Предыдущая часть рассказа здесь
Глава восьмая.
Случайный прохожий.
Наступил конец мая. В саду у Ивана Ивановича зацвели белым цветом яблони, груши, слива, а на улице, прямо возле забора, кусты сирени. Окна в комнате были теперь всё время открыты, и через них в комнату проникал удивительный, пьянящий аромат. Учебный год подходил к завершению, мы вовсю готовились к сессии. Последний раз заплатили хозяевам девяносто рублей за июнь, а дальше собирались съезжать. Мне деканат пообещал место в общежитии, Колька собирался сразу после сессии жениться и переезжать к Оле, а Серёжа решил поступать в литературный институт в Москве. Его рассказ, опубликованный в «Литературной учёбе» давал право на участие в творческом конкурсе. Впереди был ещё целый месяц совместной жизни, но чувство скорого расставания, нет-нет, да и прорывалось сквозь череду забот.
Я по-прежнему часто думал об Оле. В конце апреля на курсе состоялось комсомольское собрание, на котором ей давали рекомендацию в партию. Она была одета в красивое зелёное платье, которое ей очень шло, старалась держаться уверенно, но чувствовалось, что очень волнуется. Волновалась она зря. Все о ней говорили очень хорошо, особенно подруга Лариса. Она даже прочитала стихи собственного сочинения, написанные к происходящему событию. Стихи были плохие, слишком пафосные, но Лариса прочитала их от чистого сердца, и даже заслужила аплодисменты. Громче всех хлопали Литвинов и Чичеров. В последнее время эти двое всё чаще прогуливали занятия и ходили по вечерам из одного общежития в другое. Пошли разговоры, что Чичерова после сессии то ли переведут на заочное, то ли вообще отчислят, а что делать с Литвиновым деканат не знал, его же совсем недавно приняли в партию. Я тоже хотел выступить на собрании, сказать об Оле несколько добрых слов, но, сам не знаю почему, не решился. Лены Вахромеевой в зале не было, она лежала в больнице с сильным токсикозом. Ходили разговоры, что Литвинов как-то напившись, пришёл поздно вечером к окнам её палаты и всё кричал, чтобы она выглянула. Потом долго ждал, сидя на лавочке в больничном дворе, но так и не дождался.
После собрания мы с Серёжей пошли на нашу окраину пешком. Разговор, как и должно было быть, крутился вокруг Оли. Серёжа говорил, что она хороший человек, добрая, искренняя, но не боец. «Почему она должна быть бойцом? Она же девчонка? – Я совершенно не понимал его. «Как почему? Она же теперь в партии! Должна бороться за правду и справедливость. А впрочем, само наличие партбилета в кармане, ничего не значит. Возьми того же Литвинова». Насчёт Литвинова я был с Серёжей полностью согласен. А вот насчёт Оли – разговор особый. Всю дорогу шёл и думал, рассказать ему о чувствах, шевелившихся в душе последнее время, или не стоит. Как-то странно я буду выглядеть. Совсем недавно признавался в чувствах к Лене Вахромеевой, и, на, тебе, несколько месяцев прошло и уже – Оля. Решил пока промолчать. И не только из боязни странно выглядеть в глазах друга, просто сам ещё не до конца понимал, что такое творится у меня в душе.
Когда-то, в детстве, я прочитал повесть Сент-Экзюпери «Маленький Принц». Тогда была зима, я болел ангиной и лежал целыми днями один, пока родители уходили на работу. Эта книга стала любимой для меня на долгие годы. Особенно понравилась глава об отношениях Принца и Розы. Как он заботился о ней, как оберегал даже от сквозняков, а, когда на Земле попал в сад, где росли тысячи таких же цветов, которых невозможно было отличить друг от друга, уверенно сказал, что его Роза самая лучшая. Может быть, настоящая любовь как раз и отличается от всех других чувств именно этим – стремлением принести счастье другому человеку и оградить его от любых бед и невзгод, даже от сквозняков. В лице Кольки Оле угрожал даже не сквозняк, а настоящий ураган, способный разрушить всю её жизнь. Я несколько раз предлагал Серёже поговорить с ней, даже был согласен стать третьим участником разговора, но он категорически отказался. То ли потому, что уже имел с ней разговор на эту тему перед Новым годом, то ли от обиды на выступление Олиной подруги Ларисы на том злополучном собрании, где Литвинову открывали дорогу в первые ряды строителей коммунизма. Серёжа лишь сказал мне ухмыльнувшись: «Она влюблена, а все влюблённые немного слепцы». Как-то вечером Колька прочитал нам записку, которую Оля незаметно положила ему в карман пиджака: «Коленька, я люблю тебя! Ничего не могу делать, ни о чём другом думать не могу. Всё время думаю о тебе!» Прочитав нам записку, он сложил её вчетверо и положил в учебник политэкономии, при этом усмехнувшись в усы. Мне в эту минуту Колька напомнил охотника, которому в капкан попалась вожделенная дичь. Минут через десять под нашим окном появилась Катя. Колька сделал кислую мину на лице и начал нехотя одеваться.
Из всех экзаменов, которые нам предстояло сдавать в летнюю сессию, больше всего я боялся экзамена по английскому языку. Его нам преподавала Кира Александровна, вздорная пожилая женщина, старая дева, которую мы раздражали уже самим фактом своего существования. Особенно трудно мне давалось произношение. Для того чтобы тренировать его, я брал учебник и шёл в парк на заброшенную аллею, где никогда не было прохожих. Парк благоухал молодой весенней зеленью, а от зарослей сирени и черёмухи шёл невероятный аромат, который просто сводил меня с ума. Через каждые полчаса занятий, во время которых я проговаривал вслух одни и те же слова и выражения по нескольку раз, откладывал в сторону учебник, закрывал глаза, вдыхал воздух и слушал щебетанье птиц. Но через несколько дней у меня возникли проблемы. На той же самой аллее, на соседней скамейке начал появляться случайный прохожий – мужчина средних лет, в длинном светло-зелёном плаще с кожаной сумкой на плече. Он приходил, садился, ставил сумку рядом с собой и сидел молча, всё время о чём-то думая или вспоминая что-то. Иногда он поворачивался в мою сторону и улыбался каким-то своим мыслям. С виду, это был обычный мужчина, но что-то меня настораживало в нём, в его одежде, взгляде, манерах. Иногда возникало ощущение, что я откуда-то знаю этого человека. И знаю близко и давно. Почему возникло это ощущение, я понять не мог. Несколько дней, пока он сидел на соседней скамейке, мне пришлось повторять слова и выражения шёпотом. Хотя, казалось, что случайный прохожий всё слышит и даже готов поправить меня, если слова произносились неправильно. Один раз мне даже показалось, что он хочет заговорить со мной, но никак не решается. В этом мы были похожи. Я тоже не мог никогда начать первым разговор с незнакомым человеком. Я вообще тяжело сходился с людьми. Впрочем, через несколько дней случайный прохожий исчез с аллеи так же внезапно, как и появился. А потом и мои занятия с произношением завершились.
Я так боялся будущего экзамена по английскому, что накануне не мог уснуть почти всю ночь. За окном шёл сильный ливень, который тоже мешал моему сну. Кажется только перед самым рассветом, я немного задремал.
…В парке было уже достаточно темно, и один за другим загорались фонари. Я свернул с центральной аллеи немного в сторону, туда, где заканчивается асфальт и растут кусты сирени и черёмухи. Ещё несколько минут ходьбы, и я окажусь на своей любимой скамейке. Отчего-то учащённо забилось сердце. Вдруг из-за дерева появился он – случайный прохожий в своём неизменном длинном плаще и с кожаной сумкой на плече. Он приложил палец к губам, давая мне знак – молчать, и потянул за руку к себе за дерево. Это был, кажется, ветвистый старый дуб. От прохожего пахло мужскими духами фабрики «Дзинтарс». Я хорошо знал этот запах, такие духи мне подарил отец на шестнадцатилетие, и я пользовался ими долгие годы.
…По заброшенной аллее шла маленькая девочка в коротеньком платьице. Девочка искала котёнка, которого звали Лучик: «Кыс, кыс, кыс, Лучик, ну где же ты? Выходи, не бойся. Я больше никому не позволю тебя обижать. Я найду тебя, и мы уедем к бабушке в Пензу, а мама пусть остаётся со своим злым дядей Витей. Зачем он сегодня пнул тебя ногой, ты же маленький. Кыс, кыс, кыс, Лучик, выходи», - говоря это, девочка подошла к моей любимой скамейке. На скамейке сидела молодая, невысокого роста, женщина, можно даже сказать, девушка. Мне сразу бросились в глаза её чёрные кудрявые волосы, очки, из-под куртки выглядывал подол зелёного платья. Это была Оля. Что она делает здесь в этот поздний час? Я хотел броситься к ней, но прохожий сжал мою руку и не пустил.
Девочка села рядом с Олей и спросила чуть слышно: «Тётенька, ой, простите, девушка, Вы не видели здесь маленького котёночка? Рыженький такой, Лучиком зовут. Сегодня новый мамин муж, дядя Витя, пнул его ногой и выкинул за дверь. Лучик лужу наделал в прихожей. Но он же маленький. Я ещё не успела приучить его к коробочке. Вот и ищу теперь весь день. А у Вас есть дома киска?» - Оля ответила, что киски у неё нет. Девочка продолжала задавать вопросы: «А почему? Вам муж не разрешает?» «Нет», - услышал я так хорошо знакомый голос: «Мужа у меня тоже больше нет. Он нас с маленькой дочкой бросил и ушёл к другой тёте». Девочка задумалась, потом продолжила: «Вот и нас папа бросил. Теперь у мамы дядя Витя. Он злой, больно щиплет меня и Лучика моего выгнал». Оля что-то ответила ей, но я не успел расслышать, в это время на тумбочке зазвенел будильник.
Английский в тот день я сдал на четвёрку.
Глава девятая.
Я надеюсь…
Я проснулся от пения петухов на улице. Через открытое окно в комнату проникала утренняя прохлада. Будильник, стоявший на тумбочке, показывал половину шестого. Было раннее летнее утро. Я приподнял голову над подушкой и посмотрел в окно. Вся улица утопала в зелени. В соседнем дворе залаяла собака, потом скрипнула калитка и вышла старушка в белом платочке в горошек с молочным бидоном в руках. Она пошла по пустынной улице в сторону перелеска, который виднелся вдали. Я окинул взглядом комнату. Все мои вещи были собраны ещё вечером. Большая дорожная сумка стояла возле дивана. Сегодня я уезжаю домой, на каникулы. А осенью, с началом учебного года, заселяюсь в общежитие, направление в которое получил в последний день летней сессии.
Серёжа уехал два дня назад в Москву. В начале недели у него начнётся творческий конкурс в Литературном институте. Если поступит, то переедет в столицу насовсем, если нет, то вернётся. В этой связи меня одолевали противоречивые чувства. С одной стороны, я искренне желал ему успеха, с другой – очень не хотелось с ним расставаться. За этот год, проведённый в этом домике на окраине, мы очень сдружились. Я был единственным ребёнком у родителей и всю жизнь мечтал о брате. Часто мысленно рисовал его портрет, представлял наши отношения. Серёжа и казался мне этим братом, причём, не смотря на одинаковый возраст, братом старшим.
А Колька сразу после свадьбы переехал жить к Оле. Переезжал он долго, вещи перевозил частями, нехотя укладывая их, то в чёрный облезлый портфель, то в большой целлофановый пакет с ручками. Такие в ту пору были большой редкостью. Колька сказал, что этот пакет подарила ему Лиля – Ольгина тётка, работавшая большим начальником. Накануне свадьбы Колька поехал на пару дней в родную деревню за матерью. Только тогда я узнал, что он поздний ребёнок, отец несколько лет назад умер от тяжёлой болезни, а мать уже давно на пенсии. Не знаю почему, но этот рассказ произвёл на меня впечатление. Взгляд на Кольку начал меняться. В сущности, он не плохой парень. Сам поступил в институт безо всякого блата, учился не хуже других. Да, наверняка завидовал многим однокурсникам – горожанам, у которых жизнь была богаче и интереснее. Наверняка и сам мечтал стать таким же горожанином. Именно поэтому, он с таким восторгом рассказывал о Лиле, о её заграничных нарядах, модной причёске, служебной машине, обширных связях. Серёжа считал всё это заурядным мещанством, а Колька эталоном жизни. Позиция Серёжи мне была, конечно, ближе, но и Кольку я начал в последнее время понимать лучше.
Перед своим отъездом в деревню за матерью, он попросил меня отвезти Оле домой какую-то коробку. Я согласился и впервые увидел, как живёт девушка, которая занимала в последнее время все мои мысли и чувства.
Оля жила в небольшой квартире с тесной прихожей и маленькой кухонкой в большом многоквартирном доме, на первом этаже. Я довольно легко нашёл этот дом, прошёл через арку во двор, свернул налево и через несколько минут уже звонил в дверь. Дверь открыла Олина мама, тётя Аля, невысокая полноватая женщина предпенсионного возраста, с кудрявыми волосами и хитрыми, но добрыми глазами. Взяв коробку, она оглядела меня с ног до головы и позвала в комнату. «У нас тут полный бардак с этой свадьбой. Свалился чёрт усатый на нашу голову. А Олька с Лилькой в столовую пошли заказ оформлять. У порядочных-то людей родители жениха всем занимаются, а у неё всё шиворот-навыворот. Ты подожди, они скоро будут. Садись вот сюда, на диван», - проговорила тётя Аля и села рядом со мной. Буквально за несколько минут она выспросила у меня про родителей, про город, где я родился, про мои планы на жизнь. Узнав, что я один ребёнок в семье, вздохнула тяжело, сказав, как бы, между прочим: «Вот и мы не сподобились». Было видно, что я ей понравился. Поговорив ещё немного о том и сём, тётя Аля вздохнула ещё раз и так же тяжело: «Говорила я Ольке, зачем торопиться, за первого встречного выходить. Столько ухажёров было! И одноклассники, и просто, а этот чёрт усатый всех пересидел». В это время раздался звонок телефона. Тётя Аля вскочила и, поправив фартук, побежала в прихожую. А я начал с интересом оглядываться по сторонам. Оля жила в маленькой комнатке, в которую едва убрались кровать, диван и письменный стол. Над столом висела книжная полка, на столе рядом с настольной лампой лежал сборник Мандельштама. В этой комнате и одному было тесно, а представить здесь великана Кольку я просто не мог. Из прихожей доносился голос тёти Али: «Вот такие дела, Граньк. Совсем с этой свадьбой умудохались. Да. Да. И не говори. Представляешь, чего удумали? Райком сказал, чтобы свадьба была безалкогольной. Совсем уже рехнулись! Вот именно. Да. Да. Ну что ты! В чайники и кувшины водку с вином разольём. Да, враньё одно кругом. Нельзя отказаться. Нет. Лилька - у нас начальник, да и Олька в партию вступила». Пока тётя Аля разговаривала, я достал из внутреннего кармана пиджака конверт с письмом и начал думать, куда бы его положить, так, чтобы Оля нашла, а Колька нет. Это письмо я сочинял целый вечер. В нём я признался Оле, что люблю её и понимаю, что не имею права стоять на пути её счастья. Я надеюсь, я очень надеюсь, что она будет счастлива. Она, как никто, заслужила это счастье. А ещё я написал, что она всегда может рассчитывать на меня. Я приду на помощь в трудную минуту, где бы ни был и, как бы ни складывалась жизнь. Получилось немного высокопарно, но зато от души.
Тётя Аля закончила разговор с неведомой мне Граней и, положив трубку на рычаг, зашагала в комнату. Я тут же сунул конверт с письмом в томик Мандельштама и снова положил его рядом с настольной лампой.
Потом мы пили с тётей Алей чай на кухне. Я отметил про себя её необычный юмор. Пару раз у неё даже проскочили нецензурные слова, но совершенно беззлобно. Олю я в тот день так и не дождался. Зато, когда вышел во двор, то мне показалось, что возле арки промелькнул тот самый случайный прохожий из парка. Я обратил внимание, что на улице по-летнему тепло, а он в своём неизменном длинном плаще и с кожаной сумкой через плечо. «Что он тут делает, в Олином дворе? И, вообще, кто это такой?» - промелькнуло у меня в голове.
В тот день мы с Серёжей говорили, казалось, обо всём на свете. На следующий день он уезжал в Москву, а я задержался из-за Колькиной свадьбы. Появился и Иван Иванович, слегка выпивши, но гораздо меньше обычного. Начал рассказывать нам, как перед самой войной влюбился в девчонку, и она ответила ему взаимностью. Часто сидели на скамейке в том же парке. Там же случился первый поцелуй. А потом война. Его призвали осенью сорок первого, всю войну прошёл на передовой. Был ранен, контужен, но остался жив. Девушка тоже воевала, была санитаркой. Погибла в сорок втором: «До сих пор её забыть не могу. Так любил, так любил! Иногда думаю, ну пусть бы не со мной, с другим кем жила. Но жива была бы! Только бы была жива! Посмотреть бы на неё можно было, поговорить иногда. А так, даже где могилка не знаю. После войны на Насте вот женился. Надо было жениться. Нельзя человеку одному». Я заметил у Ивана Ивановича в тот вечер слёзы, первый раз за год. Уходя, он, как бы, между прочим, сказал, что снова приходила Надька из второго дома. Катька похудела, побледнела, всё время молчит и смотрит в одну точку: «Жалко девчонку», - совсем тихо, почти шёпотом, произнёс Иван Иванович и махнул почему-то рукой. И соплячкой её не назвал, и про «три комнаты с чайником в любое время» ничего не сказал.
…Свадьба была весёлая и шумная. Веселился почти весь наш курс, кроме Серёжи и Лены Вахромеевой. Роли свидетелей исполняли: со стороны жениха – Литвинов, со стороны невесты – Лариса. В самом начале выступил доцент Колеватов. Говорил, как всегда нудно и долго, вспомнил даже про решения двадцать шестого съезда КПСС, а в середине торжества предложил тост: «За родную Коммунистическую партию Советского Союза!» Под конец, правда, приложившись то ли к чайнику, то ли к кувшину, несколько смягчился и даже начал приставать то к Ларисе, то к Лиле. Увидев меня, поманил к себе пальцем и долго объяснял, почему меня не приняли в партию. Оказывается, есть регулирование её рядов по разным признакам: по возрасту, по полу, по профессии, да много по чему ещё. Вот я в это регулирование и не вписался, но это пока.
А Лиля, Олина тётка, вся в модной одежде, пахнувшая дорогими французскими духами, пригласила меня танцевать. Во время танца шепнула, что уже договорилась в райкоме, что в начале учебного года под меня выделят персональный лимит. Потом она танцевала с Колеватовым и я слышал, как они обсуждали какого-то Снежина, который погорел на бабах. А ещё Лиля пообещала достать жене Колеватова югославские сапоги. Много раз кричали: «Горько! Горько!». Оля и Колька целовались, а я, почему-то, думал про себя, не мешают ли ей его жёсткие усы, не ранят ли нежную кожу. Свадьба была весёлая и шумная.
А сегодня я уезжаю домой. Последний раз нахожусь в этой комнате и дышу свежим утренним воздухом. За окном поют петухи и лают собаки. Старушка из соседнего дома возвращается по пустынной улице с полным бидоном молока. Впереди хороший летний день. И долгая жизнь. Я надеюсь.
Глава десятая.
Подобающий возраст.
Так получилось, что в детстве и юности, мне очень хотелось быстрее повзрослеть. Я мысленно подгонял и подгонял часы своей жизни, а эти часы шли слишком медленно. Родители то и дело говорили: «Ты ведёшь себя, как ребёнок. Когда ты, наконец, повзрослеешь?» Впрочем, это они говорили потом и в двадцать, и в тридцать, и в сорок. Я злился, раздражался, бывало, что и отвечал не совсем вежливо. Часто думал, что наступит однажды такое время, когда никто не будет меня воспитывать, одёргивать. Я даже название для него придумал – подобающий возраст.
И вот, наступил он, наконец, этот долгожданный подобающий возраст. Я ощутил его, когда, один за другим, ушли из жизни мама и папа, и некому стало давать оценку моим словам и поступкам, но и не у кого просить совета в трудной ситуации и не от кого ждать защиты. Полная свобода. Подобающий возраст.
Я много раз собирался съездить в город, в котором учился в институте, пройтись по знакомым улицам, навестить однокурсников и побывать на окраине, в том самом домике, где жили мы весь первый курс «в трёх комнатах с чайником в любое время». А ещё, посидеть на скамейке в парке среди кустов сирени и черёмухи, клёнов и вековых дубов. Почему-то постоянно тянуло и во двор дома с аркой, к двери квартиры на первом этаже, в которой, нажмёшь на звонок и услышишь шаркающие шаги и знакомый голос: «Ольк, звонят! К тебе, небось, ухажёры! Граня говорила – опять стоял какой-то под окнами».
Иногда мне снился Серёжа, задумчиво смотрящий в окно или крутящий пальцами глобус. Он как-то совсем неожиданно пропал из моей жизни. Уехал тогда поступать в Литературный институт и всё, ни слуху, ни духу, хотя обещал написать, даже адрес моих родителей взял. Сколько я потом не пытался найти где-нибудь его произведения, не мог. Так и остался единственным рассказ «Последняя парта в третьем ряду», опубликованный в журнале «Литературная учёба» накануне нового 1982 года. Однажды мне показалось, что я встретил Серёжу в Москве, в поезде метро. Он сделал вид, что не узнал меня, а может быть, и в самом деле не узнал, или это был вовсе не он. Но уж очень похож.
С Колькой, после окончания института, мы виделись несколько раз. С Олей они развелись, не получилось у них семейной жизни, да и не могло получиться. Это было понятно с самого начала. Возможно, не стоило ему прерывать отношения с юной девочкой Катей, жгучей брюнеткой с длинными волосами, которая всё ходила и ходила под нашими окнами, ожидая своего любимого. Рядом с ней Кольке было бы легко и просто. Не пришлось бы ломать себя, подстраиваться под вкусы и привычки другого человека, тем более, если ты не разделяешь их. Рядом с Катей он чувствовал бы себя сильным, умным, нужным, любимым. Сочинил же тогда Серёжа сценарий Колькиной жизни, думал, что во благо, да забыл, что такие сценарии пишутся только на небесах.
В партию меня так и не приняли. Когда наступил новый учебный год, я несколько раз хотел спросить у Колеватова про индивидуальный лимит, который на Олиной свадьбе, во время танца, пообещала мне Лиля, но так и не решился. Сыграла свою роль врождённая застенчивость.
А потом и сама партия канула в лету вместе с крахом СССР. Меня всегда поражало, что когда это всё случилось, то во всей стране, из многомиллионной армии партийцев никто, ни один человек не вышел на улицу и не встал в стройные ряды её защитников. Сколько раз я думал о Колеватове, о Литвинове, о Лиле, о тех старичках с плаката, висевшего в нашей комнате. Неужели все красивые, нужные, правильные слова, говорившиеся на различных собраниях или с экранов телевизоров, это просто красивые слова, за которыми пустота?
Оля тоже не вышла защищать партию. Я частенько вспоминал тот разговор с Серёжей о том, что она – не боец. Как и тогда, могу повторить снова и снова – у неё много других хороших качеств, которые были всегда и не исчезли со временем. Я так и не знаю, нашла ли она то, моё письмо, которое я спрятал перед свадьбой в томик Мандельштама. Во всяком случае, когда у неё начались проблемы с Колькой, закончившиеся разводом, она не позвонила мне и не написала. А что бы изменилось, если бы и написала? Бросился бы я сразу ей на помощь? В чём заключалась бы эта помощь? Не смог же я помочь в своё время Лене Вахромеевой в трудную минуту. Охал, ахал, мучился, но сделать ничего не смог или не захотел. Не зря Шекспир сказал однажды, что все влюблённые обещают больше того, что могут, а не делают и того, что в их силах. Обидно, но мудро. Где теперь красавица Лена? Как сложилась её жизнь с тем удивительным парнем, который во время службы в Армии узнал о её измене, всё простил и признал чужого ребёнка? Я попытался узнать о её судьбе через однокурсников. Никто ничего не знал. На просторах Интернета я тоже о ней ничего не нашёл, как и о Сереже. Зато там, в Интернете, много фотографий Оли, её интервью, статьи про неё. Она теперь большой начальник, и это абсолютно правильно и справедливо. Оля снова вышла замуж и уже стала бабушкой. Любит вместе с мужем и внучками путешествовать по миру во время отпуска и выкладывать в социальных сетях фотографии.
Она почти совсем не изменилась. Никто не даёт ей её возраста, что совсем не удивительно. Возраст – это не строчка в паспорте, а состояние души. А с этим у Оли, как и раньше, полный порядок.
Вернуться в прошлое нельзя, оно живёт только в нашей памяти. Но и память нуждается в подпитке. Сколько раз я собирался в свой городок не случившейся любви, сколько раз рисовал себе картины встречи, но каждый раз что-то обязательно вставало на этом пути, словно невидимый шлагбаум закрывал мне дорогу туда.
Но подобающий возраст тоже не вечен. Однажды наступает момент, когда понимаешь, что всё – сейчас или никогда. И я решился. Одел свой длинный светло-зелёный плащ, повесил на плечо кожаную сумку, подушился мужскими духами фабрики «Дзинтарс» и отправился в путь. Из окна моего вагона уже видна городская окраина.
Мысленно я представляю себе, как открываю деревянную калитку и слышу знакомый голос: «Заходите. Смотрите. Три комнаты, ёпте, чайник в любое время».
Автор: Владимир Ветров