Долго думала выкладывать ли следующий текст или нет, т.к. он сильно отличается от того, что я обычно пишу. Но все таки решила рискнуть.
Это отрывок из моей книги, над которой я сейчас работают. Отрывок тёмный, с густой мистикой. Именно из-за этого я не хотела его выкладывать, потому что вне контекста книги он, мягко говоря, странный. Ведь книга-то все же задумывается о светлом. Но зажжена свеча, не устаю повторять, лучше всего видна в темноте. Так что этот отрывок про ту самую темноту, в которой будет свет. Но он мне нравится, этот текст. Он такой, не знаю, как выразить свое отношение, наваристый что ли…
В общем, знакомьтесь.
Пётр
август, 1938
Огонёк керосинки плясал и юлил. Сначала под закопченной колбой, потом спрыгнул на пыльный пол колхозного склада, затем на старый топчан и после этого оказался где-то на самом носу у Петра. Тут пламя раздвоилось, размножилось, растеклось жёлтым масляным пятном по глазам. Селиванов моргнул. Моргнул только, чтобы прогнать это пятно, смахнуть ресницами. Всего лишь разок моргнул, но открыть веки так и не смог — тут же провалился в чёрную яму безмыслия. Уснул.
— Петя, — разбудил его тихий женский голос, который звучал то ли ото входа на склад, то ли у него в голове.
Селиванов встрепенулся.
— Петруша, — повторил ласково голос.
Пётр подскочил на топчане. Спустил ногу с лежанки. Сердце ухало где-то в животе. «Петруша. Петруша!» За всю его паскудную жизнь так ласково его назвала только мать и… Дашка. Дарья, чёрт бы её побрал!
Нет, нет. Не надо чертей. И Дашки не надо. Лучше уж мать. Ах, и матери не надо. Все покойники давно! Все!
— Петруша, — голос послышался уже ближе, справа. Селиванов резко обернулся. В тёмном углу слева шевельнулось что-то. Круглое, чёрное, живое. Не может быть, ведь дверь заперта изнутри.
Пётр схватил керосинку и выставил её перед собой, словно щит. Вертлявый огонёк в лампе колыхнулся и забился, закашлялся, выплёвывая смоляные струйки гари из стеклянной колбы. Свет от лампы плескался, тянулся, но до угла не доставал.
— Кто тут? — выдавил из себя он. Звук получился сухой и трескучий.
— Это я, Петруша, — нежно и примиряюще ответил угол.
Тут живое пятно отделилось от темноты и поплыло к границе световой лужи. Но в неё не вступило. Замерло там комом в темноте, густея и набухая, полежало немного, шевельнулось и, крадучись, по-кошачьи выползло на свет.
То была женщина. Она стояла на четвереньках и покачивалась из стороны в сторону, как вусмерть пьяная баба, не находящая в себе сил встать. Тёмные, спутанные волосы касаются пола. Лица не видно.
Дашка! Видать, и вправду — Дашка! Пётр хотел было сглотнуть слюну, но во рту было сухо. Он подобрал к себе обе ноги и отполз назад. Упёрся спиной в стену. Рука с лампой — всё так же перед собой.
Девушка шевельнулась, подняла голову (всё-таки Дашка!), осклабилась, отчего лицо её на мгновение стало похоже на крысиную морду, и начала медленно вставать. Так медленно, будто не хотела пугать. Или готовилась к прыжку? Но нет. Осталась на месте. Когда расправилась во весь рост, Селиванов увидел, что она нагая.
Дашка. Как живая! Свежая, молодая. Сколько? Сколько лет прошло, а она красивее прежнего. Не может быть! Пётр с ужасом вжался в стену и свободной рукой стал шарить за спиной, словно искал ручку потайной спасительной двери.
— Не бойся, — певуче протянула Дарья, — не трону тебя. — И улыбнулась. Губы красные, чисто огнём горят. — Только если сам не захочешь, — добавила она и как будто бедром так качнула. Или показалось?
Пётр оторвал взгляд от её губ: точно голая! И… и такая красивая. Пышная и мягкая на вид, будто тесто подошедшее. Манкая, что сил нету, чёрт бы её подрал!
На миг Селиванов даже забыл свой страх. Что-то томное и тягучее выкатилось в пах.
Нет! Нет! Остановись, скот! Не смекаешь, что происходит?
С трудом он отлепил взгляд от её тела и вперил его в темноту — где-то там, под слоем мрака скрывались вымазанные краской иконы на деревянных щитах. Бежать бы, но тело набухло тяжестью, как талый снег водой.
Дашка хихикнула игриво, и краем глаза Петька заметил, что она откинула волосы с плеч. Не в силах противиться своей догадке он повернулся: под густыми патлатыми прядями ранее была скрыта грудь, но сейчас, должно быть, девка открыла её.
Точно. Открыла.
— Нравлюсь? — тихо, как-то даже по-домашнему спросила Дарья.
Пётр промолчал, жадно уставившись на голую грудь.
— И ты мне нравишься. — Она сделала шаг.
— Не подходи! — очнулся Пётр и поднял выше руку с керосиновой лампой.
Дарья улыбнулась.
— Не буду, — ответила она и медленно села на грязный пол, голым задом села. — Только если сам не захочешь.
Она скрестила перед собой ноги по-турецки, а кисти рук положила на колени.
Селиванов не мог не посмотреть ей туда, прямо за скрещенные ступни. Тени не скрывали, а даже подчёркивали её нагое естество. Снова сглотнул, но в этот раз будто уже не со страху, а от желания. Мотнул головой и заставил себя отвести в сторону взгляд и тут заметил кольцо на её пальце. То самое кольцо! Из всех вещей, что были на Дарье в ту ночь, осталось одно кольцо. Дашка перехватила его взгляд и спросила, кивнув на свою кисть:
— Хочешь верну?
«Нет! — хотел было ответить Пётр. — Нет»! Но к снопу противоречивых желаний добавилось ещё одно — жадность.
Кольцо цены было немалой. Это ещё бабка говорила. Ругал он себя тогда сильно, что на палец Дашке его нацепил. Но по-другому она бы не поверила, не пришла.
Жалел он. Не Дашку, конечно, жалел, а кольцо. Но сейчас — вот оно. Манит, не хуже Дашки самой.
Но сейчас кольцо — вот оно. Манит, не хуже Дашки самой.
— Хочу, — неожиданно выпалил Селиванов, не веря себе и своему скрипучему голосу. — Хочу! — выкрикнул он, даже уже не понимая, что именно он хочет. Усталость от бессонных ночей в страхе и в воспоминаниях натянулась струной и лопнула отчаянным вожделением.
Дашка улыбнулась хищно, потянулась вперёд и, не вставая на ноги — все так же на четвереньках, — поползла к Петру. Чёрные волосы метут грязный дощатый пол.
Подкралась к лежанке, села перед ним на колени. Улыбнулась. Потом протянула руку и ухватилась за стеклянную колбу лампы. Даже не поморщилась. Поставила керосинку на пол.
Пётр не сопротивлялся, и страх вроде как отпустил его. Заглянул в тёмные глаза — там черти пляшут. И губы эти! Эх, красивая — гадина!
— Ну раз хочешь, так возьми, — сказала она и схватила его за побитый сединой чуб, рванула к себе голову и впилась поцелуем в губы.
Рассудок Петра потемнел, тусклые краски потекли и смешались в густое бурое пятно. Кровь хлынула в низ живота и взбухла дикой, животной охотой. Селиванов схватил её за голые плечи (тёплые — удивленно успел отметить он) и дёрнул на себя. Дашка упала ему на грудь и утопила в своих волосах. Пахнуло тиной. Или показалось?
Будто боясь быть раскрытой, она резко отстранилась от Петра, упёрлась руками ему в грудь и, спружинившись, вскочила на него верхом. Легко так взлетела, как сухой листик, ветром подхваченный. Лампа погасла. Вместе с ней погас и рассудок у Петра…
Проснулся он поутру, когда настырный солнечный луч, нашарив дырку в недостроенном перекрытии, ударил в глаза. Селиванов подскочил, будто ужаленный, и дико заозирался по сторонам, стал лихорадочно ощупывать себя. Одежда была на месте, хотя, как ему казалось, вчера она рвалась и летела на пол. Посмотрел на старую тумбу: лампа стояла на ней, а не на полу, где Дашка её, помнится, оставила.
«Приснилось, — радостно подумал он, — точно приснилось». Он вздохнул с облегчением, опрокинулся обратно на лежанку. Провёл руками по лицу, растёр ладони и в ужасе замер: на безымянном пальце правой руки, сильно впиваясь в кожу, плотно сидело кольцо. То самое кольцо с руки погибшей много лет назад девушки.
