непогодой. Их обоз замело снегом. Донцы нашли под снежными сугробами разбитую палатку, в которой оказалось несколько человек солдат.
30 декабря 1854 г. По случаю ограниченного запаса провианта в муке, линейным казакам предложено было брать часть оного пшеницей в зерне и перемалывать пшеницу ручными жерновами. Казаки отказались от этого предложения, говоря, что, когда в войске узнают о том, что они были мукомолами, так им просвету не будет от насмешек.
31 декабря 1854 г. По случаю отъезда 1854-го в вечность, с наступлением ночи поднялась по всему городу Александрополю ружейная пальба, продолжавшаяся почти всю ночь. Продаются за бесценок принадлежащие 1854 году надежды на прогнание союзников из Крыма и скорое прекращение войны. Сбываются эти подержанные надежды затем, что преемник 1854 года не располагает оставить их за собой. "Мне-де они не годятся; великоньки", говорит он.