(С) Богачев А.В., 2022
В научных изданиях можно прочитать, что «Предки верховых чувашей – тюркоязычные племена болгар, пришедшие в 7-8 вв. из северо-кавказских и приазовских степей и слившиеся с местными финно-угорскими племенами» (Народы и религии мира. Энциклопедия. М., 1999. С. 631). Однако мы полагаем, что местным субстратом явились не финно-угры, а древнейшие индоевропейских племена, проживающие на своей коренной территории со II тыс. до н.э. Нашу точку зрения мы опубликовали в монографии «Венеды: индоевропейский контекст» (ссылка в конце текста). Популярно мы изложили ее в видео, которое можно посмотреть на нашем канале. Здесь мы размещаем лишь небольшой отрывок из нашей объемной работы.
В традиционных религиозных обрядах чувашей, которые придерживающихся древней веры, особая роль отводится дереву. И это важнейший элемент культов индоевропейских народов, начиная с бронзового века.
В монографии «Тотемы-деревья в сказаниях и обрядах европейских народов» автор пишет, что к «тотемическому представлению надо возводить и поверья о пребывании в деревьях душ умерших. У немцев широко распространены саги о “кровавых деревьях”, Bludbäumeh, в которых живут души невинно погибших. В Верхнем Пфальце на месте, где кто-либо умер насильственной смертью на дереве висит таблица с мемориальной надписью. Днем бедная душа убитого, будто бы, покоится в дереве, а ночью она блуждает по окружности» (Зеленин, 1937. С. 74).
Интересные, в этой связи материалы опубликованы Джеймсом Фрэзером: «часто древесный дух мыслился независимо от дерева, в человеческом образе, в образах живых мужчин или женщин. Примеры такого антропоморфного представления о духе дерева можно в большом количестве почерпнуть из народных обычаев европейского крестьянства. В некоторых случаях дух дерева выступает одновременно в растительной и человеческой форме, обе формы соседствуют как бы с целью объяснить друг друга. Человеческая ипостась духа дерева представлена в таких случаях то куклой, то живым человеком; но в обоих случаях их ставят рядом с деревом или кустом, так что они составляют с ними нечто вроде надписи на двух языках, одна часто является, так сказать, переводом другой. Поэтому не подлежит сомнению, что дух дерева действительно выступает в человеческой форме» (Фрэзер, 1986. С. 125).
У нас имеется еще одно (этнографическое) подтверждение того, что какой-то, используемый при погребально-поминальной церемонии, предмет (в частности, деревянный столб) может быть не просто символом-напоминанием об умершем человеке, а, в глазах его сородичей, собственно самим этим человеком. Мы получили его в беседе со старейшиной чувашской общины села Старое Афонькино (Самарская область) Петром Тухтамановичем Альмендеевым.
Вопрос Богачева: Мы сейчас на кладбище видели как пожилые женщины кладут хлеб и питье (водку[1]) на столб… Как он называется?
Ответ Альмендиева: Юба[2].
Вопрос: А вот этот юба, что обозначает?
Ответ: Того, кого похоронили. Как его звали, какого он года рождения.
Вопрос: Это его изображение? Это как бы он, умерший человек? Умерший человек становится юба?
Ответ: Да.
Вопрос: А когда умирает человек, куда он уходит?
Ответ: А это кто знает (смеется). Этого никто не знает. Крещеные, говорят на небо поднимается.
Вопрос: А вы как говорите?
Ответ: Не знаем. Земле родился – земля обнимает.
Вопрос: Не на небо?
Ответ: Нет.
Вопрос: А душа есть?
Ответ: Душа есть.
Вопрос: А душа куда уходит?
Ответ: Где тело – там и душа.
Вопрос: То есть в земле?
Ответ: В земле. Трава растет – порвешь. Скотина растет – режешь…
На наш вопрос о том есть ли у чувашей-язычников какие-то религиозные книги и где записаны их законы, по которым следует жить, П.Т. Альмендеев ответил, что книг таких нет, но все их законы «хорошие и они в голове. Мы должны сами соображать – дисциплину держать». Еще раз можно вспомнить фрагмент из «Повести временных лет»: «язычники, не знающие закона Божьего, но сами себе устанавливающие законы» (ПВЛ, 1996. С. 147).
Возможно, именно этим обстоятельством (отсутствие письменной традиции) объясняется некое несоответствие между отдельными элементами обряда и идеологическими установками: с одной стороны – жизни «на небесах» нет; с другой – мост Шинават – дорога именно «на небеса», а так же столики и стульчики сразу за мостом – место отдыха души (илл. 80).
Деревянные столбы-юба (для мужчин – из дуба, для женщин – из липы) чуваши-язычники всегда ставят прикорневой частью вверх. На наш взгляд, это, ни что иное, как сохранившаяся до наших дней проекция древнейших индоевропейских представлений о мироустройстве.
Особый интерес в этой связи представляет жертвенно-ритуальный комплекс из кургана 3 Лисаковского I могильника, оставленного племенами андроновского (алакульского) круга: «На дне ямы лежало бревно, которое при ближайшем осмотре оказалось столбом с обтесанной поверхностью и заостренным концом… Столб имел в разрезе форму розетки. На затесанном верхнем конце фиксировался слегка выступающий сучек, который придавал столбу человекоподобный вид. Редкую для археологии сохранность столбу обеспечил огонь, который стал консерватором, а не разрушителем… Столб был врыт в дно ямы сучками вверх, а не в низ как растет дерево. Дерево-перевертыш. Кроной вниз, а корнями вверх. Вертикально установленный столб подожгли…» (Усманова, 2005. С. 108–109).
Исследовательница, раскопавшая и опубликовавшая эти уникальные материалы, сопоставила обряд Лисаковского погребально-поминального комплекса со строками из Ригведы:
В бездонном (пространстве) царь Варуна с чистой силой действия
Держит прямо вершину дерева.
(Ветви) направлены вниз. Их основание – наверху.
Да укоренятся в нас лучи!
РВ, I, 24.7
По мнению ряда археологов (С.Д. Лысенко, Л.С. Клейн и др.), так называемый “елочный” орнамент на керамике некоторых археологических культур Евразии эпохи бронзы может быть сопоставлен с приведенным выше отрывком из Ригведы (Клейн, 2010. С. 71).
Согласно представлениям специалиста по древним (андроновским) орнаментам И.В. Ковтуна: «Образ перевернутого Мирового дерева представлен в поздневеддийских источниках… подобные представления могут восходить к эпохе и содержанию бестамакско-синташтинской и каннелюрно-“ёлочных” андроновских композиций» (Ковтун, 2016. С. 137). «Елочный» орнамент известен на лицевых урнах поморской культуры Польши (Бронзовый век, 2013. С. 532. № 226).
Следует сказать еще об одной важной детали, увиденной нами на кладбище села Старое Афонькино: некоторые стелы-юба (а нередко и православные кресты!) были покрыты перевернутыми столовыми алюминиевыми мисками[3], подносами, просто квадратами, вырезанными из металла. В одном единственном случае на юба лежал кирпич. В Европе практически все погребальные урны эпохи бронзы и раннего железного века покрывались или специально изготовленными (в комплекте с собственно урной) крышечками, или керамической миской, или каменной плиткой. Кроме того, на современных могилах чувашей-язычников рядом с юба нередко можно увидеть разного рода посуду (чашки, бутылки, тарелки и проч.). Это во многом напоминает погребальные керамические «наборы», например, из погребений кельтов-рутенов середины I тыс. до н.э., исследованных на юго-западе современной Франции. Нам представляется, что это, связанное с изменением бытийного контекста, проявление «перемещения» (Чвырь, 1991. С. 204) собственно погребальных обычаев, в поминальные. И это еще одна линия сближения чувашского языческого обряда с древними индоевропейскими культами[4].
Вполне вероятно, что зачатки этих, связанных с переходными обрядами культов, возникли в среде раннеземледельческих неолитических культур Юго-Восточной Европы. Исследователи, не без основания, говорят о том, что толчок в их развитии связан с инфильтраций на Балканы небольших групп анатолийских земледельцев (Титов, 1966. С. 28; Мерперт, 1978. С. 21).
С последующим расселением племен именно с Балканского полуострова, Н.Я. Мерперт связывает «сложение во второй половине VI тыс. до н.э. обширной культурно-исторической области, состоящей из выделившихся уже, отмеченных определенным своеобразием, но безусловно взаимосвязанных, а скорее всего близких по происхождению культур – Пресескло в Фессалии, Кремиковцы и Караново I во Фракии, Старчево в Югославии, Криш (Кёреш) в Румынии и Венгрии. Родство их связано с общностью первоначальной балканской территории, своеобразие – с расселением и спецификой развития конкретных областей. Своеобразие нарастает по мере удаления от балканского «ядра» и особенно четко проявляется на периферии культурно-исторической области» (Мерперт, 1978. С. 22).
Другими словами, по мере удаления мигрантов от «nuclear area» (термин С. Пигготта) и взаимодействия их с иными этнокультурными группами, в культуре переселенцев должны нарастать инокультурные элементы (признаки) и при этом «теряться» их собственные.
Однако, нам представляется, что эта, предложенная Н.Я. Мерпертом, модель не может быть столь линейной. И тому есть примеры.
В частности, достаточно показательна история переселения из Приазовья («nuclear area») ранних болгар (праболгар). Приведенные ханом Аспарухом на Дунай, тюркоязычные болгары, перемешавшись с проживавшими там славянами, достаточно быстро ославянились, потеряв свой язык и свою кочевую культуру. Казалось бы, примерно тоже было уготовано и болгарам, переселившимся в районы Волго-Камья, где в середине I тыс. н.э. проживали славяне-именьковцы (Матвеева, 2004; Богачев, 2011). Однако, в силу каких-то причин, в этом регионе в итоге «победила» тюркская речь и кочевнические обычаи. Хотя многие хозяйственно-экономические навыки (оседлый образ жизни, плужное земледелие и проч.), переселившиеся на Среднюю Волгу болгары, вне всякого сомнения, переняли от славянских племен именьковской культуры (Матвеева, 1997; Багаутдинов и др., 1998). Но, пожалуй, самым знаковым является то, что и на Дунае и на Волге метисированные группы мигрантов сохранили свой этноним – болгары, а созданные ими государства стали называться – Дунайская Болгария и Волжская Болгария. И, если говорить об идеологии (см. выше), то государственной религией на Дунае стало христианство, а на Волге – ислам.
Нам представляется, что нечто подобное происходило в Европе в эпоху неолита–энеолита, когда земледельцы с Балкан начали свое движение в северном направлении: в каких-то регионах «побеждали» их традиции и обычаи; в других – обычаи и традиции местных аборигенов.
Именно этим, на наш взгляд, объясняется появление ранних урновых трупосожжений на территориях культур (шнуровой керамики, шаровидных амфор, позднее триполье и др.), которые до прихода мигрантов с Юго-Восточной Европы, этот обряд в своей погребальной практике не использовали.
Приходится констатировать, что в настоящее время у исследователей нет единого мнения по вопросу о месте и времени зарождения обряда кремации вообще и появления урновых захоронений, в частности. Одни специалисты полагают, что «кремация нетипична для раннеземледельческих культур с их богатой погребальной обрядностью, направленной на сохранение остатков умершего в пределах поселения» (Добровольская 2010. С. 89). Другие, напрямую увязывая самые ранние урновые ингумации и кремации, указывают на их балканское или даже ближневосточное происхождение: «Ингумация в керамическом сосуде явно связана с некоторыми более поздними явлениями – кремациями в керамических урнах, открытыми во Фракии и Фессалии. Кроме того, если включить эти практики в более широкий территориальный контекст Анатолии и Леванта, становится ясным, что существуют более или менее синхронные аналогии» (Бочваров, 2010. С. 115). «Большинство исследователей считают, что этот обряд (трупосожжения – Авт.) в виде уже вполне сложившейся религиозной системы вместе с распространением новых идей проник в Европу из Передней Азии» (Березанская, 1982. С. 157).
И если говорить о других материальных проявлениях религиозной системы, то они также указывают на связь с Восточным Средиземноморьем. В частности, изображения трех молящихся человеческих фигур с поднятыми руками на янтарном диске из украинского Иванье (см. выше) сопоставимы с антропоморфными урнами баденской и лендельской культур, лицевыми урнами из Трои, Северной Италии, а также с многочисленными находками терракотовой антропоморфной пластики из критских памятников II тыс. до н.э. Крита.
Отметим, что на одной из лицевых урн, найденных в Трое присутствует свастика (Schliemann, 1884, № 101). Аналогичный знак присутствует на урнах со шлемовидной крышкой, культуры вилланова. Солярные символы-сваситики известны и на погребальных урнах пшеворской культуры (погр. 30 из могильника Бяла, Лодзинское воеводство), которую некоторые исследователи ассоциируют с венедами.
В эпоху неолита и энеолита в Юго-Восточной Европе и в примыкающих к ней областях Малой Азии сформировался целый комплекс причин, послуживших основанием для формирования религиозной идеологии, связанной с культом солнца и огня, которая в свою очередь, воплотилась в новых погребальных обрядах и символах.
Переход к земледелию усилил зависимость человеческих коллективов от природных (погодных) циклов: для получения хорошего урожая уже мало было просто упорно трудиться (как, например, на охоте), а нужно, чтобы вовремя, пришло тепло, выпали (а потом и прекратились) осадки и т.д. Но природа, как известно, всегда непредсказуема, особенно в так называемых зонах рискованного земледелия. И именно поэтому нужно было возносить руки к небу (именно там и Солнце, и дождевые тучи), приносить богам жертвы и молитвенно просить о помощи свыше.
В этой связи весьма показательна молитва, услышанная нами от старейшины чувашской языческой общины с. Старое Афонькино Петра Тухтамановича Альмендеева:
«Быка Тебе приносим, тура. Помилуй!
Молимся за народ, за урожай!
От нечистых сил, от пожара, от бед,
От врагов ненавидящих нас, сбереги!
Пусть женщины наши будут беременны,
У скотины нашей пусть будет приплод.
Три вида животных по четырем
Сторонам света пусть гуляют.
Семь видов зерна в поле.
Из одного зернышка пусть будет тысяча зерен.
Разбросанное ладонью, дай собрать охапкой!
Стебли пусть будут как камыш.
Зернышки будут как горох.
К ветке пусть прирастает ветка, к стволу – ствол.
Пусть сможем всегда накормить голодных, обогреть замерзших.
Все от тебя, Всевышний! Возьми наши дары!»
Этот текст, по объему не сопоставимый ни с Ригведой, ни с Авестой, тем не менее, является источником (документом) исключительной ценности. В нем в максимально краткой форме сформулированы все необходимые и достаточные, обращенные ко Всевышнему, мольбы-просьбы земледельческо-скотоводческой языческой общины, проживающей на Средней Волге (в зоне рискованного земледелия) в конце XX века. Судя по всему, эта молитва передавалась из уст в уста (собственная письменность у чувашей, по разным данным, появилась лишь в XIX–XX вв.) на протяжении тысячелетий.
Важно отметить еще одну важную предпосылку появления именно на Юго-Востоке Европы погребений в урнах, в том числе и в антропоморфных (лицевых) урнах. На Балканах в неолите–энеолите было чрезвычайно развито массовое высокохудожественное керамическое производство, включавшее помимо собственно посуды, разнообразные (атропоморфные, зооморфные, хозяйственно-бытовые) образцы фигурной пластики. При этом сама посуда нередко имела антропо- и зооморфный вид.
Таким образом, именно здесь содержательно новый обряд – кремация покойника, имел все предпосылки, для того, чтобы обрести так же и новую форму захоронения – в земле в керамической урне (простой или лицевой).
Интересное рассуждение, о связи урновых трупосожжений и земледельческих культов, есть в одной из фундаментальных работ академика Б.А. Рыбакова: «Горшок как символ блага, сытости, восходит, по всей вероятности, к весьма древним временам, примерно к земледельческому неолиту, когда впервые появляется земледелие и глиняная посуда… Горшок для приготовления еды из первых плодов нередко считался священным предметом, а это позволяет построить следующую смысловую связь: умерший предок содействует урожаю, благополучию своих потомков; душа покойника с дымом погребального костра поднимается к небу от которого зависит урожай; осязаемые останки (прах) укладываются в “сосуд мал”, который или уже применялся для приготовления ритуальной каши в день первых плодов, или был подобен такому. Горшок с прахом предка зарывался в землю» (Рыбаков, 1988. С. 76).
Важно отметить, что даже в период своего максимального распространения в XII – VIII вв. до н.э. лицевые урны за одним единственным исключением (культура Свата), не известны за пределами Европы и Малой Азии. Хотя единичные урновые (в обыкновенных горшках) трупосожжения эпохи поздней бронзы известны и на Волго-Уралье (Багаутдинов, 1984. С.32–33).
Продолжение следует.
Подробности и литература из ссылок см.: Богачев А.В., Кузнецов А.В., Хохлов А.А. Венеды: индоевропейский контекст. Самара: «Вояджер: мир и человек», 2022. 336 с.
[1] «Согласно зафиксированным источникам, водка в обряде юпа используется чаще, чем в остальных ритуалах» (Салмин, 2010. С. 222).
[2] В переводе с чувашского языка «юба/юпа» – столб.
[3] Возможно, в данном случае имеется какая то взаимосвязь с процитированном выше отрывком из ПВЛ о том, что вятичи сосуд с прахом «ставили на столбах» (ПВЛ, 1996. С. 147). Есть и еще одна линия сближения, связанная со сказкой о Кощее – его смерть в ларце, который на дубе (мужской юба делали из дуба). М.Г. Гусаков в связи с этой сказкой пишет: «Как знать, может быть, текст сказки «верстался»… в эпоху действия на европейской арене древне-европейского населения, ставшего впоследствии исходной основой для европейских народов и языков» (Гусаков, 2010. С. 243). Отметим, в этой связи, интересную работу Г.Ю. Ивакина о культовой роли дуба (и его связи с культом огня) у многих европейских народов (славян, прибалтов и др.) индоевропейского корня (Ивакин. 1979. С. 106–115).
[4] Вертикальные сакральные стелы население Европы начало устанавливать в неолите. По мнению некоторых исследователей «стела является смысловым порогом между двумя состояниями, двумя пространствами, двумя мирами, и чувствительная сфера нашего сознания не может остаться равнодушной, когда мы “наталкиваемся” на нее… Некоторые из таких стел могут быть явно антропоморфными» (Кассен, 2013. С. 120, 123). Анализ урновых захоронений подклешевой культуры привел М.Г. Гусакова к выводу, что в одном погребальном каменном ящике в разных урнах может находиться прах трех или четырех поколения и «значит, на погребении были специальные «опознавательные знаки» – стелы, столбы и т.д.» (Гусаков, 2010. С. 239). В свою очередь, наши наблюдения (с интервалом 25 лет) позволяют говорить, что деревянные столбы-юба, в отличие от каменных, стоят несколько десятилетий, а потом подгнивают у основания и падают. Таким образом, они перестают существовать и как «опознавательный знак» и как этнографический (археологический) археологический признак. В настоящее время на Староафонькинском кладбище рядом с традиционным деревянным столбом-юба сельчане-язычники устанавливают типовые каменные надгробия, не имеющие этнической и конфессиональной специфики.