1894 год
«Ростов-на-Дону. В том же заседании пред судьей предстал некто Артем Евреинов по обвинению в испрошении милостыни, сопровождавшемся с его стороны дерзостями по адресу проходящей публики. Нищий этот нарядил себя в довольно оригинальный костюм, напялив сверх своих лохмотьев форменный сюртук воспитанника реального училища. Евреинов приговорен мировым судьей к тюремному заключению на 1 месяц».
«Ростов-на-Дону. Служившая кухаркой у господина Геранимуса, Наталья Семенченкова умудрилась вытащить из запертого сундука дамскую плюшевую накидку и ротонду, успев последнюю заложить за 1 рубль 40 копеек какому-то кабатчику. Та же участь постигла бы, вероятно, и накидку, если бы эта образцовая прислуга не была с нею задержана на базаре. За такие подвиги Семенченкова приговорена мировым судьей к тюремному заключению на 3 месяца и 15 дней». (Приазовский край. 61 от 07.03.1894 г.).
1897 год
«Ростов-на-Дону. Случаи редкой в наш век честности время от времени бывают и у нас в Ростове. Так, например, некто Салин сообщает нам, что в понедельник, 3-го марта, возвращаясь домой ночью, он по ошибке, вместо двугривенного, вручил извозчику имеющийся у него в кармане полуимпериал. Войдя в свою комнату, он велел прислуге запереть дверь и уже улегся было спать, как вдруг на улице кто-то быстро задергал ручку от звонка. Вышедшая на крыльцо прислуга увидела перед собой какого-то старика, оказавшегося извозчиком, который на все ее вопросы упрямо требовал, чтобы к нему вышел «тот самый барин», которого он незадолго перед этим привез. Не понимая в чем дело, господин Салин оделся и на всякий случай захватил с собой еще гривенник, так как ожидал, что возница остался недоволен его расплатой или что он по ошибке вместо двугривенного дал 15 копеек. Каково же было его изумление, когда он увидел, что старик, добродушно ухмыляясь в бороду, протягивает ему золотой.
- Ошиблись, барин, значит…, т. е. вместо двугривенника да целых семь с полтиной закатили! - самодовольно подтрунивал извозчик.
- Да чего ж ты его не взял? – удивился господин Салин.
- Помилуй! За кого же считаешь нас?! – даже обиделся извозчик». (Приазовский край. 62 от 07.03.1897 г.).
1898 год
«Область войска Донского. Как известно, 26-го февраля в Новочеркасске умер один из старейших сотрудников местных газет Ефим Карпович Сизякин. Покойный принадлежал к числу тех убежденных и добросовестных работников на тернистом пути русской журналистики, которыми богато было время реформ императора Александра II и которыми так бедно наше время. Он представлял собой замечательный резкий контраст новому типу газетных «деятелей», громко кричащих о праве, чести, справедливости, уважении к личности и иных подобных вещах, но, вместе с тем, под шумок обыденной жизни, не гнушающихся никакими приемами в своей деятельности, вплоть до вкушения общественного пирога, смешения понятия о своем и чужом и, вообще, всякого рода грязных делишек. Повторяю, это был убежденный газетный работник, горячо любивший газетное дело, работавший не только ради заработка, но, главным образом, ради освещения тех или иных краевых вопросов. Он, как увлекающийся юноша, всегда верил в силу и значение печатного слова и, глубоко возмущаясь тем или другим темным явлением современной жизни, спешил осветить его, старался содействовать устранению его при помощи своего безусловно талантливого пера. Вот почему я, знавший покойного довольно близко, считаю своим долгом посвятить его памяти несколько строк, в надежде, что впоследствии имя Е. К. Сизякина не будет забыто на Дону, где он работал в течение многих лет.
Ефима Карповича Сизякина я увидел впервые в Новочеркасске в 1880 году. Я тогда еще не был с ним знаком, но много слышал о нем, как о ближайшем сотруднике Е. Д. Жигмановского, издававшего и редактировавшего в то время газету «Донской Голос». Как теперь вижу две высокие фигуры этих тружеников пера. Оба худые, высокого роста, в белых парусиновых летних пальто, бывших тогда в моде, они производили странное впечатление: это были точно выходцы из иного мира. Да они и, действительно, не принадлежали к тому миру, среди которого им приходилось работать и в котором тогда еще держались своеобразные воззрения как в сфере частных, так и общественных отношений. Когда Сизякин и Жигмановский появлялись в городском саду, на них, облаченных в «белые балахоны», невольно обращали внимания, и я сам порой слышал зловещее шипение, раздававшееся по их адресу со стороны тех, кого они беспощадно обличали за темные дела и делишки. А обличали они, действительно, беспощадно, не страшась ни злобы, ни вражды, явной и тайной.
- Знаете, ведь, нам приходилось в то время жить буквально настороже, - говорил мне впоследствии Е. К. Сизякин, когда я с ним познакомился. – Мы принуждены были ходить с револьверами, и, как оказалось, это было необходимо. Один раз, например, в темную ночь на Соборной площади, при спуске на Крещенскую, на меня набросились с целью поколотить какие-то субъекты с палками. Я принужден был сделать несколько выстрелов и, к счастью, никого не ранил. Нападавшие скрылись в темноте.
И в самом деле, нравы тогда в новочеркасском обществе и, вообще, на Дону были «жестокие», Агеевы конюшни нуждались в самой усиленной чистке. Печати боялись, как огня. Те, у кого было «рыльце в пуху», дрожащими руками раскрывали каждый нумер «Донского Голоса», ожидая встретить там какие-нибудь разоблачения о собственной персоне. Как известно, Е. Д. Жигмановскому строго обличительный характер его издания стоил очень дорого: он не только нажил себе много врагов, но и был жестоко избит одним «доблестным» ветеринаром, а затем его недоброжелатели добились прекращения «Донского Голоса», и Жигмановский, в конце концов, должен был оставить Новочеркасск и переехать в Царицын.
Бойкие фельетоны Е. К. Сизякина больно бичевали чинов тогдашней администрации, не свободных от крупных погрешностей, обличали темные стороны жизни духовенства, полными сарказма и юмора штрихами рисовали поборников мракобесия и сторонников «средостения» во главе с «Московскими Ведомостями».
Я не знаю биографию Е. К. Сизякина подробно. Я знаком с нею только по его рассказам, и то, что я слышал про него, я и постараюсь привести здесь. По окончании курса в новочеркасской гимназии, Е. К. Сизякин назначен был учителем в калмыцкой слободе Ильинке на Салу, а затем смотрителем этого училища. С тогдашним директором народных училищ Области войска Донского С. С. Робушем он был в хороших отношениях и пользовался особенным его вниманием. Этот талантливый педагог-администратор сразу заметил недюжинные дарования и светлый ум Е. К. Сизякина и всегда ценил их. Одно время на Дону возникла мысль об издании педагогического журнала, в выработке программ которого Сизякин, по его словам, принимал деятельное участие по приглашению С. С. Робуша. Издание это, однако не осуществилось.
Живя в Ильинке, в одном из глухих поселений нашей области, Е. К. Сизякин усиленно трудился над самообразованием. По его словам, он читал буквально все, начиная от философских и научных сочинений и кончая бестолковыми романами. Одно время летом, он предпринял путешествие по области пешком, чтобы сократить скучные дни вакаций и ближе познакомиться с народом и его жизнью. В русском обществе проявлялось тогда особенно сильное движение в смысле реформ общественного строя. Молодежь массами стремилась в университеты и другие высшие учебные заведения, стремилась ради науки, а не ради того, чтобы впоследствии получить обеспеченное место и жить без печали и воздыханий. Многие оставляли службу, принимались готовиться к поступлению в университет, добросовестно зубрили латынь и греческий язык и, после долгих усилий, выходили на светлый путь высшего образования. Другие поступали вольнослушателями, зачисляясь в штат мелких чиновников университетских городов. Все это были в большинстве бедняки, не имевшие никаких, или почти никаких средств к существованию, понадеялись жить уроками, перепиской или грошовым жалованием канцелярского служащего. Многим из читателей, вероятно, еще памятна эта эра искренних увлечений молодежи, ее жадных стремлений к просвещению. Общее учение конца 70-х и начала 80-х годов, охватившее наше молодое поколение и отразившееся так ярко на современном ему обществе, точно волной доходило до самых отдаленных и глухих уголков России. Поразмыслил он о своем житие-бытие в глуши калмыцких степей и решил поступить в харьковский ветеринарный институт. Долго ли пробыл в институте и какую жизнь приходилось вести ему в Харькове – этого я не знаю. Говорят, что он выбыл из института со второго курса. В то время Е. Д. Жигмановский получил разрешение на издание в Новочеркасске «Донского Голоса» и пригласил сотрудничать в нем Е. К. Сизякина, который и воспользовался этим предложением. «Донской Голос» держался строго обличительного направления. В этой газете впервые обнаружилось дарование Е. К. Сизякина, как публициста. Издатель «Донского Голоса» не располагал солидной суммой для ведения своей газеты, да в то время дело издания газеты и вообще не было тем коммерческим предприятием, каким оно стало теперь и которое требует «затраты капитала». У Е. Д. Жигмановского была крохотная типография с одним типографским станком (даже без скоропечатной машины), но зато в нем жила горячая любовь к газетному делу и добросовестное отношение к печатному слову, а этого тогда было достаточно, чтобы газета имела успех. При скудных материальных средствах и убогой обстановке, Сизякин и Жигмановский работали, не покладая рук, и буквально на своих плечах несли все дело. Нужно было удивляться их энергии и неутомимости. Сизякину приходилось, как он сам рассказывал, писать, корректировать целые нумера, нести обязанности секретаря, наблюдать за типографскими рабочими и проч. Но несмотря на это, он всегда с удовольствием вспоминал о «Донском Голосе» и сотрудничестве в нем. Я помню первоначальную контору редакции «Донского Голоса». Она помещалась во дворе дома рядом с теперешней кондитерской Присягина, в желтеньком флигельке, буквально ушедшем в землю, и до того тесном, что в нем едва можно было поворотиться. Входить в этот флигелек возможно было не иначе, как сильно наклонившись. Здесь, в атмосфере, пропитанной специфическим запахом типографских красок, приходилось работать Е. К. Сизякину. С материальной стороны сотрудничество в «Донском Голосе» давало ему мало, но зато в нравственном отношении он чувствовал себя вполне удовлетворенным.
- Бывало, - говорит он мне, - напишем фельетон, а наши дельцы и закричат «караул». Был, между прочим, такой курьезный факт: на один фельетон прислали вдруг опровержение сразу два окружных начальника, хотя речь в нем шла не только об одном округе. Оказалось, что узнали себя двое, потому что и у второго дела обстояли именно так, как и у первого. В харьковскую судебную палату нас таскали очень часто, и мы, бывало, заявив в газете, что, по случаю судьбища и отъезда в Харьков, следующий номер не выйдет тогда-то – собирались и уезжали. Один раз мы задали в «Донском Голосе» вопрос: правда, что в Нижних Чирах жулики, переодевшись в форму докторов, освобождают казаков от воинской повинности, и вдруг, к нашему удивлению, получаем официальное опровержение, что в станице Нижне-Чирской, по собранным сведениям, никаких жуликов, освобождающих казаков от воинской повинности, не оказалось. В другой раз мы поместили сообщение из станицы Старочеркасской о пожаре и, что де к концу пожара прибыл на место происшествия и заседатель, который не был пьян. А нужно заметить, что заседатель этот пил горькую. Из-за этой фразы вышла целая история. Начальство вызвало заседателя, показало ему нумер «Донского Голоса» и задало такой вопрос: что это – редкость, что ли? Затем собраны были сведения, и когда выяснилось, что заседатель пьет и запустил дела – его уволили.
Подобных эпизодов из своей деятельности Сизякин рассказывал мне много, всегда с удовольствием вспоминая о «Донском Голосе». Для него время это было, кажется, вообще лучшей порой его жизни. Он тогда не пил и работал много. Какие причины его заставили потом искать забвение в вине, об этом я не спрашивал его никогда, да и не мог касаться больных ран его; но не раз, убеждая его подчинить волю рассудку, я слышал от него жалобы на причины чисто семейного свойства, следовательно, вовсе не те, на которые указывалось в некрологе Е. К. Сизякина, напечатанном в местной газете. Во всяком случая, каждый, кто знал покойного и его более чем скромный образ жизни, тот никогда не поверит, чтобы недостаток материальных средств заставлял его пить. Сизякин был не из тех натур, которые опускают руки в нужде. Он без труда мог найти себе заработок то в виде уроков, то в виде службы в любой из многочисленных новочеркасских канцелярий, где его всегда принимали охотно, как человека способного и дельного.
В «Донском Голосе» Сизякин писал буквально все, что было необходимо для газеты, от передовых статей до мелких заметок. Кроме бойких и остроумных фельетонов под псевдонимом «Шило», обращали внимание на себя его художественные рассказы из казачьей жизни, которых он поместил в этой газете целую серию.
«Донской Голос», как известно, просуществовал недолго, и затем, вследствие тяжелых цензурных условий, издание его было прекращено. Для Сизякина это был тяжелый удар. Он был лишен возможности работать на любимом поприще.
Весьма характерны были отношения Сизякина и Жигмановского к местной цензуре. Они буквально с бою отстаивали каждую статью, если она претерпевала цензурные злоключения, а таких злоключений не могло быль мало уже по самому тону «Донского Голоса». Бывало, получишь нумер этой газеты, раскроешь его и прочтешь: «Новочеркасск, такого-то числа», а далее следует несколько столбцов одних точек. Это заначило, что цензор из всей передовой статьи оставил только заглавие. То же самое встречаешь и в фельетонах, и в местной хронике. Либеральные веяния того времени коснулись, однако, и цензуры, которая часто не могла не пропускать очень бойких, боевых статей.
- Случалось, искрестит цензор мою статью или статью Жигмановского, - рассказывал покойный Сизякин, - и я лечу к нему на объяснение. Приходилось чуть не ссориться, чтобы отстоять одну-две фразы; а так как выпуск газеты задерживать было крайне неудобно, то приходилось порой поднимать цензора с постели. Конечно, в душе он посылал мне самые нелестные пожелания, но, чтобы выпроводить меня, должен был все-таки садиться за стол и снова перечитывать статьи, которые не могли пройти целиком или в частях. Цензор, наконец, стал от меня прятаться. Приходилось тоже пускаться на хитрости: позвонишь, выйдет прислуга и спросит: от кого? Назовешь какого-нибудь знакомого цензора, прислуга исчезает, а затем возвращается со словами: «пожалуйте». Входишь и не можешь удержаться от улыбки при виде того изумление, какое отпечатывается на лице цензора, никак не ожидавшего увидеть, вместо своего знакомого, пренеприятного вестника от «Донского Голоса».
Один раз цензор, полковник Алексей Федорович Поляков, впоследствии помощник Войскового Наказного Атамана, по словам Сизякина, сделал на его рукописи какую-то критическую пометку, вроде того, что де рассуждения автора, по трактуемому им вопросу, глупы. Сизякин обиделся и пожаловался Войсковому Наказному Атаману, указывая на то, что по цензурному уставу цензор не имеет право критиковать статьи и что замечание его оскорбительно. Произошла целая история. Повторяю, в то время цензурные условия были иные.
Еще недавно мне довелось слышать от другого лица, бывшего тоже цензором «Донского Голоса», что, цензурируя эту газету, он постоянно трепетал за свою участь.
- Не разрешить статьи нет никаких оснований, - говорил он, - потому что держась строго цензурного устава, придраться было не к чему. Разрешить же – значить на утро вызвать такие толки, от которых может не поздоровится, так как обиженные сейчас же будут жаловаться и на цензора, и на газету. И ждешь, бывало, присылки оттисков статей, доводя себя до нервного состояния.
За время издания «Донского Голоса» на Дону, благодаря статьям этой газеты, было обращено внимание на несколько крупных злоупотреблений должностных лиц. Я помню, например, сколько шуму наделало сообщение, принадлежащее, кажется Сиязкину, о том, что в кассе донского торгового общества осталась только пустая коробка из-под сардин. Не меньшую сенсацию вызвали сообщения о систематических градобитиях на посевах войскового Правольского завода. Сообщения эти излагались так умело и тонко, что цензор не решился вычеркнуть их, хотя между строк сквозил тонкий сарказм.
Через некоторое время после прекращения «Донского Голоса» Е. К. Сизякин поступил в качестве секретаря редакции и корректора к И. А. Тер-Абрамиану, издававшему в Ростове-на-Дону газету «Донская Пчела». (Приазовский край. 62 от 07.03.1898 г.).