Прежде чем продолжить разговор о Райском, хочу сказать ещё несколько слов непосредственно о романе.
После появления моих первых статей я получила множество комментариев, где кто-то был солидарен со мной, у кого-то своя «иерархия» гончаровских романов, - это, разумеется, совершенно естественно. Каждый воспринимает по-своему (у меня, например, сразу не заладились отношения с «Обыкновенной историей» - и читала, и перечитывала, но не «задело» как-то. Наверное, нужно ещё раз перечитать). Сейчас хочу остановиться вот на таком диалоге комментаторов. Один из них пишет: «Думаю, что в школе лучше было бы читать "Обрыв", а не "Обломова"! Не "заходит" как-то Илья Ильич современным десятиклассникам, как ни бейся. Четверть века уже изобретаю пути, и каждый раз - с трудом» (полагаю, что пишет учитель). И следует ответ: «"Обрыв", наверно, ни один школьник не осилит. Очень скучно читать». Вот здесь – просто из личного опыта. У меня за плечами более сорока лет работы в школе. И неоднократное изучение именно «Обрыва» (дело в том, что в конце 1980-х - начале 1990-х годов позволялось выбирать для изучения в 10 классе один из трёх романов, и даже билеты для устного экзамена включали три варианта вопросов по Гончарову). Я, в силу своей симпатии к роману, всегда выбирала «Обрыв». И должна сказать, что практически всегда роман шёл, что называется «на ура». Нет, конечно, были те, кто говорил о страшной скуке, но ведь без таких ничего не обходится (кому-то и «Капитанская дочка» непроходимо скучной представляется). «Обломов», когда выбора лишили, пошёл труднее… Так что тут всё индивидуально.
Ещё два слова, чтобы больше не возвращаться к этому вопросу. Уважаемые комментаторы уже затронули интерпретации романа. Мне кажется, это тема для отдельного разговора. Я видела и телеспектакль 1973 года, и экранизацию 1983-го, и две театральные версии. Наверное, нужно говорить особо о каждой. Мне нравились отдельные исполнители, но не могу сказать, что целиком и полностью приняла тот или иной вариант. Давайте разговор о воплощениях романа отложим «на потом».
А вот ещё об одном моменте сказать считаю необходимым. Очень часто приходится слышать примерно то, что написал один из моих читателей: «А я первую (петербургскую) часть всегда пропускаю... читаю с того места, как Райский, наконец-то, приезжает в своё родовое имение Малиновку...» Наверное, того же мнения придерживаются и интерпретаторы романа (из перечисленных мной четырёх постановок «петербургская» часть была лишь в одной). Однако, хотя и сама я люблю первую часть романа значительно меньше «малиновских» глав, мне представляется невозможным разбор романа без неё (почему – позвольте сказать со временем), так что можно, конечно, её не перечитывать, но обойтись без неё никак нельзя.
Ну, а теперь вернёмся к нашей теме – к Борису Павловичу.
Я уже писала в других статьях о важности показа того, каким предстаёт перед нами герой в любви. И снова позвольте отступление.
У немодного нынче Н.Г.Чернышевского есть поразительная статья «Русский человек на rendez-vous». Она была опубликована в 1858 году и посвящена повести И.С.Тургенева «Ася», но говорит автор не только об этом произведении. Он анализирует и творчество других писателей-современников и приходит к весьма печальному выводу. Разбирая поведение героя повести на решительном свидании, Чернышевский, конечно же, осуждает его: «Каждая черта в её бледном лице говорит, что она ждет решения своей судьбы от его слова, что она всю свою душу безвозвратно отдала ему и ожидает теперь только того, чтоб он сказал, что принимает её душу, её жизнь, и он ей делает выговоры за то, что она его компрометирует! Что это за нелепая жестокость? Что это за низкая грубость? И этот человек, поступающий так подло, выставлялся благородным до сих пор!.. Этот человек дряннее отъявленного негодяя». Но дело в том, что такое поведение, по мысли критика, отнюдь не случайно. По его мнению, герой не хуже других: «Когда мы входим в общество, мы видим вокруг себя людей в форменных и неформенных сюртуках или фраках; эти люди имеют пять с половиной или шесть, а иные и больше футов роста; они отращивают или бреют волосы на щеках, верхней губе и бороде; и мы воображаем, что мы видим перед собой мужчин, это - совершенное заблуждение, оптический обман, галлюцинация - не больше. Без приобретения привычки к самобытному участию в гражданских делах, без приобретения чувств гражданина ребёнок мужского пола, вырастая, делается существом мужского пола средних, а потом пожилых лет, но мужчиной он не становится или по крайней мере не становится мужчиной благородного характера».
Простите за столь огромный экскурс в ту эпоху, но без этого невозможно говорить о литературных героях того времени вообще, и о Райском в частности. Именно после появления этой статьи прочно сложилось мнение: поведение героя в любви характеризует его как личность. Если способен глубоко любить, осознавать свою ответственность за чувства свои и любимой - значит, способен и к решительным действиям. Не случайно же ещё более немодный сейчас В.И.Ленин считал, что Чернышевский и подцензурными статьями воспитывал настоящих революционеров, показывая тех, кто «только на словах горазды».
Именно поэтому необходимо говорить о том, как проявляет себя герой в любви. Так каков же здесь Райский? Способен ли он на подлинное чувство? Он много говорит о страстях, а может ли сам любить по-настоящему? Для того чтобы дать ответ на эти вопросы и необходима первая часть романа, где Райский пытается пробудить к жизни холодную красавицу Беловодову. Но можно ли назвать любовью то, что он испытывает к ней? Впрочем, Беловодова заслуживает отдельного разговора, а пока вот ещё одна страничка - из прошлого Райского… «Наташа! — повторил он тихо, - это единственный, тяжелый камень у меня на душе — не мешай память о ней в эти мои впечатления и мимолётные увлечения...»
А затем мы вместе с Райским погрузимся в воспоминания. «Наконец достал небольшой масляный, будто скорой рукой набросанный и едва подмалёванный портрет молодой белокурой женщины, поставил его на мольберт и, облокотясь локтями на стол, впустив пальцы в волосы, остановил неподвижный, исполненный глубокой грусти взгляд на этой голове». «Между кипами литературных опытов, стихов и прозы, он нашел одну тетрадь, в заглавии которой стояло: "Наташа". Там был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с жизнью, любил и его любили».
Мы узнаём о его отношениях с девушкой, спасённой им «в опасную минуту, когда её неведению и невинности готовились сети», когда, «под видом участия и старой дружбы» к ней и больной матери, «поседевший мнимый друг» готовился сделать её своей содержанкой. «Спасая искренно и горячо от сетей "благодетеля", открывая глаза и матери и дочери на значение его благодеяний — он влюбился сам в Наташу, Наташа влюбилась в него — и оба нашли счастье друг в друге», «Он уважал её невинность, она ценила его сердце — оба протягивали руки к брачному венку — и оба... не устояли». Какое-то время их браку мешал траур по матери, какое-то – запрет врачей, однако, тем не менее, «он спас её от старика, спас от бедности, но не спас от себя».
А дальше мы поймём, что, если девушка «полюбила его не страстью, а какою-то ничем не возмутимою, ничего не боящеюся любовью, без слёз, без страданий, без жертв, потому что не понимала, что такое жертва, не понимала, как можно полюбить и опять не полюбить», то он очень скоро остыл к ней, потому что «мечтал о страсти, о её бесконечно разнообразных видах, о всех сверкающих молниях, о всём зное сильной, пылкой, ревнивой любви и тогда, когда они вошли в её лето, в жаркую пору». И потому – «он иногда утомлялся, исчезал на месяцы и, возвращаясь, бывал встречаем опять той же улыбкой, тихим светом глаз, шёпотом нежной, кроткой любви».
Конечно, разные представления о любви у разных людей. Но кончается всё трагедией. Она решится позвать его лишь перед смертью.
Он, конечно, будет переживать, но как-то отстранённо. И поражают меня его размышления. «Он шёл с поникшей головой за гробом Наташи, то читая себе проклятия за то, что разлюбил её скоро, забывал подолгу и почасту, не берёг, то утешаясь тем, что он не властен был в своей любви, что сознательно он никогда не огорчил её, был с нею нежен, внимателен, что, наконец, не в нём, а в ней недоставало материала, чтоб поддержать неугасимое пламя, что она уснула в своей любви и уже никогда не выходила из тихого сна, не будила и его, что в ней не было признака страсти».
А у меня возникает вопрос – а способен ли этот человек любить? И способен ли вообще что-то чувствовать? Он ведь всю эту трагическую историю рассматривает как «лёгкий очерк, сквозь который едва пробивался образ нежной, любящей женщины. Думая впоследствии о своем романе, он предполагал выработать этот очерк и включить в роман, как эпизод». И сейчас, уже, казалось бы, зрелым человеком, он думает о «бледно окрашенной» Наташе лишь как об объекте творчества: «Бледен этот очерк! — сказал он про себя, — так теперь не пишут. Эта наивность достойна эпохи "Бедной Лизы". И портрет сей (он подошел к мольберту) — не портрет, а чуть подмалёванный эскиз».
И поневоле задумаешься, стал ли Райский, по определению Чернышевского, «мужчиной благородного характера» или же так и остался только «существом мужского пола»…
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!
"Оглавление" по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь
