Колыбельная
Белое место, которое спит мертвым сном под снегом, именуется Сибирь. Белое, молчаливое, оно покоится под пудовыми снежными одеялами. Сибирь дремлет, отменив время. Без прошедшего и будущего, в белом беспамятстве. Белый снег заметает поля, леса, города и людей, оставляя на их месте белые шапки. Заметает тревожное сознание, деятельное состояние, подвижное мышление. Заметает воспоминания и белые кости каторжников. Засыпает открытые глаза снежным кокаином, укрывая всякоеизображение белизной. Белизна, тотальная белая завеса, не способная проникать, подобно свету. Абсолютная неподвижность белого. Небытийность белого. Застывание и обморожение, невозможность вдыхания и выдыхания.
Сибирь это бесконечный белый покров. Укрывание Сибири снегом это укрывание её брутальной истории белым покрывалом Изиды. Сокрытие воя полчищ каторжников, чьи призраки летают в вихрях снежных вьюг, лютых метелей. Снег обладает облагораживающим, эстетизирующим, преображающим качеством, поскольку снег закрывает нечистоты, гнили. Сибирь покоится под белыми снегами забвения, спит покойно, заметенная снежным саваном.
Сибирь «сибириться»! Зима в Сибири это сибирский анестетик. Зима погружает в амеханию, ацедию, замороженное, онейрическое состояние анабиоза, зимней спячки. Размеренное снегопадение окутывает дрёмой, наводит морок и отяжеляет веки так, будто на веки положили по пудовой подушке. Зима анестезирует сознание, аннулирует разум и останавливает чувствование. Застывает рассудок, замерзает дыхание. Зима отменяет гниль, падаль, разложение, но и расцвести зимой ничего не может. Зима подмораживает и обескровливает. Кровь стынет в жилах. Наступает оцепенелый покой, когда умолкает речь. Зимой Сибирь спит и видит белый сон. Это снег, которым занесло землю. Иногда сквозь плотное белое одеяло проявляются видения. Чудесные отголоски великих культур, образы высоких искусств! Зимой Сибири снится снег, снится заблудившаяся в снегах чужеземная мраморная царица.
Холод в Сибири это экзистенциальный холод. Холод в Сибири пробирает до костей. От холода все мертвее мертвого. Охлаждается нутро и леденеет разум. Стынет рассудок. Замерзает речь. Тело подчиняется законам гипотермии, остывает. Холод все сковывает. Нулевой градус это градус подмораживания. Сегодня есть это ощущение замороженности. Холодная эра обратилась к холодному Богу. В эпоху конца гуманизма Бог не умер, Бог не рассыпался в труху от старости и не сжался, как «шагреневая кожа» в известном романе. Бог просто пересел в холодную машину. Холодная машина, как образ конца гуманности. Поэтому сегодня есть эта риторика охлаждения человеческого. Человечество растворяется в стадо странных, техноцентричных, хорошо артикулированных, эффективных, холодных машин. Это дегуманизация истории, человеческих форм, природы и прочее… Но, что гораздо более интересно, это исчезновение человеческого, обнуление человеческого. Холод все сковывает. Холод подобен опыту мертвой царевны, погружает в «Царство Холода и Забытья».
Сибирь белая. «Снег валится на поля, вся белёшенька земля!» (из стихотворения Пушкина). Когда земля уснула, Сибирь побелела. В глазах Сибирь белая. Белая белизна. Белая на белом. Восприятие Сибири белой происходит из чисто квалиативного источника. Среди множества разновидностей визуального опыта, ощущения цвета выступают в качестве эталонов чистого квалиа. Сибирь видится бесконечно белой, поскольку зимой застилает глаза снегом и белое становится твоим приватным квалиативным переживанием. Белое культурное пятно, не принадлежащее ни к одной из великих культур человечества. Белое, которое хранит вечное молчание. Среди всех культур белеет пробелом.
«Днём, когда небо под стать известке, сам Казимир бы их не заметил – белых на белом», писал поэт Бродский. В русском искусстве белое играет очень большую роль. О «белом человечестве» говорил Малевич - все люди должны быть белыми. Оно связано с традицией духовной, с византийской традицией белого, с теорией чистого, пустого созерцания. Снег обладает облагораживающим, эстетизирующим качеством, поскольку снег закрывает нечистоты.
Василий Кандинский описывал белый, как «Великое Безмолвие». Белый – цвет молчаливого «Царства Холода и Забытья». Обращение к белому и к молчанию – это основная фигура русского авангарда. Для него молчание – это высшая форма речи, а белое – высшая форма любого изображения. Это очень старая мечта о свете, не отбрасывающем тени, который все освещает, просвещает, пронизывает. Это свет религиозного, мистического, медитативного экстаза. Визионерский и утопический свет. Свет залитого солнцем снега, белизна которого белее, чем может выдержать человеческий глаз.
Сибирь оказывается как бы законсервирована под слоем снега, наподобие штамма вируса в лаборатории. Это прежде всего идея консервации, подмораживания, охлаждения. Сибирь хранит в своих снегах старую мечту авангардистов о свете, не отбрасывающем тени, который все освещает, просвещает и пронизывает. Белоснежная, выхолощенная и герметично изолированная в белые перины, Сибирь подобна модели свежемороженой эротики, спящей под пудовыми снегами, припорошенной холодным покрывалом Изиды.
Одевание искусства в мех навеяно опытом лютой зимы. Укрывание искусства мехом это сохранение его от стужи, мороза. Это искусство, которое зарождается в Сибири, но в Сибири очень трудно выжить. Метель, стужа, пурга, где-то недалеко ходит страшный медведь-шатун. Поэтому в Сибири нужно прятаться, кутаться в шерсть, утепляться шкурами, обрастать мехом. И искусство в Сибири требует утепления. Его нужно заворачивать в шерсть, кутать в шкуры, утеплять мехом… Исторически сложилось, что богатая сибирская пушнина была лакомым коммерческим предприятием времен экспансии и по сей день является предметом сибирской роскоши. Брутальная Сибирь укутывает высокое искусство в мех, предлагая высокому искусству опуститься до низких температур, до низкого животного инстинкта. Сам акт укутывания в мех, обшивание мехом – это прямой, непосредственный, тактильный, рукотворный, чувственный контакт с материалом! Мех это покров несчастного человеческого животного в ницшеанском понимании.Ницшеанское животное, не принадлежащее ни к какому известному виду, это первоначальное понимание человека, как человеческого животного. Это идея одичания.
Поэтому концепция укрывания искусства мехом могла зародиться в брутальной Сибири. Со всей её более чем тысячелетней историей варварства. Брутальный исторический опыт, маркер мирового восприятия Сибири – сибирская ссылка, сформировавшая непреодолимый Эдипов комплекс потомка катаржан в сознании коренного сибиряка. Сибирская ссылка, как незажившая рана, обколотая ледокаином для заморозки, анастезирует боль, но не регенерирует материю. Такой человеческий феномен, как постпамять постоянно возвращает сознание к этой ране с замерзшим гноем.
Сибирский невроз мог быть забыт. Погребён под пудовыми сибирскими снегами. Но однажды разговор о нём стал возможен! В виде иронической реакции на серьёзное художественное направление 70-х годов «Московский Романтический Концептуализм». В России 90-х происходила смена культурной парадигмы. Надо понимать, что это был глоток художественной свободы, который художественное сообщество вдохнуло так глубоко, что коснулось глубины сибирских руд. Глоток воздуха, который Сибирский менталитет со всей своей брутальной историей и долгим сидением на цепи пригубил, выражаясь словами Georges Braque, как кипящий керосин! В начале «нулевых» стало возможным пережить этот сибирский невроз через ироническую реакцию. «Сибирский Иронический Концептуализм (sic)».
В Сибири всякие размышления о русском искусстве, меланхолии и мотиве русской души сводятся к выглядыванию из под глыб пудовых сибирских снегов. Поэтому разговор «из глубины сибирских руд» это всегда событие немоты. Потому что это место, говорящее языком сновидения, обусловлено немотой. «Сибирь говорит молча». Природа искусства, способного зародиться в Сибири – антиномична. И суть этой антиномии в следующем – «выжить искусству в Сибири невозможно, родиться такое искусство может только здесь».
Сибирь мифогенна, а миф это сказ. Самоочевидное, сакральное, то, что само себя являет. Миф даёт Сибири высказаться. Сибирь говорит на своём языке. И это язык сновидения. Потому что Сибирь спит вечным сном. Спит покойно, заметённая снежным саваном и мы спим вместе с ней. Погружаемся в мифологизированное сознание, зимнюю спячку, белую летаргию. В замороженное онейрическое сознание, дремлющее под белыми снегами забвения, припорошенное холодным покрывалом Изиды.
Сибири снится белый монстр. Всякое высказывание о России наяву неизбежно политизируется, а сны пока этой участи избегают. Во сне табу ослаблены, поэтому во снах столетний догматический сон России может явиться, как заяц-беляк. Испокон веков фигура зайца содержит в себе предмет национального эроса русской сказки - все его любят. Ленин является зайцем, обросшим на зиму мехом и столетним седым мифом, согласно сказочному языку, «в зимнем уборе». Вот это обрастание мифом происходило с ним в России с 70-х годов и преображало его в причудливые формы. Достаточно вспомнить, что у нас центр страны начинается с грандиозной усыпальницы, отсылающей к Пушкину. Вполне соответствуя своему образу мифогенного персонажа, сверхусщности, Ленин спит мертвым сном, подобно Пушкинской царевне из сказки, в таинственном месте. Подмороженный морозом, коммунистический эрос Ленина хранит в себе обещание «пробуждения, воскрешения и преображения». И как замечательно снимет народное напряжение Лениным и вернет его в ясли стихотворение на мотив Лермонтова: «Спи мой Ленин, спи прекрасный, Баюшки-баю. Тихо светит месяц ясный, в мавзолей твою…» Укутывание в мех вождя, лидера, коммунистического брутала, это укрощение мачистской силы сибирской феминой. Подобно Юдифи она усмиряет своего Олоферна. Белокурая бестия убаюкивает седого монстра колыбелью забвения на белых пуховиках сибирских снегов.
Сибири снится белый балет. Занесённые снегом грёзы о культурном мифе, которым стал балет. Русский балет – это культурный миф. Блуждание балерин в чужих декорациях сродни странничеству, аскезе. Заветная мечта увидеть балет становится сновидение . Можно вспомнить Бердяева, который видел в творчестве эсхатологический момент. Он говорит, что «в творческом акте необходимо выйти за пределы имманентной действительности. В известном смысле можно сказать, что творчество есть нелюбовь к миру, невозможность остаться в пределах этого мира. Поэтому творчество есть наступление конца этого мира и начало иного мира». В этой мысли его продолжает Борис Гройс, который говорит, что «Русское искусство от иконы до наших дней хочет говорить о мире ином… Своим внутренним строем язык искусства обнаруживает строение мира иного, точно также как строй языка обыденного обнаруживает строение мира обыденного… Поэтому художника можно любить за то, что он открыл область нежеланную». Вот этот эсхатологический восторг есть в балете Чайковского «Лебединое озеро». Можно вспомнить восторг 1991 года, когда грандиозный конец «Советской Империи» декорировал этот балет.
Сибири снится белый слон среди берёз. «На белом белых сновидений полн, в молчании бродит белый слон». Слон зарождается белым на белом снегу.
Сибири снится белоликая чужеземная царица. Она величаво ступает по белому снегу. Царица из западных культур. Она появляется среди бескрайней белой равнины. В лютую стужу! Свирепствует мороз, зима! «Зима, который месяц кряду. Двойные рамы продышать, труднее, чем дышать на ладан» (сибирский поэт Сергей Самойленко, 1995г.). Ей неуютно, зябко. Воет метель, пурга! Она блуждает в забытьи. Её мучает холод и отчуждение. Как она здесь очутилась? Это похищение, изъятие из музеев Запада и перенесение высокого искусства в низкие сибирские температуры. Белоликая царица обречена в Сибири на гибель. Замерзание, обледенение, забвение. Поэтому её нужно кутать в шкуры, согревать мехом.
В свое время Борис Гройс писал о России как о подсознании Запада, но нынче ситуация радикально изменилась. Весь «Запад» вся цивилизация на севере Азии изгоняется, улетучивается и сжимается как «шагреневая кожа». И всякая художественная рефлексия становится для автора его личным, тайным достоянием, почти сновидением, которое пока еще возможно воплотить в произведение искусства. Именно такого рода произведения составляют коллекцию искусства под названием «Страшные Сибирские Сны» из «Царства Холода и Забытья». Такое искусство говорит о брутальной Сибири и раскрывает понятие экзистенциального холода. Холода в значении не только климатического аспекта. А в значении отчуждения и культурной «заморозки» Сибири. Такое искусство способно говорить о специфике сурового «замороженного» сибирского сознания, спящего для восприятия культуры. Своим существованием оно ставит вопрос: «Какое искусство способно зародиться и выжить в суровой Сибири? Как это искусство соотносится с русским искусством и вписывается в его историчность?»
Сибирь покоится под белыми снегами забвения, спит покойно, заметённая снежным саваном. Кутается в меха, утепляется шкурами, обрастает шерстью, укрывает холодным покрывалом Изиды…