Григорий Иоффе
Буквально накануне женского праздника мне по почте пришел подарок: долгожданная книга Лидии Дмитриевны Селягиной, с которой мы дружим давно, ее стихи и прозу я многократно публиковал на своих страницах в Дзене и ВК. На обороте обложки надпись: "Уважаемому Григорию Аркадьевичу Иоффе от автора. Мы помним прошлые года". И подпись автора.
Отправитель бандероли - внучка автора Ольга, вдохновитель и организатор этого издания. Может быть, я не прав, да это и не важно, но кажется мне, что мысль эта - издать большую бабушкину книгу - пришла к Ольге однажды ночью, когда, засидевшись за бабушкиными бумагами, раскопала она рассказ, который вы, друзья мои, сейчас прочтёте. А если вы еще и пишите... Тут вы точно попались!..
Лидия Селягина
Держись, Константин Симонов!
— Лидушка, ты куда?!
— Да вот, мусору немного скопилось. Вынесу.
— Иди, иди.
Я прошмыгнула за дверь. Через три минуты вернулась.
Дед незаметно наблюдал за мной — девятнадцатилетняя, с большими чёрными косами, залитая румянцем от быстрой ходьбы, с большими карими глазами. Но в глазах — какая-то тревога.
— Лидушка, что ты сегодня невесёлая?
— Что ты, дедушка, всё хорошо.
— Ну-ну, — проворчал дед. Войдя в свою комнату, я зашелестела бумагой.
— Чай, куда собралась? — спросил дед.
— Да, дедушка, ещё немного мусору вынесу — и всё, — каким-то неожиданно странным даже для меня голосом ответила я.
— Да что ты? Какой же это мусор? Ты же все бумаги из своего письменного стола выбросила. А из книжного шкафа сколько тетрадей выкинула! И это мусор?
—Да, дедушка, и там, — почти шёпотом ответила я и исчезла
за дверью.
—Тьфу ты, пропасть, — проворчал дед. — Вот поколение пошло. Пишут, пишут, ночи не спят, тетради покупают, карандаши. Да Бог с ними, с карандашами, ведь ночами писала, сам видел. Сколько раз к двери подкрадывался. И вот тебе на... мусор. — Дед вошел в комнату внучки. — А вот ещё на столе бумажку забыла.
Ба! Да это письмо. Ага! Вот я его и почитаю… Та-ак…
«Дорогая товарищ Виноградова!
Прочитал ваше письмо и стихи. Поскольку вы мне уже послали их, хочу сказать вам правду. Многие люди в молодости, а многие и до старости, удовлетворяя свою душевную потребность, пишут стихи, при этом только у одного из сотни, а может быть, и тысячи есть поэтический дар, и он впоследствии делается поэтом. У других этого дара нет, и поэтами они не становятся…»
—Да, вот тебе и на! Эк ведь как, и не пожалел нашу Лидушку. Прямо сыпет, а…
«…Очень советую вам ни в коем случае не смотреть на свои стихи как на своё будущее. Очевидно, оно у вас совсем в другом, и способности ваши, очевидно, лежат не в области поэзии.
15.06.1960. Константин Симонов»
— Ага! Теперь понимаю, какой мусор она выносила. Да что же она этой ночьюто делать будет? Уж посмотрю, будет свет гореть или нет. Дед аккуратно положил письмо на место.
Я вернулась в квартиру.
— Деду, давай ужинать.
— А что, чай, уже время?
Поужинали молча.
— Дедушка, я, пожалуй, пойду спать.
— Иди, иди, внученька, я ещё посижу. Что-то кости ломает, к погоде, что ли? Ну да иди, иди, внучка.
— Спокойной ночи, дедушка,—сказала я вкрадчиво, чтобы развеять его сомнения.
—Спокойной ночи, внученька, — ответил дед, с интересом поглядывая на меня.
Я чувствовала взгляд деда через рифлёное стекло двери. На душе было ощущение какой-то потери. Внутренняя пустота и необъяснимое раздражение затмили меня. Я не понимала, что со мной. Постояв у стола, за который решила больше не садиться, выключила свет. В комнате наступили сумерки.
Решила, что надо обдумать, как жить дальше. И вдруг из-за неплотно закрытой двери я услышала ворчание деда, который, уходя в свою комнату, в сердцах произнёс:
— Сдалась! А?! Сдалась, раскисла, спать потянуло.
Я поняла, что деда прочитал письмо Константина Симонова и
теперь переживает за меня.
Устроившись спать, я ещё долго думала обо всём. Да я и не думала всю свою жизнь посвящать только поэзии, ибо полагала, что стихи — это мои умозаключения, выводы из прожитых годов. Но прежде, чем делать выводы, надо получить житейский опыт, а это значит — занять какую-то свою позицию, многое познать. Кроме того, возможно, из-за моего ещё юного возраста во мне неожиданно рождались строчки с большим смыслом, рождались, не спросив
меня. Я записывала их, читала и получала ответы на свои вопросы.
Видимо, это и есть состояние вдохновения. И, в общем-то, мне не важно было, кто и что будет об этом говорить. И уж вовсе я не ждала за это денег. Когда стихи рождаются — на душе светло, чисто и празднично. А иногда мне хотелось писать прозу, и если всё шло верно, то в момент перечитывания моя душа то плакала, то смеялась, ибо писалось по пережитому. И если окружающие меня друзья и просто знакомые захотят услышать мои строчки, а, услышав их, будут испытывать чувства созвучия, значит, мои строчки написаны не напрасно.
И, пожалуй, я знала, что мне делать. В свободное от житейских дел время, то есть ночью, когда никто не мешает, сохранить в себе эту радость рождения новых строчек, мыслей, открытий. И ещё я люблю процесс познания.
И с этими мыслями я снова включила свет и открыла чистую тетрадь. Видимо, это мой крест, но я понимала: для того, чтобы жить, необходимо кушать, одеваться, исполнять какие-то работы, нужные этому обществу, то есть зарабатывать какие-то деньги, чтобы самой содержать себя и не ходить с «шапкой» по миру.
Я понимала, что дедушка тоже переживает за меня. Его душил старческий кашель, и, кряхтя, он пришёл на кухню, чтобы свернуть самокрутку и покурить самосад. В деревне он сам выращивал табак.
Увидев, что у меня горит свет, а я сижу за столом, он, не скрывая радости, произнёс:
— Ба! Не сдалась! Сидит, пишет! А время-то, время-то — пять часов утра! Ну держись, Константин Симонов! Посмотрим, чья возьмёт…
«А ведь он прав. Посмотрим», — подумала я.
1960