(А. Шельвах, В. Нестеровский А. Кушнер, Е. Шварц, В. Блаженный, А. Тарковский. Г Семенов)
.
.
Что сказать о поэте Алексея Шельвахе? Алесей Шельвах , родившийся в 1948 году, поэт старого, кривулинского круга. Впервые я его стихи прочитал в Круге, (выходил такой сборник стихов непечатных или неформальных поэтов в 1983 году.) У Шельваха есть смешные стихи , которые, в то же время трогательны. (например стихи памяти бригады), учитывая, что и сам Алексей Шельвах работал на заводе токарем. Это одни из самых любимых моих стихов , и наверное лучших стихов о кошке. Эти стихи даже напоминают панк лирику, лишний раз доказывая, что чистые стихи в отличие даже от лучшей рок -композиции с родственными текстами, многомерней и по смыслу, и по игре образов и ума.... Есть стихи и абсурдистские , особенно стихи про шпиона, (смешные, или пугающие) а есть стихи собственно лирические, однако, интересно построенные. Его поэтика наверное располагается между Стратановским и Соснорой, (сказал бы так), но при этом , Шельвах ни на кого не похож, кроме как на себя одного. Не выдающийся, но талантливый , своеобразный, и симпатичный поэт старой школы, чьи стихи сейчас читаются с некоторой ностальгией.
Из стихов А. Шельваха
* * *
Вот Феб летит, с лицом Луны,
весь в облаках, от соли белых!
Я сплю, не смаргивая сны,
я снами озарен, как берег.
Любимый я, написан Фауст.
Судьба прозрачная струится.
Бела, как полоумный парус,
при свете совести - страница.
А парусник ползет подробно
и море меряет собою.
И шелестит громоподобно
серебряная ветвь прибоя.
ПАМЯТИ БРИГАДЫ
I shot the Albatross
Coleridge
Придя с мороза в помещенье цеха,
искала кошка теплый закуток,
и пьяный кто-то, может, я, для смеха
метнул в беднягу меткий молоток.
Конечно, кошка кое-как умчалась.
Ушибленную тварь всем стало жаль.
Но перед каждым и деталь вращалась, -
ответственная, срочная деталь.
Ответственные, срочные, - вращались.
Лиловыми носами токаря
в поверхностях зеркальных отражались,
самим себе чего-то говоря.
Да, выглядели мы не слишком бодро,
и спецодежду леденил озноб -
вчера по собственному недосмотру
убит был Иванов болванкой в лоб.
Пошли в пельменную после работы, -
там только материться не велят, -
нальем вино в стакан из-под компота
и вспомним Иванова глупый взгляд.
Впервые не от скуки, а от муки
нетрезвый недоумевает ум -
то языки зачешутся, то руки...
И обернулись граждане на шум.
Но появились милиционеры
в тулупах черных на меху седом,
предприняли предписанные меры
с немалым, но и с небольшим трудом.
На следующий день на производстве
партийные товарищи в цеху
нас обвиняли в скотстве, то есть сходстве
со свиньями. Мы каялись: "Угу".
Потом еще для нашего же блага,
чтоб стала совесть ну совсем чиста,
пришла из вытрезвителя бумага,
и высчитали с каждого полста.
Конечно, мы не подавали виду,
но и самих себя не обмануть:
нам кошка, кошка мстила за обиду!
Мы усекли случившегося суть.
ЭКЛОГА
Одна из лучших, самых алых, зорь над лугом.
Вот ветр проносится с ему присущим звуком
над изобилием зеленых, синих трав.
За горизонтом стадный топот крав.
Как метроном, попукивает кнут.
Как одуванчик, пролетает парашют.
Шпион из рядовых, под номером трехзначным,
себя поздравил с приземлением удачным.
Вдруг побледнел и с видом дурака
"О горе мне, - схватился за бока, -
покуда, как паук, старательно парил,
я записную микрокнижку обронил!
Погибли адреса конспиративных явок!
В карманах ветра звук, от ветра и дырявых!
Мне страшно - башмаку готовит петлю злак!
И нос трепещет на лице как белый флаг!
За горизонтом возгласы домашней птицы!"
Шпион внезапно слышит свист цевницы.
Приблизился, развел кустарник, зрит:
как лампочка, на почве огнь горит;
пред пламенем младенец прыгает, и видно, что - Ванятка;
за поясом кнута желтеет костяная рукоятка;
глаза стеклянные; как мокрый мел, власы;
как медный бубенец, на шее прыгают часы -
в эмалевом кружке двенадцать числ,
но стрелок, стрелок нет!"
"И в этом некий смысл?" -
так размышлял шпион за решетом куста,
покуда пастушок прикладывал уста
к семи, - и сладко, - гласному предмету всех эклог.
Шпион придумывал общению предлог.
Ванятка свистом инструмента упоен.
В ладоши хлопает растроганный шпион.
Ванятка зраком, как зверок, сверкает.
Шпион тревогу пастушка опровергает
тем, что, ладонями всплеснув, сдается в плен.
Повинный вид, дрожание колен,
и на лице что называется лица нет...
И непонятно иностранец восклицает:
"Вечное отрочество над листом бумаги -
до помрачения зениц!
Успел я только черновик отваги -
зачем секундные порхают стрелки птиц?"
Из кроны каркал вран: "Родился он героем
глагола и тоски по смыслу смерти.
О ангелоид
под колпаком судьбы или стеклянной тверди!"
Еще присутствует чернильная отвага,
но странен звукописи труд усердный.
Не много знал - состарился однако.
Не юноша, - и дышит некто смертный...
Дневные сумерки. Небесный свет
слюду напоминает или пламя.
Я врана выкликал... Ан - отклика и нет
под изумрудными, как прежде, тополями."
Так восклицает иностранец, вовсе не шутя.
Во все глаза безмолвствует дитя.
* * *
Именно мы - и варвары, и дети -
и были поэтическая школа.
Щиты из кожи и мечи из меди.
Из букв и букв героика глагола.
Пехота юная в одеждах алых!
От воздуха мечи дрожат, как свечи!
Смотри, не высыхает соль на скалах.
И воины воскреснут в устной речи.
НЕСКОЛЬКО СКУДНЫХ СЛОВ О ПОЭЗИИ ВЛАДИМИРА НЕСТЕРОВСКОГО
.
.
.
Говоря о поэте Владимире Нестеровском (1940-2003) , вспоминается, как сказал о нем Виктор Топоров, Нестеровский - плохой поэт, но настоящий. В этом определении есть какая- та доля правды, но только доля. У пьющего, и потому пишущего очень неровно , и неудобного никому Нестеровского , (которого даже исключили из Клуба 81) есть, если не масса, то множество просто хороших стихов, которые меня и сейчас трогают. В чем загадка его поэтического очарования? В неформальной лирике Ленинграда лирический герой был прежде всего Другим и редко Другом. В советской же поэзии лирический герой был именно Другом, а не Другим, (можно вспомнить Горбовского, даже Кушнера, чей лирический герой в отличие от лирического героя Бродского вначале был Другом, а потом Другим.) Лирический же герой и Бродского, и Аронзона , и Роальда Мандельштама, конечно Другой, (то есть, не такой как читатель, а таинственный проводник в иные поэтические измерения и миры .) Наверное только у Нестеровского традиция душевного, трогающего Горбовского и культурного, и интеллектуального Кривулина будто бы сходится. Его лирический герой - сразу и Друг и Другой. Этим его стихи меня и трогают, особенно стихи про собаку. Как запомнились и его стихи про нуль. А про дождь, про дождинки, какие удивительные стихи.
С этих стихов, и начну.
Х Х Х
.
Дождинки — живчики воды,
Что копошатся в мутных лужах.
Дождинки — капельки беды,
Когда ты полночью разбужен.
Дождинки — шарики ума,
Самосознанье конденсата.
Дождинки — атомов тома,
Послания без адресата.
Дождинки — сгусточки тоски,
Скачок души в иную веру.
Дождинки — времени глазки,
Пронизывающие атмосферу.
Мгновения живут дождинки —
Движенья крохотная доза.
Им выгодней податься в льдинки,
Хлебнуть морозного наркоза.
Дождинка упадет на камень
Пятном, бесцветною печатью,
В небытие бесследно канет —
Останется одно понятье.
Владимир Нестеровский
НУЛЬ
О чем философствуешь, нуль?
О самозабвенье провалов?
Об алчности интервалов?
О братстве пробоин и пуль?
О чем философствуешь, нуль?
Мы все на земле короли,
Хватает грошовых амбиций.
Лишь стоит забыться — нули
Увяжутся за единицей.
Лучи пожирают свечу,
Полжизни взвалив на закорки.
О нуль! — из тебя я торчу,
Как суслик пугливый из норки.
О нуль! — добрячок до поры,
Просвет, если сложишь ладошки.
В тебе все былые миры
Сидят, как матрешка в матрешке.
О нуль! — смертоносный овал,
Мне тайну открывший по-свойски.
Я знаю: убьют наповал —
Уйду сквозь прореху авоськи.
С отчаянья жизнь не пролей,
Свечу не задуй ненароком.
Глазеет зрачками нулей
Всевидящей вечности ОКО.
Владимир Нестеровский
ЛУННАЯ СОБАКА
Собака выла на луну,
Что, став на небесах биваком,
Размыла знаки Зодиака,
Сокрыла звездную страну.
Пронизанный тоскою древней,
Повис над спящею деревней
Собачий глас во всю длину.
Не слышалось собачьих склок.
Забились под крыльцо товарки.
Туман коричневой заварки
Глаза собачьи заволок.
Болезненным глумливым смехом
Собаке отвечало эхо,
И был надрывен диалог.
Как неуютен лунный свет! —
Как будто льют эфир на темя.
Подобна теплой шубе темень:
Нахлынет мрак — и ты согрет.
А свет — он душу обнажает
И перед бездной унижает,
И кажется, что ты раздет.
Лишь сдавит горло тишина,
Терзается душа собачья.
Она устроена иначе,
Рассудком не отягчена.
Ее охватывает ужас,
Когда на землю дышит стужей
В упор стерильная луна.
То вечный страх, то вечный страх
Перед суровым смыслом мира
Четвероногих пассажиров
Планеты на семи ветрах.
И, слушая собачьи трели,
Ночами ежится в постели
Бог — повелитель — вертопрах.
Собака, пессимизма дочь,
Собака, лунная собака,
Ты — сон, ты соткана из мрака.
Мне слушать жуткий вой невмочь.
Луна висит созревшей каплей,
— Но облаков морозной паклей
Ее с небес стирает ночь.
Владимир Нестеровский
НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ АРСЕНИИ ТАРКОВСКОМ И ВЕНИАМИНЕ БЛАЖЕННОМ
.
.
.
Ко мне больше нравится как поэт, Арсений Тарковский или Вениамин Блаженный? В юности больше нравился Арсений Тарковский, сейчас больше нравится Вениамин Блаженный. И хотя их не назовешь ровесниками, или даже поэтами одного поколения (Тарковский родился в 1907, а Блаженный в 1921, и эта разница не могла не сказаться в творчестве, и в опыте жизни, а особенно в опыте детства, учитывая, что ничто иное, как память раннего детства не питает поэзию, не говоря о том, что Тарковский застал Серебряный Век, пусть и совсем маленький кусочек, или лучше сказать, краешек) , оба дожили до глубокой старости , обоих поэтов можно назвать большими, и оба поэты - примерно одного уровня, или масштаба .Не скажешь , что Тарковский больше Блаженного, или что Блаженный больше Тарковского. При этом, писали оба по нарастающей. Чем позднее оба поэта писали ,тем писали лучше, тем их интереснее читать, хотя, как поэты они очень разные. Тарковский, не смотря на всю его глубину. земнее и землистее, суше, и логичнее . Это поэт глубины корней, и их смыслов, выразился бы так. Блаженный воздушней, парадоксальней, легче по слогу и по поэтической игре.
Это не поэт корней , как Тарковский, это поэт цветов, (их религиозных загадок и разгадок), поэт листвы, или даже поэт звезд, их неразгаданных религиозных формул. У Тарковского говорит природа и земля через Бога, у Блаженного же , напротив, говорит Бог через природу, обращаясь к поэту. Блаженный романтичнее наконец, ( Романтизм это всегда позднее сознание), Тарковского же не отнесешь к романтикам, даже самого лиричного. Тарковский мощней, его слово и интонация фундаментальней, но Блаженный проникновенней и полетней. Впрочем, и у Арсения Тарковского ( очень ценящего Вениамина Блаженного) можно встретить немало стихов построенных на схожей, что и у Вениамина Блаженного игре.
Нельзя не заметить и то, что два поэта влияли друг на друга.
ИМЕНА
А ну-ка, Македонца или Пушкина
Попробуйте назвать не Александром,
А как-нибудь иначе!
Не пытайтесь.
Еще Петру Великому придумайте
Другое имя!
Ничего не выйдет.
Встречался вам когда-нибудь юродивый,
Которого не называли Гришей?
Нет, не встречался, если не соврать!
И можно кожу заживо сорвать,
Но имя к нам так крепко припечатано,
Что силы нет переименовать,
Хоть каждое затерто и захватано.
У нас не зря про имя говорят:
Оно - Ни дать ни взять родимое пятно.
Недавно изобретена машинка:
Приставят к человеку и глядишь -
Ушная мочка, малая морщинка,
Ухмылка, крылышко ноздри,
горбинка, -
Пищит, как бы комарик или мышь:
- Иван!
- Семен!
- Василий!
Худо, братцы,
Чужая кожа пристает к носам.
Есть многое на свете, друг Горацио,
Что и не снилось нашим мудрецам.
1957
А. Тарковский
ДУРДОМ
...Тогда мне рваный выдали халат
И записали имя Айзенштадта.
Я сразу стал похож на арестанта.
А впрочем я и был им - арестант.
Окно в решетке, двери на ключе,
Убогость койки и убогий разум...
Свирепость отчужденная врачей,
Свирепость санитарок яроглазых.
Расталкивая шваброй и ведром
Понурых, словно обреченных казни,
Они на нас обрушивали гром
Своей исконной бабьей неприязни.
Обед с нехваткой места за столом...
Но удавалось сбоку примоститься,
А кто и стоя - этаким столбом -
Ладони обжигал горячей миской.
И каждый был и лишний и ничей...
Мы были сыты - с голоду не пухли:
С капустой обмороженною щи
Казались блюдом королевской кухни.
"Налопались?.. Теперь айда во двор..."
Я пёр, как все, зачем-то шагом скорым...
- О, Боже, как ужасен твой простор,
Темничным огороженный забором!..
В. Блаженный
***
Есть сумасшедший дом на страже,
Когда душе невмоготу
Сносить всю спесь безумий ваших,
Всей вашей кривды маету.
Есть сумасшедший дом на случай -
И старожилы - сторожа -
Когда из лучших самый лучший
Поднимет знамя мятежа.
Есть сумасшедший дом в итоге
Тюфяк в загаженном углу,
Где ты протягиваешь ноги
В свою осанну и хулу.
Ты подлежишь уничтоженью
По списку умственных калек,
Как чужеродное явленье,
Как необычный человек.
В. Блаженный 19-20 октября 1976
***
Пожалейте и тех, кто лишился однажды рассудка,
кто в недоброй тиши слышит сердца обрывистый стук
и — в ладони лицом — прячет голову робко от стука
и жуёт, как окурок, в темничном окошке звезду
Я и сам, притаясь, слышал в сердце недоброе что-то,
Словно ветром буран сквозь разбитые ребра прошел,
Словно мощной рукою судьба постучала в ворота,
Где я жил - не тужил со своей одинокой душой.
Ах, как сердце стучит!.. Можно голову спрятать в ладони
И жевать, как окурок, в темничном окошке звезду,
Но все громче и громче обрывистый топот погони
И срывает затворы сухой беспорядочный стук...
Выхожу на простор, где огромным Мамаевым станом
Натянула беда свой татарский изогнутый лук,
Где разбойные клики слышны за рассветным туманом -
И в клокочущем горле сжимаю рукою стрелу...
23 сентября 1973 В. Блаженный
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ГЛЕБЕ СЕМЕНОВЕ И ЕГО ЛИТЕРАТУРНОМ КРУЖКЕ
.
.
.
Никогда не думал о том , что поэты не прилетают из ниоткуда , что можно отнести даже к такому неотмирному поэту как Елена Шварц. И Елена Шварц, и Александр Кушнер , (поэты очень разные, и не очень любящие друг друга, что можно понять, или даже догадаться, лишь почитав стихи обоих ) вышли из одного литературного кружка Глеба Семенова, который он вел в Горном Институте в шестидесятых. Хотя, конечно и Елена Шварц, (родившаяся в 1948), и Александр Кушнер, родившийся в 1936 , представители разных поколений. Шестидесятые, в которых писал Кушнер, время более коллективное и соборное, а семидесятые, как время индивидуалистичное - уже время одиночек , к которым принадлежала и Елена Шварц. Услышав стихи совсем юной Лены, Глеб Семенов ее пригласил в свое Лито. Трогательно и то, что Елена Шварц отзывалась о Глебе Семенове тепло, даже сохранились ее дневниковые записи и стихи к этому удивительному педагогу и поэту . . Я же помню, как в начале восьмидесятых в СССР выходила большая книжка его стихов , с выразительной фотографией. Эту книгу я часто открывал и читал. Глеб Семенов был типичным петербургским интеллигентом, (с немецкой кровью в жилах, его фамилия по отцу была Деген, которую он позднее поменял), но по стихам, и по своему образу он больше напоминал лесного человека, даже лесного сказочника. Еще в его образе, лице и берете, можно было что -то найти от образа Ганса Христиана Андерсона...
Елена Шварц Глебу Семенову
Лето кануло в Лету.
Ночь идет по ножу.
На длину сигареты
Я у вас посижу.
Что-то очень простое
Я забыла… Сейчас…
Всё казалось мне, что я
Лягу в гроб раньше вас.
Впрочем, все мы ― песок, песок мы
Одного сезона и пляжа
Всех нас одной зимы
Хладная нить свяжет.
Из стихов Г. Семенова:
Х Х Х
Тебе не вспоминается? — взгляни:
На луговину льётся свет вечерний,
И тени всё длинней и непомерней,
И то, что за спиной, уже в тени.
Озарены спокойствием холмы,
И мимо отдыхающего стога
Настолько никуда лежит дорога,
Что двое на дороге — это мы.
Глеб Семенов
Опять грибы…
Опять остаться
в поэме этой без тебя.
Швыряет щепки наших станций
по ржавым волнам сентября.
И электричек перестуки,
и неба медленный простор -
те доказательства разлуки,
что изумляют простотой…
Со мною снова только насморк.
И тонет в вереске нога.
Он зааукать может насмерть,
мой дачный лес, моя тайга.
Такая у него акустика,
что, может, два каких-то кустика,
а эхо - эх! - вдоль каждой тропки,
из ничего переполох.
И сыроежки, словно кнопки,
к земле прикалывают мох.
И мухомор - как на рисунке,
и боровик - как напоказ.
Грибы - для солки и для сушки,
и просто для отвода глаз.