В юности я любила Владимира Набокова, мне нравилась его поэтика (общая система примененных художественных форм и средств у автора), были интересны некоторые находки и идеи, кроме того, Набокова положено было любить интеллигентным и утонченным людям, это безмолвно транслировалось некоторыми представителями из моего "продвинутого" окружения. И сейчас я сталкиваюсь с тем, что Набоков является любимым автором у многих филологов, даже философов, они восхищаются его сложными ассоциативными рядами, неожиданными метафорами, множественными пространствами и символическими подтекстами.
Однако у меня с годами что-то сломалось, а может быть, просто изменилось или заострилось в восприятии, мне что-то мешает, что-то меня очень ощутимо раздражает в богатой, безусловно, очень талантливой прозе самого известного в России англомана. Причем это не связано напрямую с тем, что я считаю гениальным писателем Ф.М.Достоевского, которого Набоков громил в своих лекциях ( в определенный момент жизни это сильно на меня влияло). Скорее, что-то случилось с моим восприятием именно художественных и смысловых особенностей текстов Набокова. И самое ужасное, что я сама использую, как мне кажется, сходные именно с его прозой средства выразительности и приемы построения. Вот как так получается, не знаю.
Я перечитала "Защиту Лужина", которую любила (вкупе с "Приглашением на казнь") больше всего. Да, получила некоторое удовольствие. И вместе с тем окончательно поняла -- не мой автор. Дело не в обилие сравнений, эпитетов и метафор то острых и удачных, то совсем (на мой взгляд) слабых. Такая неравномерность сама по себе неприятна, но это не главное. Все равно же в целом написано прекрасно. Нет, дело в каком-то глубоком моем неприятии ценностей Набокова, его системы иерархии всего происходящего в круговороте жизни. Возникает ощущение (не только при прочтении этого романа), какой-то... устойчивой сниженности, что ли... Как сквозь мутное стекло, предметы теряют яркость. И это при том, что основной пафос романа и одна из ведущих в творчестве Набокова тем, именно попытка выхода, побега из мутной "реальности", которая лишь иллюзия, пошлая миражная обыденность. Настоящее за краем, полнота бытия и высший восторг -- не здесь. Они спрятаны от слепых обывателей и мещан завесой непроницаемой и плотной, преодолеть эту завесу могут лишь избранные. Иногда ценой своей жизни. Что-то меня в этом настораживает, какой-то холодок "смеха бессмертных", превращающий людей в жалких и бессмысленных букашек.
Кроме того, иногда я ощущаю сильную политическую предвзятость автора, которая проявляется все-таки в определенных читаемых формах не у всех писателей-эмигрантов (даже в случае полного неприятия новой Росии, как это было у Бунина, например). Набоков всегда пишущий тонкими и ироничными намеками, немоловками, вдруг рисует образ приехавшей из советской России гостьи как определенно отрицательный, уверяет нас через восприятие безымянной жены Лужина (которая, конечно, узнаваемо повторяет подвиг всех сострадающих героинь русской литературы, в том числе, героинь Достоевского), что гостья транслирует ложное и неправильное, хотя многие фразы дамы (подчеркнуто бесцеремонной и нахрапистой, конечно, она же не принадлежит к "правильным" и тонким аритократам, бежавшим от "грязных большевиков") в целом справедливы, по крайней мере точно имеют право на жизнь. В Советской России, действительно, бурный всплеск не только строительства, но и интереснейших экспериментов в искусстве. Это не изменится от вульгарности гостьи из, о ужас, Лениграда. Набоков настолько внутренне отрицает эту новую действительность своей страны, что сам полностью уничтожает эффект от иронии над мещанской ограниченностью семейного гнезда лужинской невесты, где создана "своя Россия" из лубочных картинок, самоваров и плохо усвоенных словечек русской классики. Возможно, для Набокова обе России были фальшивыми, истинная лишь та, что осталась в детских образах и воспоминаниях. Недаром он выбрал себе псевдоним "Сирин", ведь птица-Сирин создает образы, которые очаровывают, создают реальность, куда нет пути, мир, в который не попасть, не расставшись с земным.
Но, штука в том, что я постоянно ощущаю, что декларируется одно, а не деле выходит нечто другое. Когда я читаю довольно сдержанные в смысле количества использованных художественных средств выразительности произведения Достоевского, у меня происходит настолько острый катарсис, что вообще непонятно, что его вызвало... Тишина в горах, лучи солнца, ощущение одиночества и выброшенности из мировой гармонии у князя Мышкина производят внутри меня целое землетрясение, хотя использованы лишь самые точные и очень скупые слова. И это у классика, которого сейчас модно обвинять в дробности и хаотичности "наспех" написанных (вы посмотрите сначала количество черновиков) текстов. Я подумала, может быть, это вызвано особой "котрастностью" текстов Достоевского, постоянным положением героев "на краю бездны", постоянным решением "вечных вопросов" как в последний миг жизни? Как будто произведения Достоевского, сильнее действуют на читательские "вкусовые рецепторы" своей остротой. Но поняла, что это не так. Дело не в том, что у Ф.М "движущийся скандал", а у Набокова медлительная топкая как трясина проза, с неспешными диалогами и еще более неспешными прозрениями. Просто Набоков как будто не верит во что-то в человеке. Он немного презирает просто человека, невыдающегося, неумного, неталантливого. Для него существует два типа "настоящих" людей -- гений, одаренный и непохожий на всех и сострадающий ему, сочувствующий, любящий человек.
Достоевский находит великие движения души и сердца у самых заурядных, зачастую униженных и не верящих в себя, а Набоков вводит некоторый отбор, основанный на особом "духовном" снобизме (вообще, мне кажется, снобизм характерен для Набокова как личности. Но тут, я могу ошибаться (хотя это сквозит даже в лекциях по литературе). В романе "Защита Лужина" это проявляется очень ярко. И если в молодости мы хотим выделяться, сверкать неповторимостью, романтическим отчуждением от мира, то с возрастом начинает доходить, что ценность человека вообще не в этом. А как раз таки во "внутреннем", потаенном сердца человеке. Достоевский умудряется найти истинное в довольно-таки мерзких людях (вроде Гани Иволгина), а Набоков неплохих , в целом, людей низводит до безнадежных живых мертвецов, говорящих неприятные пошлости. Поэтому. для меня, произведения Достоевского оставляют внутреннее ощущение прорыва, очищения, даже света, а некоторые тексты Набокова погружают в тягостную тоску, оставляют очень тяжелое послевкусие. Хотя, конечно, есть исключения, например, тот короткий рассказ "Гроза", который я разбирала ранее. Этот рассказ полон жизни. Но, в целом, у меня созрела устойчивая внутренняя ассоциация с творчеством Набокова -- пришпиленная мертвые бабочки, собиранием которых он был так увлечен в детстве. Это ужасно, я сама расстроилась, но это закрепилось внутри.
Описание детства маэстро Лужина так угнетает, наполнено такой безысходной тоской, странного и, прямо скажем, малоприятного мальчика (в самом романе Лужин увидит странного двойника, сына дамы из "большевистского Лениграда" Митьку. Рыхлого, молчаливого враждебно-отстраненного ребенка), что убивается даже сострадание к мукам ребенка, не похожего на остальных, не принимаемого и семьей и социумом. Ведь, вроде бы, Лужин тоже "выкидыш", тоже не принят миром. Хотя сразу же возникает вопрос, а кто кого не принимает? Маленький Лужин, в отличие от князя Мышкина, сам настолько не заинтересован внешним миром, настолько не нуждается в нем, что его положение, вроде как и нормальное. Есть искушение сказать, что он лишен детства из-за глупых амбиций и ссор родителей, но это как-то натянуто... Все стараются, но маленькому Саше Лужину (интересно, что по имени его никто не зовет, он будто не имеет в детстве имени, он еще не нашел свою личность) важнее своя автономность, свой мир, свой чердак и тайные тропки в лесу. Его детское существование, и впрямь кажется сном, затянувшимся невыразительным и неприятным сном, пробуждением от которого становится случайно увиденная игра в шахматы. Это немного странно, ведь у Набокова мотив детства, как потрянного рая, потерянной первозданности бытия, очень силен. Но именно в этом романе раем становится маленькое ограниченное пространство шахматной доски, рождающее целую внутреннюю вселенную гаромонии, смысла, красоты.
А детская родительская усадьба, где изучены все влажные от дождя дорожки в лесу, все уголки и тайные укрытия, она прилагается к главному "шахматному Эдему" как основное место силы. малый рай. Именно поэтому момент поступления в гимназию воспринимается маленьким Лужиным, как "изгнание из рая".
Тут возникает сложное противопоставление безопасности (рай детского мира) и восторга, блаженства (рай шахматной игры), они противопоставляются, одно исключает другое. Шахматные партии, игры разума, неожиданность и риск некоторых комбинаций -- это то, чего так боялся Лужин в реальной жизни. В мире людей ему страшно рисковать, невозможно принять вызов, а в мире игры он совершенно и упоительно свободен, более того, он им повелевает. Только вот, этот мир "вбирает" его в себя, вытесняя, уничтожая первый мир, мир людей.
В конце романа Лужин отчаянно пытается примирить между собой два рая, в состоянии измененного сознания он ищет на улицах Берлина тропки детской усадьбы, ему кажется, что дорога почти найдена. что сейчас совместятся безопасность и восторг. В конечном итоге они совмещаются, отчасти, в образе жены, она становится опорой и светом, когда путь к обоим райским кущам отрезан.
"Таково было детство, охотно посещаемое теперь мыслью Лужина. Затем шла другая пора, долгая шахматная пора, о которой и доктор и невеста говорили, что это были потерянные годы, темная пора духовной слепоты, опасное заблуждение,- потерянные, потерянные годы. О них не следовало вспоминать. Там таился, как злой дух, чем-то страшный образ Валентинова. Ладно, согласимся, довольно,- потерянные годы,- долой их,- забыто,- вычеркнуто из жизни. И, если так исключить их, свет детства непосредственно соединялся с нынешним светом, выливался в образ его невесты. Она выражала собой все то ласковое и обольстительное, что можно было извлечь из воспоминаний детства,- словно пятна света, рассеянные по тропинкам сада на мызе, срослись теперь в одно теплое, цельное сияние."
Но невеста, а потом и жена не может спасти, блаженство нездешнего мира шахматных комбинаций тянет к себе, оно тайное наслаждение, единственное место, где Лужин не ведомый беспомощный ребенок, а творец. демиург, властелин создаваемой им самим реальности.
Да и "спасительную миссию" жены Набоков рассматривает под разными углами, постоянно намекая на лишение Лужина воли, на попытку "запереть" его в границах пошлой мещанской почти бессмысленной реальности. Вроде бы девушка понимает, с первой встречи понимает, что имеет дело с "большим артистом", с человеком принадлежащим какой-то другой реальности, в гораздо большей степени, нежели реальности привычной ей самой. Но это не останавливает её, когда возникает план "спасения" Лужина через полное лишение его шахматного мира (читай, лишение реального мира).
Все эти игры с разными реальностями, степенью их ценности и сложности выбора между ними создают основную нить напряжения в романе. По сути, вина насилия над творческой личности почти снимается тем, что Лужин "сдался" сострадательной девушке сам, сам, плача, прижался к ней как к матери (настоящая мать не смогла дать ему этой степени защиты), сам погрузился полностью в роль большого и наивного ребенка, не имеющего права решать свою судьбу. Кстати, многие моменты поведения Лужина вызывют ассоциации с поведением людей, у которых нарушения аутистического спектра. Та же сосредоточенность лишь на одном виде деятельности, трудности с эмоциональным контактом, неловкость движений, инфантильное, потребительское восприятие брачных отношений. Возможно, маленький Лужин был болен изначально, но это не меняет расклада его реальностей. Счастлив он все-таки был лишь в одной, шахматной. Только там он ловил бессмертные секунды гармонии.
Но, плата за мир наслаждения одна -- покинуть мир обычный. Лужин выходит из иллюзорного для него пространства в пространство вечности, расчерченной пятнами света в шахматное чередование светлых и темных квадратов. Однако Набоков не дает нам возможности хоть немного смириться с трагическим финалом, хотя бы легким отблеском грядущего для Лужина истинного мира (как это происходит в романе "Приглашение на казнь").
В последний момент своего падения Лужин видит: "какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним."
Спасения нет, переход в мир гармонии невозможен. Этот финал рождает глубокое чувство беспомощности и подавленности, сродни обману всех возможных ожиданий. Рая нет, есть неумолимая вечность, экзистенциальное отчаяние и крах, без обретения обновления через страдание.
Может быть, я идеалист, но , мне необходима истина, та, которая Логос, так, котороя Любовь. Хотя я и подозреваю, всегда в глубине души подозреваю, что более вероятен хаос световых квадратов в холодной бездне угодливой вечности.
Друзья, пишите свои мысли, ставьте лайки, это очень поможет продвижению канала.