«…Глазницы воронок мне выклевал ворон,
слетая на поле нагое.
Я — Горе…»
Среди сотен длинных и запутанных клубком улиц всегда найдётся одна, через которую проходить не хочется по тем или иным причинам: слишком темно или, напротив, слишком светло, слишком много спешащих по своим делам людей или, наоборот, настолько мало, что в этой пустоте не чувствуешь себя в безопасности. Там может быть слишком тихо, а может быть и до раздражения шумно от только что заведённых, греющихся или уже спешащих куда-то машин, а также от громких, иногда совершенно бестактных и ненужных проходящим мимо ушам разговоров между коллегами, или более интимных перешёптываний, доходящих до спёртых хрипов. Там может пахнуть сыростью, из-за чего особо привередливым людям в костюмах-тройках не захочется слышать хлюпанье лакированных туфель по мутным лужам не только под своими ногами, но и внутри своего тела, вдыхая цепляющийся за волоски носовых пазух вязкий и склизкий воздух, заполняющий каждый миллиметр лёгочных альвеол; а может, наоборот, пахнуть только что приготовленным осьминогом с картофелем конфи и соусом чоризо настолько маняще и аппетитно, что рядовой щупленький студент в заштопанном в нескольких непримечательных местах пальто не рискнёт лишний раз дразнить себя по пути в уже обжитую до него тараканами и прочими, не всегда попадающимися на глаза существами комнату. Там его мирно ожидает очередная порция гречи с тушёнкой, банку которой ему заботливо упаковала вместе с более тёплыми вещами мама, подготавливая своего милого сыночка к подступающим холодам и пробирающим ветрам, беззаветно прославляющими этот город.
Но на той улице пахло ничем.
Она находилась недалеко от большого кладбища, где совсем недавно, помимо обычных, ничем не примечательных могил, располагались памятники и кресты знаменитых художников слова, кисти, руки, уха. Некоторых из них очень заботливо перевезли в другое, чуть более отдалённое место вследствие множества бед, доставшихся городу. На кладбище не стало появляться меньше людей: туда могли зайти как не слишком заинтересованные туристы, желающие поставить определённую галочку в своём путешествии, так и особо верующие люди, чтобы приложиться к мощам святого и помолиться за здравие своё и своих близких, попросить о покое уже усопших. Ко всему прочему, там довольно часто появлялись в крайней степени грустные люди с потускневшими, почти залитыми молоком глазами, которые, несмотря на дождь, дождь со снегом или другую, множественную, присущую этой местности непогоду, прогуливались в поисках особо старых памятников и надгробий. Иногда, очень редко, найдя такой памятник, мимо которого они ещё не проходили, потускневшие глаза впивались в разрушающийся временем и иными природными явлениями камень, вчитывались в полуистлевшие эпитафии, забытые имена и слишком давно прошедшие даты и погружались в мысли совершенно неразличимые другими, пробегающими мельком вдоль таких могил, глазами.
Через улицу, ничем не пахнущую, пешеходы проходили довольно редко даже днём, а если речь шла о более тёмном времени суток, то не проходили совсем. Временами остановиться напротив могли какой-то юноша или какая-нибудь девушка, одетые так, чтобы узнать их было как можно труднее, с небольшими рюкзачками на спинах, с руками, трясущимися от периодически накатывающей мании преследования, отчего приходилось оглядываться даже в лифте, поднимаясь домой. И каждый раз, приходя в квартиру, осматривать одежду на наличие «жучков», а помещение — на наличие камер или «прослушек», встроенных в растерзанного ножницами и снова сшитого множество раз бедного плюшевого мишку. Сожаления, стыд и слёзы, хотя и не мешали трепать этот своеобразный символ удачи и памяти, подаренный бабушкой при переезде в большой город, но, скапливаясь в груди, как будто бы заставляли внутри что-то дёргаться, резонировать. И даже они не заходили дальше, а снова достаточно быстро, ускоряясь, скрывались, как будто разглядели что-то в утопающих среди луж тенях.
Данила никогда не был на этом кладбище и никогда не проходил той улицей. Мало того, он даже не знал о её существовании. Для него таких улиц не было, но не потому, что он отличался особым безразличием к окружающему его пространству. И не потому, что, может, был довольно смел, чтобы с одинаковой уверенностью шагать как в толпе людей, так и одному вдоль неосвещённых переулков, тишину которых нарушали разве что ритмично разрывающие поверхность воды, сорвавшиеся с козырьков крыш капли или звуки радиостанции из окна кухни, напротив которого в соседнем здании разыгрывалась семейная драма, доносящаяся до уха случайного прохожего, не особенно желающего слушать склоки супругов.
Для Дани все улицы были равносильно страшными и пугающими, если он осмеливался бродить по ним в одиночестве. К сожалению, жизнь часто заставляла его лишний раз выбираться из своей заляпанной отпечатками такой разной жизни комнаты в коммуналке, поэтому, запасаясь терпением и усердием, он медленно учился справляться со своими страхами поэтапно. Одним из последних запланированных этапов как раз была довольно долгая прогулка в одиночестве по незнакомым улицам не совсем родного, несмотря на то, что прожил он в нём достаточно долго и повидал всякое, города. По крайней мере, так он говорил своим товарищам и подругам (особенно новым подругам), чтобы убедить их в том, что он не из страха не хочет лишний раз выходить на улицу, а лишь потому, что ему уже надоело видеть одни и те же лица, одни и те же дома, слышать одни и те же звуки и вдыхать одни и те же запахи. Какое-то время такие отговорки будут работать, но что потом? Рано или поздно напускные загадочность и отчуждённость перестанут быть притягательными… Не найдя ответ на этот вопрос, Данила в своей терапии добрался до центральных улиц города.
Площади давили на него простором и помпезностью, а проспекты — количеством вечно торопящихся куда-то людей и ослепляющей праздностью, поэтому он предпочитал проходить дворами. К сожалению, не все дворы были открыты или позволяли пройти сквозь улицы, поэтому всё же иногда приходилось перетерпеть. Ко всему прочему, как считал Данила, в какой-то степени это помогало ему бороться. Пройдя насквозь очередную пышную улицу, он заметил внушительных размеров зелёный павильон, красующийся в центре. По рассказам товарищей Дани, вечерами то и дело можно было ступить в лужу чей-то рвоты или запнуться об внезапно упавшего мальчишку, с прилипшим к обветренной верхней губе сморщенным и липким воздушным шариком. А после этого обнаружить во всех смыслах на себе довольно милую девушку, одежду которой нельзя было назвать вызывающей, в отличие от взгляда как бы предлагающего лишний раз отсыпать ей на тыльную сторону ладони горстку мелкой соли и зайти за угол (именно в таком порядке, не иначе, — она же честных нравов).
Даня утвердительно кивал, соглашаясь и даже подтверждая каждое слово, услышанное от своих приятелей во время очередной дружеской посиделки в квартире бабушки одного из них, но молчаливо никак не мог понять одно: зачем людям на улице соль и что они собирались делать за углом?
Спустя годы Даня наконец оказался там. К этому дню он уже всё знал: и про слипшиеся сдутые воздушные шарики, и про мелкую соль, и про развлечения за углом, и про то, что количество баров на той знаковой улице критически сократилось. И прошёл мимо, направляясь к набережной.
Его поражало то, что, несмотря на уже довольно привычную глазу яркость фонарей и окон, вдоль которых ему приходилось шагать, некоторые из них ослепляли его больше обычного. Они направляли на отличный от изначального маршрута путь, заставляя поворачивать в какие-то закоулки между домами и проходить сквозь низкие арки. Минуя несколько двориков и не самых приглядных улиц с множеством рытвин в асфальте, облезлых стен, больше напоминавших волдыри на теле больного проказой, а также опустевших, сплетающихся между собой сухих лоз, растущих вдоль тех же стен и прилегающих к ним заборов, Данила дошёл до следующего двора. Его арка больше напоминала вход в пещеру, чем какую-то часть архитектурного зодчества, где крутились двое молодых людей, старательно ощупывающих выступающие вдоль стен артерии труб.
Заметив подошедшего только в критической близости, они, вероятно испугавшись или нашедши наконец то, чему было посвящено всё это представление, спешным, нескоординированным шагом скрылись за углом, но Даня их даже не заметил. Зайдя внутрь двора, он шёл туда, куда вели его ноги, не более того, и, прошагав таким образом около пяти минут, понял, что сквозь дворик не прошёл, а вернулся на то же место, с которого начал, и это совершенно его не устраивало. По картам путь пролегал ровно насквозь. Неужели он где-то ошибся, или его сбил навигатор и завёл не в тот двор? Копаясь в своей голове и в телефоне, как дама средних лет в сумочке, которую она могла бы взять и в горную экспедицию, учитывая скорее количество находящихся в ней вещей на разные случаи столь непредсказуемой жизни, а не её объём, Даня совсем не заметил тень, появившуюся в аккурат из соседней арки, ведущей совершенно точно, как указывал ему навигатор и, конечно же, здравый смысл, в очередной дворовый колодец.
— Извините, молодой человек, а у вас не будет сигаретки?
Так обычно начинались все диалоги с незнакомцами на улице, которые Даня мог вспомнить, и едва ли они заканчивались хорошо. То после сигаретки попросят зажигалку, что увеличивало время вынужденного знакомства с человеком, то после сигаретки и зажигалки попросят позвонить или, может, лишний полтос на догон, а, может, по законам не столь отдалённых времён захотят под предлогом сигаретки лишний раз избить, поскольку день не слишком удался. Как по-другому-то, скажите, если жена всё ебёт мозги, ребёнок всю ночь верещит, как заведённый, а заткнуть-то некому, ведь наша милая супруга слишком крепко спит, блядь. Чё, за ребёнком так сложно днём следить, что ли? Мужику же тоже отдых нужен, пивка там бахнуть с кентами… А после одного-другого литра встать посреди ночи трудно, сами понимаете, люди взрослые. Ну, знаете же, как это бывает, чё оправдываться… Мы же не железные.
Но в этот раз голос был добрый и даже скорее по-лермонтовски молящий. Медленно подняв взгляд вдоль тени, Даниил увидел человека, одетого в таффетовую куртку, испачканную случайно, преимущественно в локтях и боках, бетонной пылью. Под ней виднелась определённо кем-то выглаженная, серая в редкую чёрную полоску рубашка. Потёртые и такие же испачканные, но не прохудившиеся твидовые штаны согревали тощие ноги, а слегка разбитые в носках рыночные подделки под броги оберегали от сырости ступни.
Даниил всегда носил с собой пачку, хотя и курил довольно редко. Молча открыв и протянув её человеку, почему-то всё больше вызывающему доверие, он невольно зацепился за его глаза — они как будто были лишены живого блеска, но назвать их мёртвыми, именно такими, как показывали в кино, язык не поворачивался. Никакой белой пелены, кошачьих зрачков — ничего пугающего, чего так привычно было бояться.
Мужчина. Спасибо, молодой человек. Вы не подумайте, я не то чтобы часто прошу у прохожих сигареты, просто настроение сегодня какое-то неясное, понимаете? Как будто болею, да болею так сильно, что режим мой куда-то потерялся, сбился с пути, что ли, день с ночью путаю, темно тут как-то в последнее время, не находите? Понимаю, конец ноября уже, да снега нет. Так бы светло было, как думаете?
Даниил. При болезни курить вредно.
Мужчина. Да и жить вредно, знаете ли. Я вот пожил, пожил где-то, пожил как-то, а всё ещё как будто не всё прожил. Так жить хочется, понимаете!.. Понимаете?
Даниил. Понимаю, кажется.
Мужчина. У меня семья была. Сын, жена. Мы здесь недалеко жили, на другой улице, если шагать в сторону метро и повернуть трижды влево, а потом прямо, через мостик небольшой, тут в минутах пятнадцати, знаете. Теперь, вот, один там живу почему-то… Там разве что теперь пахнет почему-то неприятно частенько, так что сразу поймёте, что правильно идёте. Жили мы хорошо, квартира двухкомнатная была, сын в армии отслужил вот-вот, недавно, до этого отучился на историка. С отличием закончил, высшее образование, знаете ли! А я работал много тоже, да. Не помню только кем, давно это было как будто. Вроде бы и недавно, а может быть и давно, понимаете? Болею, кажется, память путается. Жена хорошая была, жили с ней душа в душу! Да и прожили бы ещё долго, наверное, я думаю так. И знаете что? Знаете?
Даниил. Нет, не знаю.
Мужчина. Как не знаете? Я думал, знаете… Кажется, все знают, а я один ничего не помню и не знаю. Мне на работе мужики справку передали, сказали, мол, прийти нужно и какие-то документы проверить мои. Ну, думаю, не страшно же совсем, возьму выходной да схожу. Только после этого я почему-то домой не сразу вернулся. Поехал с другими мужиками какими-то сначала на поезде, потом на машинах куда-то, да там и задремал по пути. Потом только одно помню: расскажу — не поверишь, за дурака меня считать будешь… А ты не считай! Так вот, стою я как будто по колено в грязи, а перед собой ничего не вижу, кроме мужика какого-то. Присмотрюсь — вроде и я, а вроде и не я. Одеты-то одинаково, думаю, шапка та же, куртка та же… Да чего уж там, часы те же на руке!.. Да лица разглядеть не могу, то ли он сам чумазый весь, в земле какой-то, то ли глаза у меня ото сна будто не разлиплись ещё. Вижу только воронки какие-то вместо глаз, носа да рта. Чёрное всё какое-то, размытое… И не даёт же сам, сука, разглядеть себя по-человечески! Не даёт! Вижу, что палка мне прямо в висок метит. Думаю, что ж ты за человек-то такой, а?! Сам как замахнусь! Попал, спрашиваешь? Не помню… Надеюсь, не попал… Ну, не смертельно, имею в виду, зачем человека-то калечить, а? А он меня зачем хотел… Может и не хотел вовсе?.. Чего это мы там вообще оказались-то? Оба люди, оба мужики взрослые, семьи есть, дети есть, а палками друг перед другом размахиваем, как дикари какие-то!.. Нет бы жить! А вокруг всё неспокойное какое-то — земля вся ходуном ходит, как море волнами грязь подымается, падает, плещется, да так, что неба не видать… Брызги в разные стороны, и грязи этой конца и края не видно. И шумно, шумно-то как… Убежать хочу, да не могу совсем, ноги-то по колено, понимаешь, застрял! Только и могу, что дубиной этой махать, как ненормальный. А потом вдруг — раз! — и пусто как-то… Просыпаюсь в своей постели, как обычно, только в голове, как вверх дном всё перевернули. Как говорится, знаешь, зашёл в сельский туалет и!.. Извините, шучу я, шучу. Не смешно?..
Даниил. Нет, смешно.
Мужчина. Да знаю, что не смешно. Когда вернулся, тоже никто не смеялся почему-то. Шутки мои, что ли, не нравились им, не понимаю. Может, шучу как-то не так, скажи? Жене всегда нравилось, да и она тоже не смеялась чего-то. Как будто никто и не понял, что папка наконец-то дома проснулся. Даже сынишка не смеялся. Хотя ему давно шутки мои не нравились почему-то, но тогда даже улыбки виноватой не было, как раньше. Вот и я ничего не понимал, так же, как ты смотрел сейчас. А может и страшно было, не знаю. Ночью сидел на табуретке около кровати нашей. Таблетки да склянки всякие убрал на пол, сижу себе. Жена спит, да беспокойно как-то: то вскрикнет, то вздохнёт глубоко, то поплачет то ли во сне, то ли в бреду. А чего плакать-то? Мужик же тут! Вернулся! Откуда-то вернулся! Откуда — не помню… Утром с матерью моей говорила. Не слышал, о чём, но сын уехал быстро, а жена плакала и плакала долго. Случайно по громкой связи, знаешь, включила она, пока корвалол в стопку накапывала, да я и услышал, вспомнил. Жена-то не прописана была. Мать говорит, мол, съезжай, нечего тебе там больше делать в квартире, не нужна ты там никому. И ублюдка своего забери. Постыдись, говорит. Поезжай отсюда. Куда, спрашивает. Меня не волнует. Главное, говорит, про деньги забудь, не твои они. Вы даже не женаты были, спутался с тобой, потаскуха несчастная. А какие ещё деньги, думаю. Стою, как ты сейчас, и не понимаю, глазами хлопаю. Как не нужна никому. Закричать хочу, что есть силы, да как будто ком в горле, лёгкие свело — ни звука издать не могу, ни писка. А за окном всё темно и темно, светлее не становится. Посплю, думаю. А когда проснулся, никого уже не было — ни сына, ни жены. Ни матери. Вот теперь гуляю тут иногда, когда не сплю, а сплю много, долго. Беспокойно сплю. Мучает меня, куда жена с сыном делись. Верю, что хорошо у них всё. Надеюсь, по крайней мере… (молчит) А тебе снятся сны?
Даниил. Да, бывает, иногда, правда…
Мужчина (не дожидаясь ответа). Сны у меня только странные, правда. Знаешь, штука какая — сны эти? Иногда снится мне, что стою я рядом с ней у кровати в другой квартире какой-то, в городе, где мы познакомились, когда я туда в командировку ездил. Квартирка небольшая, на её детскую похожа, по фотографиям помню. Говорит, мол, что сынишка женился, живёт в области где-то, подрабатывает. Что всё у них хорошо, но скучает по мне сильно. И я по ней скучаю, чего греха таить, люблю до сих пор… Мать вот только никогда не любила её почему-то. Думала, что пью из-за неё много, что жизни мне не даёт. Может, так думала? Потому без моего согласия выгнать её решила? Съезжу-ка я к ним всем, навещу, как поправлюсь, мне уже лучше становится потихоньку, кажется. Раньше всё темно было. Как думаешь? Поехать? Дай-ка ещё сигаретку, молодой человек, курить так хочется. Всё никак не накурюсь. Меня, кстати, Колей зовут.
Даня потянулся за пачкой в карман, но выронил её на асфальт, почти в лужу. Потянулся рукой, присел, а когда поднялся, то мужичка уже не было перед глазами. Только тень удалялась куда-то за угол той арки, ведущей во двор-колодец.
Ноги несли Даню прочь, в обратную сторону, вынудив пробежать через другую, но очень похожую арку, выводящую, к удивлению, к небольшой речке, от которой так сильно пахло чем-то гниющим. Тёплый, склизкий воздух проникал в ноздри и плавно опускался вниз, в лёгкие, заполняя альвеолы. Тошнота подступала к горлу, но что-то как будто мешало желчи вырваться наружу. Облокотившись на резные поручни, Даниил поднял голову вверх, надеясь увидеть звёзды, как в мультфильме про львов из своего детства, и хотя бы немного прийти в себя; но в глазах его отразились плотные, низкие тучи, освещённые бесконечными рядами фонарей и от этого потерявшие свой изначальный цвет полностью, впитывая рыжеватую желтизну города. Эта густая, вязкая клетка сдавила голову и лёгкие с такой силой, что никакая преграда не могла сдержать рвоту, вырвавшуюся наконец в узкую речку.
— Юноша, с вами всё хорошо? — спросила оказавшаяся на рядом перекинутом мосту женщина. На вид ей было около шестидесяти лет. Ничего примечательного в ней не было, за исключением длинноватого крючковатого носа. Одетая в меховой платочек и бесформенный брезентовый плащ, который был ей явно велик, она глядела на Даню полными горечью и сочувствием глазами. Подойдя ближе, она положила тёплую мягкую руку на его плечо, и, опустив на тротуар ведро, другой потянулась в карман и достала конфетку. Последний раз Даня видел такие у своей бабушки в вазе, ещё в детстве, когда приезжал к ней в гости на летние каникулы.
Пробормотав слова благодарности, Даня взял конфетку и, избавившись от обёртки, засунул её в рот. Очередной приступ рвоты прекратился, и даже воздух стал как-то слаще, приятнее, перестал напоминать забродивший смородиновый кисель.
— Странно у вас тут пахнет, бабуль, — повёл носом Даня, подперев ограждение спиной и развернувшись лицом к бабушке.
— Здесь всегда так, сынок, я уже и не замечаю. У нас тут молодые редко бывают, чего ты тут забыл? Хочешь через мост пройти? Я тебе так скажу: ещё успеешь тут нагуляться, как посветлее будет. Поди вдоль речки туда, там магазинчик, водички себе купишь да ступай домой, метро здесь недалеко. Знаешь, может, места эти? Держи ещё ледяшек.
Даня послушно забрал из ладони такую же конфетку, в очередной раз поблагодарил старушку и двинулся в указанном направлении. Пройдя в своих мыслях метров пятнадцать, пытаясь осознать рассказ мужчины, которого он встретил во дворе, резкий свист тормозных колодок вытянул его за шиворот обратно, заставив вглядеться в окружение. Вдоль течения реки, снова начинающей пахнуть перебродившим смородиновым морсом, плыл меховой платочек, а на противоположном берегу мчалась белоснежная машина, всей своей формой говорящая о том, что Даню к ней не подпустили бы даже с моющим средством и тряпкой.
Бабушка уже перешла через мост, подошла к какому-то неказистому дому, низкие колонны которого, подпиравшие козырёк, были больше похожи на две стопки блинов, подготовленные какому-нибудь хтоническому великану. Открыв входную дверь, она обернулась и, взглянув в сторону Дани, приветливо помахала ему рукой, как будто даже не придала значения потере всё так же скользящего по водной глади платочка.
Не вынося окружающего запаха, Даня завернул в переулок и, прислонившись к стене, мягко сполз на сырой асфальт. Его желание поскорее вернуться домой, сбежать сдерживалось всепоглощающей усталостью, внезапно окутавшей его, связавшей смирительной рубашкой руки и ноги. В таком состоянии он пробыл около пятнадцати минут, выкуривая одну сигарету за другой, совершенно не замечая находившегося метрах в пятидесяти от него вдоль переулка молодого человека в капюшоне, раскладывающего пакетики в сколах кирпичных стен и под выступающими карнизами. Из транса Даню в очередной раз вывела какая-то возня.
Мимо него, шлёпая по лужам, пробежал тот самый молодой человек, а вслед за ним мчались ещё двое, постепенно понимающие, что догнать его будет проблематично, оттого медленно сбавляющие скорость. Остановившись прямо напротив Дани, один из них поднял ничего не понимающего молодого человека, повернул спиной к себе и, прислонив щекой к стене, начал шариться по карманам, после что-то громко лаял про какие-то блестящие звёзды и тряс перед глазами целлофановым кульком с неизвестным белым содержимым. Поздно подоспевший второй, весь измазанный в грязи и сильно запыхавшийся, начал рассказывать историю погони и, показывая разбитые, стёртые в кровь ладони, невольно отвлёк первого попавшей на лицо мокротой от влажного кашля.
Воспользовавшись моментом, Даня выпрыгнул из куртки, оставив леденец в кармане, бросился прочь сквозь арки, перескакивая через заборы, и забежал в совершенно непримечательный магазинчик, откуда его, грязного, сырого и взлохмаченного вышвырнул охранник, разбив дисплей телефона.
Безуспешно бродя в поисках метро, Даниил забрёл на улицу, которую освещали разве что немногочисленные люстры из окон жилых домов, напротив которых, погруженное в как будто сжирающую свет тень, находилось кладбище. К этому часу по нему не бродило ни одно лицо: ни удручённое тяжёлыми мыслями, ни изучающее особо древние могилы, ни особо верующие туристы, ни даже мамочки с колясками. Подступающая к горлу тревога, с которой Даня боролся последние несколько часов, начинала ощущаться как предчувствие, сдавливала кадык, обретала форму, оседая в горле; а холод медленно, без остановок цыганскими иглами пронизывал суставы и заставлял сокращаться мышцы в неритмичных спазмах.
Отчаявшись, он решил уже спросить дорогу у первого встречного, но никто не появлялся там, где бродил Даня. Кое-как присев на цоколь здания у очередного поворота, чтобы перевести дыхание и попытаться согреться, его взгляд остановился на облаках неестественной формы, чуть ли не цепляющихся, как показалось, за антенны на крышах зданий.
Некие существа, лишь отдалённо напоминавшие людей наличием исполинских размеров голов, рук, ног, едва различимых глаз и губ медленно двигались по небу. Казалось, что их лица обезображены то ли тяжёлой болезнью, то ли временем и жизнью, но ни одна из фигур не была заинтересована глазеющим на них снизу человеком. Правая, чьи пальцы больше напоминали надломленные ветки чахнущего среди раскалённых песков дерева, безразлично повернувшись спиной, повиснув на проводах, как на гамаке, держала в левой руке что-то наподобие ножниц; левая фигура мяла, как капусту на закваску, своими массивными, толстыми, но короткими пальцами какую-то тряпичную куклу; а третья, будто бы через линзу, пыталась всмотреться в чьё-то легкомысленно незашторенное окно, облокотившись на крышу — и все существа игнорировали Даню.
Кроме одного.
Обращённое к нему лицом обнажённое нечто с забранными за спину руками так, будто бы их связали, сверлило человека глазами, наполненными одновременно печалью, тоской и неизбежным смирением. Его тело свернулось в неестественной позе, червоточина рта открылась то ли в болезненном крике, то ли в плаче, и, начиная с ушей, в голову Дани стал проникать сдавленный рёв, громкий шёпот, переходящий в вопль, слова которого невозможно было разобрать.
Накрыв ладонями уши, закрыв глаза, нагнувшись ближе к земле, Даня попытался спрятаться, и, когда сил сдерживать свой собственный болезненный вой более не оставалось, он, как в последний раз, взглянул на небо. Его взору открылись лишь множества маленьких туч, неумолимо разносимых дальше друг от друга порывистым ветром. Звёзд всё ещё не было видно.
Крик доносился из-за угла. Поднявшись, Даня облокотился на стену и повернулся.
Улица была очень узкой, совершенно лишённой света, больше напоминающей закуток переулка, чем сам переулок, и заканчивающейся тупиком. Можно было подумать, что она представляет из себя торцы конструирующих её зданий, поэтому там было так мрачно и неуютно, но окна жилых домов попросту не могли достаточно разогнать темноту возле десятка входных дверей. Может быть, хозяева давно не мыли стёкла, потому свет был настолько тусклый, а может быть, тени сами не позволяли ему проникнуть дальше, жадно проглатывая его.
На удивление, это было единственное место за всю прогулку, где буквально не пахло ничем. Воздух был мягкий и влажный, отчасти даже тёплый, поскольку Даня, резко и часто вдыхая его от волнения, не ощущал, как он касается слизистой ноздрей.
Блестящие влагой стены копили на себе воду, как секунды сворачивались в минуты, стремящиеся вырваться в часы, а часы в дни, а дни в годы, затем сбрасывали её плотными каплями в лужи, нарушая физически ощущаемую тишину, облегающую эту небольшую улочку тяжёлой матово-чёрной гобеленовой тканью. Ни мыши, ни крысы, ни тараканы — ничто не нарушало покой суетой под ногами, в артериях труб, в щелях расколотых стен, в окнах квартир.
Единственным живым существом, на каком-то природном уровне не вписывающимся в окружение, был стоящий в мраке близ тупика человек, едва разгоняющий тень экраном смартфона, свет которого не позволял различить даже очертания его лица.
Мужчина стоял поодаль и что-то кричал в телефон. В ответ ему на громкой связи прилетал неразличимый гневный набор звуков. Бросив телефон в стену после очередных вырвавшихся обрывков фраз, он повернулся к Дане и, приближаясь, попросил сигаретку.
* * *
— Эй, дружище, поднимайся. Давай, хватайся за руку. Вот так. Ты чегой-то тут? А чего у тебя с глазами-то случилось? Как будто блеска, что ли, нет. И волосы какие-то липкие… Сигаретки не будет, кстати? Я тогда заторопился просто, не успел вторую взять. Ты уж извини.
Редактор: Анна Волкова
Корректор: Нелли Реук
Больше Чтива: chtivo.spb.ru