Стоит выйти на улицу после восьми - улицы тонут в полумгле, нечёткие очертания всего тонут в тусклом свете фонарей и густом разреженном воздухе, который всегда зимой видим, осязаем... он так заметен, что мы невольно сторонимся тех, кто проходит мимо, обдавая нас паром своего дыхания - человек уходит вперёд вполне себе пароходом, оставляя выдох, а ты машинально отворачиваешься, чтобы не вдохнуть, хотя летом тебе бы это просто не пришло в голову.
Фонари помигивают разными цветами, и это слегка координирует время - если бы они рассеянно и растеряно мигали жёлтым - это была бы глухая полночь; то самое время, когда все уже угомонились, смотрят телевизор, смотрят в телефоны, едят, пьют, может быть даже... спят.
И от каждого белого клуба пара в воздухе хочется побыстрее нырнуть куда-то, где хлопнет деревянная обледенелая дверь, впустив с тобой зиму с глухим, но гулким звуком - и такое деловитое топанье валенок друг о друга!.. Комья снега всегда отвратительны - на рейтузах, на валенках, на варежках... особенно на варежках! - их всегда хочется выкусывать по-собачьи зубами, но торопливая взрослая рука не больно, но сердито бьёт: "не смей! тащишь в рот всякую заразу...".
И продолжение взрослой ненависти к комьям, невкусанным, к запаху мокрой шерсти варежек и подтаявших льдинок на штанах, на которых никогда не хватает свободных батарей в детских садах...
Восстающие из снега и из мёртвых - рыбьи головы и хвосты на обледенелых досках прилавков, оранжевые плоды хурмы, чуть тронутые инеем, краснолицые языческие женщины, перевязанные пуховыми платками крест-накрест, с подрезанными кончиками-пальчиками - те примитивные митенки всегда наводят на мысль об отрезанных и обмороженных пальцах - красные, распухшие... как те детские отмороженные носы и щёки, которые становятся нечувствительными, пылая нездоровой зарей, а после пылая спелой свёклой.
В глубинах дворов кое-где доживают ёлки - худые, хмурые... воображение могло бы срифмовать "волки!" - но нет... ёлка, вырастая из глухой и густой тьмы, зловещей никогда не была... хотя неподвижно висящие лампочки, кое-как выкрашенные красной и зелёной краской, бумажные чудовища, которые тихо поворачиваются туда-сюда, шевеля бумажной бахромой бород и перьев... но мы точно знали, что это колдовство - доброе. Проще - волшебство. После такого слова ни у кого сомнений не возникнет. А деревянный каркас горки вызывает восторг и замирание где-то под ложечкой - и неважно, сколько ушибов, порезов, рассаженных подбородков и бровей... и рёв! - рёв, поднимающийся над тёмным двором - к холодным равнодушным звёздам. О, первая наша общая драма!..
Лёд горки по цвету напоминает мясо свежего (или подсоленного) омуля... серебристо-голубовато-розоватая внутренность рыбьего студня. К оттепели лёд и впрямь похож на холодец - но уже действительно варёный - с желта...
Каркас горки - рыбий хрупкий скелет, замороженный зимой, закалённый водой, расшатываемый топотом ног и равнодушный к ежеминутным взлётам и падениям.
И сколько ж раз эти взвизги вниз! - спёртое дыхание - вверх! - и вдруг... посреди двора, посреди двадцатого века, посреди детства и зимы - мысль:
-И зачем это? - и это всё? - скучно.
Тряхнув головой, смеёшься и бежишь опять, но, может быть, чуть подустав и охладев. Как и все занятия, не отягощённые головой, прискучивают, - так и занятия, поглощающие интеллектуально, вдруг отрезвляют: - не хватает... чего-то не хватает. Очередное противоречие духа и тела.
И в молодости - эти масленичные какие-то катанья гурьбой, когда ещё более важно, чем раньше, чью руку ты зажимаешь неловкой варежкой; пытаешься разглядеть лицо сбоку, отдуть прядь, прилипшую к уголку рта, поправить тыльной стороной руки наползающую шапку ли, опушку капюшона... и уже нет того детского шарфика, которым завязывают всем местным Пятачкам рты взрослые Винни-Пухи, но концы длинного "шарфа до сапог" (у какого-то писателя был хорошо схвачен этот образ девиц 80-ых, курящих на крыльце института в шарфах до сапог и с густо подведёнными глазами... я не помню)... концы шарфа надо подобрать, плюхнуться как-то мягче, легче, но щиколотку, зажатую сапожком, непременно прижмут, локоть вывернут, шубка распахнётся, волосы в рот лезут... и вся эта орущая и вопящая куча-мала юнцов, которая несётся с ледяного склона, а потом ты торопливо отползаешь, чувствуя униженность, свою неуклюжесть и беспомощность в тот момент, торопливо оправляешь одежду и второй раз только качаешь головой: - Нет, я больше не хочу, - отходишь и пристукиваешь каблучком о тротуар: - Чёрт, холодно!..
Да, сегодня в маршрутке внезапно (март на дворе!) встретила ребёнка, который "гость из прошлого" - в шубке. Бедный "филиппок" в тяжёлой шубе, перекошенный ранцем, с шапкой, наползающей на глаза... ехала я на той машрутке, которая идёт в микрорайон Топкинский - видимо, откуда-то из небогатого частного сектора, а шуба перешла по наследству. Посочувствовала мысленно малышке (класс второй, думаю) - и ранец тяжёлый, и шуба, и жарко!
И ледяные дворцы, которые в 90-ые охраняли наряды милиции (сейчас бы тоже нужно!), а шпили и впрямь выглядят заманчиво - отломить верхушку у макушки маковки и... лизнуть. И льдистые хрустали, подсвеченные лампочками изнутри - лимонно-жёлтые и нежно-розовые цвета высвечивают водоросли внутри, домики кажутся марципановыми - мы все читали "Щелкунчика" и мечтали о Божественном Марципане, который... разочаровал меня через двадцать лет так, как разочаровывает сбывшаяся мечта.
Неуклюжий ребёнок-медвежонок забирается с божьей (а точнее с родительской) помощью на льдистое сооружение, подминая его тёплым шерстяным животом, обхватывая варежками, а в кулаке у него непременно зажато оружие - ледянка. Ребёнок же варвар - как же он без своего нехитрого оружия из пластика?
Зверёнок испускает победный клич, но его опять осаживают: - Не кричи на морозе - горло застудишь. Ну-ка, слезай вообще! - штаны, наверное, промокли...
Бесцеремонные руки спускают с вершин, а ребёнок, неловко вывернувшись, смотрит на сверкающие ледяные копья, пилястры, кристаллы и мостики:
-Какие штаны, мама? ты о чём вообще? - опять этот треклятый ваш быт? не промокли у меня ноги, а и промокли? - что с того? - я не сахарный...
-Пойдём... ещё в гастроном зайдём - успеем. Надо сахар, молоко кончается...
Тигрёнок слушает невнимательно и только в густой тесноте и толкотне людей понимает, что сказка на сегодня закончилась, а ему жарко, неудобно, всё чешется нестерпимо... хочется повернуться - но только всем телом, шапка наползает на глаза, кусает лоб, натирает под подбородком... ребёнок припадает к витрине, закрыв глаза, прижимаясь открытым ртом, щекой, носом - остаётся след, как на зимнем окне...
но космонавтёнка поднимают за шиворот и энергично встряхивают... думаю, что нет нужны озвучивать - нам надоело это ещё тогда, но мы забыли и... завязываем рты своим детям, чтобы и тем было неповадно собирать грязь с заманчивых витрин, хотя в душе что-то замирает на долю секунды, когда мы слышим в песне: "по сладкому поту румяных витрин...", но это то душевное движение, которое нельзя оформить мыслью.
Но в тускло освещённом магазинчике, на фоне голубых и толстых стен, вдруг заманчивыми начинают казаться брикеты киселя... мало того! - и сейчас я всегда хочу купить кисель, чтобы готовить десерт. Заманчивыми кажутся и пакеты с сахаром, которые похожи на сникших птиц - по форме - тушки белых голубок... и молоко льётся в белую чашку, наполненную горячим варевом рыжего или розового цвета, льётся и расцветает тонкими узорами укропа и прочих соцветий на окне... и лицо поднимается над чашкой и вглядывается в узоры.
-Пей, а то остынет - будет невкусно... ложку, может, дать?
В сонном мареве, сытом детском осоловении, наступает момент, когда сверкающая ледяная карусель, из фильма про Мэри Поппинс, начинает раскручиваться назад, - голубая краска магазинчика уже напоминает о холодном зале филармонии, где сидишь, тюпаешь валеночками об пол, ковыряешь вытертый бархат кресла, зеваешь и... вдруг обрадованно вскидываешь голову: - Это хотя бы знакомо - вступают мечущиеся и тревожные скрипки Вивальди - Зима.
В детстве это была совсем не зима, но тогда и хватало тебя на минуту-две... а потом начинал озираться, считать грязно-белые полукружья в шторах-маркизах, изучать лепнину вокруг герба над, смотреть на женщину с тонкой белой рукой с полоской часиков - рука взлетает в тех местах, где музыка тебе нравится. Смычок опускается, женщина поправляет очки или выбившуюся прядь волос, а время заполняет густая и тяжёлая виолончель или что-то медно грохающее, но ты мучительно ждёшь только взлёта смычка - не потому, что интересно, а потому что уже неважно, чего ждать... конца-то этому не предвидится.
И хорошо, правда?..
Да уж... зимы в Иркутске хватит на все весенние месяцы. Но сквозь льдисто-синий цвет пробивается предчувствие тюльпанов, праздников, весны и любви!..