— Да я же для тебя, щенка, стараюсь! Все для него, а он… Завтра извинишься перед Катериной, цветы купишь подороже, умолять на коленях принять тебя обратно будешь, если придется, понял меня? А о своей нищенке и думать забудь.
Откладываю нож. Поднимаю глаза на мать. Стоит смотрит, ничего нового. Безмолвный страж.
— Нет.
"Вынужден влюбиться"
Часть 13. Холодный
Вроде бы не спалился, хотя стрессанул знатно. Палачева вонзилась в мое лицо острым взглядом, но я не шелохнулся, к этому привык. Хотя сейчас вспоминаю, и снова сосет под ложечкой.
— Не понимаю, о чем вы.
— Думаю, понимаешь.
Сказала, что узнала меня по запаху. Парфюм редкий, запоминающийся. Не докажет, не сможет. Снова выбесила. Мало того, что ждала моего признания, расслабленно закинув ногу на ногу, так еще и, не дождавшись, наклонилась и потребовала дать обещание, которое я не в силах сдержать.
— Если у тебя возникнут какие-то проблемы дома, обещай, что поделишься со мной.
Сумасшедшая девка! Если она меня узнала, какого черта пристает с психоанализом?! Нормальная бы стороной обходила, так нет же, мне везет на чокнутых.
Размышляю об этом, бесцельно кружа по улицам города до самых сумерек. Захожу в подъезд. Иду по ступеням, глядя под ноги и мечтая провалиться в сон.
Отец дома. Видел свет в его кабинете, когда тупил возле подъезда и пытался придумать хоть что-то, что мог бы ему сказать. Так и не придумал, только замерз.
Он встречает меня в прихожей, ждет, пока я разденусь, сосредоточенно пилит взглядом. Специально не тороплюсь, медленно вешаю куртку в шкаф, расшнуровываю ботинки, оттягиваю неизбежное, как и всегда.
— Голоден? — интересуется отец.
— Да, — зачем-то вру я.
Может, и был голоден пять минут назад, но уже ничего не хочется.
Отец поджимает губы и удаляется на кухню. Иду за ним, позволяя пустоте в голове разрастаться и сдавливать череп.
Мама уже на кухне, стоит возле разделочного столика в домашнем бежевом костюме, на меня не смотрит, косится в сторону отца. Тот достает из холодильника тарелку со стейком, снимает фольгу и засовывает в микроволновку.
— Где шлялся? С этой своей?
Сглатываю. Поднимаю глаза на маму. Просто интересно. Покерфейс, понятно. А чего я, собственно, ждал, чуда? Сажусь за стол.
— Пап, так получилось. Я с Катей давно хотел порвать, но как-то не решался.
— Не решался, — повторяет отец и проворачивает колесико микроволновки, она пищит, отец достает тарелку и с грохотом двигает по столу мне.
Вовремя ловлю. Стейк, правда, вываливается на скатерть. Пальцами укладываю его на место.
— Позволь узнать, ты помнишь, кто ее отец? Отвечай, когда тебя спрашивают!
— Да.
— Помнишь, значит, — он подходит ко мне со спины и наклоняется вперед. — Ты ведь не просто с ней порвал, мерзавец, ты унизил ее. Обменял на грязную девку в дешевом тряпье! Думаешь, ее папочка тебя по головке за это погладит?!
Гипнотизирую масляное пятно на скатерти и молчу. Слушаю сбивчивое дыхание отца где-то над головой.
— Ешь. Ешь, я сказал!
Беру вилку и нож. Острый, серебряный, красиво блестит. Отрезаю от стейка кусок и засовываю в рот. Вкуса не чувствую, медленно пережевываю, борюсь с подступающей тошнотой. Кое-как получается проглотить кусок.
— Ты это мне назло, да? Решил взбрыкнуть перед важным для меня мероприятием? Да я же для тебя, щенка, стараюсь! Все для него, а он… Завтра извинишься перед Катериной, цветы купишь подороже, умолять на коленях принять тебя обратно будешь, если придется, понял меня? А о своей нищенке и думать забудь.
Откладываю нож. Поднимаю глаза на мать. Стоит смотрит, ничего нового. Безмолвный страж.
— Нет.
— Что ты сказал? — с придыханием переспрашивает отец, заводится заново. — Ты мне перечить будешь?!
Хватает меня за шею, с силой впечатывает лицом в стейк. Тарелка трескается красивым зигзагом, щеку царапает.
Обычно не так. Обычно без следов. Что-то новенькое. Из щеки сочится кровь. Хочу посмотреть на мать, но не могу поднять голову.
— До чего ты меня доводишь? Видеть тебя не могу! — шипит отец мне на ухо, цепляется пальцами за волосы и резко тянет на себя, вынуждая сесть ровно. — Доедай и иди спать. А завтра решишь вопрос с Катериной. И чтобы я не слышал больше…
Ловко выскальзываю из-за стола и становлюсь лицом к отцу, краем глаза все-таки замечаю привычное равнодушие матери.
— Я приду с Лерой или не приду совсем, — мой дурацкий голос выходит из-под контроля: капризный, дрожащий, как у ребенка, даже тошно.
Отец смотрит на меня так, как будто я говорю на другом языке. Щеки краснеют, дыхание учащается. Я даже представляю, как он замахивается и вырубает меня одной левой, но нет, он просто уходит. Мать семенит за ним, не говоря мне ни слова.
Царапина пустячная. Мою лицо с мылом, тщательно вытираюсь голубым полотенцем. Надо было взять другое, потемнее, все-таки испачкал. Делаю глубокий хриплый вдох. И протяжный выдох. Достаю из кармана серебряный нож и отшвыриваю подальше. Совсем спятил…
***
— Эй! Да погоди ты, Вить.
Жду его уже полчаса. Знаю, что каждое утро бегает вокруг пруда. Замечает меня, кривится, пробегает мимо. Тоже перехожу на бег, догоняю.
— Ну, хочешь, морду мне набей, — в сердцах предлагаю я и останавливаюсь.
Он пробегает метров пять и тоже тормозит. Поворачивается.
— Я смотрю, это уже кто-то сделал, — указывает на мою щеку.
К утру возле царапины расцвел синяк. Небольшой, фигня, если не тыкать, не болит.
— Это карма, — отзываюсь я. — Порезался, когда брился.
Бур углубляется в себя, о чем-то думает несколько секунд, подходит ко мне.
— Что с тобой творится? — спрашивает, в глаза смотрит, хмурится. — Отец?
— Да причем здесь он? Говорю же, брился.
Вот зараза, не верит, кажется. На долю секунды замечаю в его глазах что-то типо жалости. Приехали.
— Я имею в виду в целом. Агрессируешь по поводу и без, на людей бросаешься. Даже на меня.
Провожу рукой по волосам, вздыхаю.
— Ну да, отец. Как про Катеньку узнал, истерику устроил. Давит со своим днем города, боится, что сорвусь при журналюгах. С Кривой познакомился, озверел. Нищебродкой назвал. В жизни не сунусь в политику.
Молчит, смотрит мне через плечо.
— Выборы пройдут, будет легче, — растаял, больше не злится. — Переизберется и успокоится. А ты, Холод, изменился.
Двигаемся вперед, проходим мимо скамейки с бабулей, кормящей голубей хлебом. Присаживаемся на следующую, пустую.
— Да, ты говорил. Стал злобным и агрессивным. Убить меня мало, я понял.
— Да не, не это, — сегодня не угадываю его мысли. — Я про Кривоносову. Ты же сам называл ее… как там было… «нищей шизой», если не ошибаюсь?
Блин, ну было дело.
— А теперь на отца злишься за то же самое. Приглянулась тебе, а? Куда ты ее с физры утащил?
Улыбаюсь, качаю головой.
— Бур, не начинай. Если боишься, что я ей «голову задурю», можешь расслабиться. Ничего такого не хочу. Это же она, если помнишь, подкатила. Я всего лишь подыгрываю.
Тут же воображение подбрасывает сцену в примерочной. Нет-нет-нет, кыш из моей головы. О том, что я чуть было не набросился на Кривую в бутике, Буру знать не стоит.
— А Царю ты что сказал? Наиграюсь и опущу? Они ведь уже попкорном закупаются…
Бур наклоняется и завязывает шнурки на правом ботинке, с тревогой поглядывая на меня.
— Сказал то, что он хотел услышать, не более.
— Смотри, Холод. Я тебе хоть и друг, но больше обижать девочек не позволю. Низко это.
— Да Кривая сама кого хочешь обидит, — смеюсь я и вдруг застываю в ступоре, не в силах оторвать взгляд от сцены через дорогу. — Охренеть, Витя, я – экстрасенс!
Бур следит за моим взглядом, громко материться и вскакивает со скамейки. Мы несемся через дорогу, не обращая внимания на раздражающие гудки машин. В то же время в пятнадцати метров от нас Лера Кривоносова собственной персоной сносит ногой боковое зеркало новехонькой сверкающей чистотой белой «Ауди». А водитель медленно приближается к ней с явно недобрыми намерениями…