Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
- Дела нашего героя - авантюрного и вовсе не положительного журналиста Всеволода Павловича Максимова, кажется, идут на лад... Чего нельзя сказать о рае на земле, в котором ему посчастливилось оказаться. На пороге безрадостного нового года обитатели Крыма могут лишь предполагать - что их ожидает уже в самой недалёкой будущности... Спасибо всем, кто следит за развитием событий в "Крымскiх сезонахъ" и - приятного чтения не менее приятной и расслабляющей весенней пятницею!
Предыдущие заседания клоба "Недопятница", а также много ещё чего - в КАТАЛОГЕ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
КРЫМСКiЯ СЕЗОНЫ
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
После переезда в уютный домик Белавиных жизнь моя переменилась самым коренным образом. Просыпаясь в комнате, любезно выделенной мне Анной Александровной, первое, что я видел, открывая глаза, была не казенщина гостиничной обстановки, а милые глазу трогательные предметы быта двух женщин – семейные фотографии, салфеточки, вазочки и книжные полки. Не хватало только клетки с канарейкой. Закуривая в постели, я, не спеша, пробегал взглядом по потрепанным корешкам книг, удивляясь бесполезности и ненужности теперь печатной мудрости людей, наивно полагавших, что основные ценности русской души – это желание любить, богобоязнь, служение ближнему и прочие анахронизмы. Пушкин, Гоголь, Тургенев, Гончаров, Толстой… Знали бы они, как хорошо растапливались камины в Петрограде страницами их академических изданий и насколько наивными выглядят сейчас их размышления и герои! Вспомнилась картина, виденная мною в 1917-м на Невском проспекте: пятеро крепких и по-моему не вполне трезвых солдат окружили молоденького прапорщика и, откровенно издеваясь, сперва просто толкали его, не выпуская из круга, а после, когда он, не выдержав унижения, расплакался от бессилия, - выпустили, дав на прощанье пинка... Никто не вступился. Все боялись. Как бы описал это ваш Тургенев? Нашёл бы слова для такой сцены Александр Сергеевич?..
Наши отношения с Сонечкой не преступали за ту черту, когда влюбленность переходит в пылкую страсть: она не позволяла себе ничего лишнего, держась со мною как со старым добрым другом – при матери, во всяком случае. Мы были на «ты», говорили обо всем запросто, и только иногда – в основном, когда я сгорал от желания поцеловать ее, – мы предавались украдкой минутным порывам желания, по-школярски лобзаясь и почти невинно прикасаясь друг к другу. Клянусь, это было всё! Разумеется, я желал бы большего, но меня направляло ощущение правильности собственных неторопливых действий – брать нахрапом в этом случае было бы огромной ошибкой!
Подобная семейная идиллия накладывала на меня определенные обязанности: я почти прекратил прежние кутежи, с некоторыми былыми приятелями не встречался неделями, изредка позволяя себе бильярд с Митенькой Стефановичем, который смотрел на меня теперь с почтительным сожалением – так, верно, ничего не произнося вслух, глядят на смертельно больного, чей диагноз известен всем, кроме него самого. Кроме того, Митеньке совсем перестало везти в карты – понаделав кучу долгов, он даже вынужден был обратиться ко мне.
- Я, право, отдам, - чуть жалобно, с интонацией избалованного мальчика, привыкшего все получать задаром и поставленного обстоятельствами перед непонятной жизненной реальностью, а от того досадуя, сказал он, пряча глаза. – Не всем же, брат, везет как тебе – и невеста, и дом, и теща, и успехи по службе…
- Митя, прошу тебя – не завидуй! – заметил я, доставая бумажник. – В твоем возрасте не пристало оправдываться – просто бери от жизни все, что она дает, в том числе и деньги от друзей.
- Брать-то нечего… и не у кого…, - с неожиданной для него сумрачностью буркнул поручик, со всей дури влепив кием по шарам так, что один из них с грохотом вылетел за пределы стола.
- На фронте, слышно, совсем дерьмово! – Стефанович махнул рукой, отбросил кий и, щедро плесканув себе из графина водки, по-гвардейски влил в себя. – Деникин с Врангелем вроде поцапались – никак общего языка не могут найти… Колчак арестован – чехи, скоты, продали! Погонят, Севочка, нас отсюда товарищи… Ты лично где хотел бы жить? Я предпочел бы Париж, но есть одна небольша-ая такая проблема – совсем нет денег… Как ты полагаешь – достаточную ли милостыню будут подавать русскому поручику? Правда, боюсь, таких поручиков будет по десять на каждой улице…
В начале декабря в городе, в здании щербатовских конюшен был размещен госпиталь – неудачи Белого движения стали видны воочию! Раненых привозили и морем и посуху, число их было огромно, а они все прибывали и прибывали… Иногда казалось, что на фронте уже не осталось никого – столь бесконечен был поток увечных и немощных. В городе резко обострился вопрос с жильем – при всей своей солдафонской сущности полковник Эттингер до последнего момента избегал возможности насильного уплотнения местного населения, однако, столкнувшись с нехваткой квартир, для начала реквизировал под нужды госпиталя незабвенный пансионат Смирнопуло. Теперь там размещался медицинский персонал. Многие патриотически настроенные из местных, боясь произвола со стороны властей, добровольно брали к себе постояльцев, предпочитая иметь хотя бы возможность их выбора.
Хуже стало и с продовольствием – цены в лавках и магазинах взвинтились в несколько раз, полки опустели. Даже на черном рынке о былом изобилии осталось только вспоминать, не говоря уж о ценах… Еще недавно я, почти не считавший денег, вдруг озадачился – жить стало весьма дорогим удовольствием! Анна Александровна, поначалу с неудовольствием воспринимавшая мои ежедневные продуктовые подношения к столу, однажды с грустью вдруг сказала:
- Что бы мы без вас делали, Всеволод Павлович? Пошла сегодня за картошкой, а вернулась без нее – денег не хватило… Спрашиваю – почему так дорого, еще два дня назад же другая цена была? Отвечает недовольно – найдите дешевле! Куда все катится? Вы уж, голубчик, не тратьтесь так – нам много не надо, мы – дамы неразбалованные…
В редакции вроде бы все было неплохо – тираж подрос еще, работы прибавилось, Ванечка Репнин теперь еженедельно курсировал то в Симферополь, то в Севастополь, строча политические и экономические обзоры… Банеев взял на службу отставного офицера капитана Шулейко – под Царицыном ему оторвало руку и теперь комиссованный бедолага не нашел ничего лучшего, как прийти к нему и предложить свои услуги в качестве военного корреспондента, принеся в доказательство свои же репортажи из фронтовой многотиражки, датированные 1915-м годом за подписью «поручик И. Шулейко».
- А что? – встрепенулся Аристарх Алексеевич. – Репортажи с передовой – это как раз то, чего нам не хватает… Тем более, что господин Рашеев, - он с особой язвой в голосе прошелся по фамилии удравшего от нас в Севастополь фельетониста, - оставил нас без своего искрометного юмора… А, Павел Всеволодович?
- Боюсь, у капитана, а заодно и у нас, будет только один выход – побольше врать! – вздохнул я. – Если уважаемый Иван Леонтьевич будет излишне правдив, думаю, это не прибавит нам популярности…
- Да, об этом я не подумал…, - озадачился редактор, взволновано вертя в худых пальцах изгрызенный карандаш. – Вы уж, господин Шулейко, того… поменьше натурализма, побольше оптимизма, да? Читатель хочет прочесть газету с чувством удовлетворения – сложностей у него и так хватает! Справитесь?
- Попробую, - невесело усмехнулся капитан и, получив командировочные, отбыл в Ростов за оптимизмом.
- Странное дело, Всеволод Павлович, - у Банеева иногда получалось угадать мои имя и отчество. – Нам удалось увеличить за полгода тираж втрое, издатель в восторге, а денег – не хватает! Заказываю давеча в Севастополе бумагу – пришел в ужас! Придется поднимать продажную цену, боюсь – будут ли покупать?
- Будут, Аристарх Алексеевич, - успокоил я старика. – Наша газета стоит дешевле одной морковины – так что поднимайте! Духовные ценности должны быть превыше материальных.
Нервозность окружающей обстановки невольно передалась и мне. Обратившись однажды к Горскому, я вынужден был, выложив изрядную сумму в рублях, залезть в валютные закрома.
- Я не торгуюсь, господин Максимов, - бесстрастно заметил коммерсант, передавая мне маленький пакетик. – Есть спрос – есть цена. Доставка товара весьма затруднилась, думаю, в следующий раз будет еще дороже.
Даже радость от пребывания под одной крышей с Сонечкой не могла удержать меня от пристрастия к кокаину – без него, боюсь, мое подавленное состояние сыграло бы со мною злую шутку, и я вполне мог бы уйти в жесточайший запой - вроде ротмистра Шварца. Я встретился как-то с ним на набережной: в грязной, перепачканной шинели – видно, не удержался на ногах и свалился на землю, он громко матерился, обращаясь к молоденькому прапорщику, вовремя не отдавшему ему честь. Тот, прижав руки по швам, замер от ужаса при виде разъяренного, брызжущего слюной во все стороны чудовища с бешеными желтыми глазами. Со стороны глянув на Шварца, я вдруг поймал себя на мысли, что в недавних моих злоключениях едва ли мог быть повинен этот не контролирующий себя алкоголик – полет фантазии, незримо присутствовавший в кровавом замысле убийцы, откровенно был не свойственен ротмистру. Дойди до дела, скорее, он бы спьяну вынул шашку и наотмашь рубанул бы меня при всех – это более в его стиле… Тогда - кто? И не готовит ли таинственный «доброжелатель» новых кошмарных сюрпризов для меня? Пораженный своим открытием, я наведался к Петрашову-Мусницкому. Он по-прежнему был безукоризненно одет, отутюжен, но лицо приняло землистый оттенок – словно он неделями не выходил из своего кабинета. Устало выслушав мои соображения, он полез в шкафчик:
- Хотите коньяку?
- Благодарю, едва ли, - вежливо отказался я.
- А я выпью, - махнул рукой Платон Михайлович. – Признаться, измотался порядком, дел – по горло. Уже какой день ночую прямо здесь… Беженцы прибывают, карманники совсем обнаглели, налетчики среди бела дня грабят лавки, на окраинах поножовщина – все летит в тартарары! Неделю назад расстреляли пять человек в назидание бандитам, так они не то, чтобы притихли, а за один день ограбили три магазина, в каждом – убили приказчиков, а в ювелирном – еще и хозяина! Да вы и сами об этом знаете, видел – писали…, - он почти упал в кресло и, видно, вспомнив о причине моего визита, устало потер глаза. – А что касается Шварца… Да, наверное, вы правы… хотя, если не он, то – кто? Может, и правда, это было роковое совпадение?
- Ох, как бы я хотел на это надеяться, - я с сомнением покачал головой, понимая, что милейший и ответственнейший чиновник, каким был еще недавно Петрашов-Мусницкий, уже не помощник мне в поисках истины, и, случись что, придется бороться за себя самому. – Однако, могу я обратиться к вам – хотя бы в крайнем случае?
- Всеволод Павлович, - глаза Платона Михайловича были полны мудрой печали – будто у старого еврея. – Не хочется даже думать об этом, но… неужели вы не видите, что происходит вокруг? Да если, черт возьми, завтра кому-нибудь вздумается взорвать полковника Эттингера – вы полагаете, в этом бардаке я или кто-то другой сможет найти и покарать убийцу? Ничего больше нет – ни закона, ни порядка… Нас больше нет! Извините, нервы…, - и он прикрыл лицо руками, всем видом показывая, что высказался по моему поводу с предельной откровенностью и более ему добавить нечего. «Укатали сивку крутые горки», - вспомнилась мне дурацкая пословица, появилось даже настойчивое желание повторить ее вслух – даже язык зачесался! – но я не стал этого делать, а всего лишь вежливо попрощался и вышел.
Мокрая крупа, прямо в лицо летевшая с неба, настойчиво напоминала о том, что осень уже позади, и что предстоит пережить самое пакостное в этих краях время. Даже привычное для русской души предвкушение Рождества на этот раз не посещало меня: какое, к чертям, Рождество – без снега, без елок, без шампанского, без будущего – зато с колючим ветром, вечно ревущим, будто недовольным чем-то, морем и чувством собственной ненужности, занозой плотно сидящим в мозгу?! Интересно, что думали доисторические динозавры, когда неизбежный ход эволюции заставлял их – огромных, полных сил, мышц и стремления выжить любой ценой, – вымирать противу их собственного желания? Недоумение? Страх? Не случайно, должно быть, так схожи слова «эволюция» и «революция». Да, все мы, и я в том числе, вольно или невольно скопившиеся здесь, – изгои, беглецы, трусы, благоразумные умнички, а по сути динозавры – хорохоримся, бодримся, делаем значительные мины при проигранной уже давно партии, но сами осознаем, что там, на другом конце этой бушующей черной лужи, совершенно точно нет ничего! Мифическая Турция, как и другие какие-то страны, выдумана поглупевшими от страха учеными, фантазерами и сумасшедшими, а на самом деле ревущая водная бездна не кончается никогда: стало быть, и всем нам, старательно имитирующим сейчас вид какой-то жизнедеятельности, – мне, Сонечке, Банееву, Петрашову-Мусницкому, Шварцу, другим – вскоре предстоит отправиться в последнее путешествие - в никуда.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу