1894 год
«Ростов-на-Дону. Весьма характерное дело рассмотрено было в заседании съезда 3-го марта. Некий Дегтяров предъявил обвинение против служившего у него крестьянина Тельного в краже 60 копеек, а служащего при ростовской полиции стражником Лосева в подстрекательстве к совершению этой «грандиозной» кражи. Мировой судья, находя обвинение недоказанным, оправдал обвиняемых. Но Дегтярову, как видно, сильно хотелось упечь «злоумышленников» в кутузку. Для этой цели он подал апелляционную жалобу в съезд, куда привел целый десяток свидетелей «в доказательство обвинения». Тельный, 18-летний крестьянский парень, отрицавший свою вину во время разбора дела у мирового судьи, в заседании съезда, мало того, что чистосердечно покаялся в краже у своего хозяина 60 копеек, но еще дополнил свое раскаяние весьма интересными подробностями. Именно, он показал, что стражник Лосев подстрекал его украсть эту сумму для покупки винограда и когда он, после долгих подстрекательств, наконец решился на кражу, то на эти деньги он купил вместе со своим соблазнителем фунтов 15 винограда, который они тут же и съели. «Потерпевший», на предложенный ему председательствующим вопрос, какую он преследует цель, настаивал на непременном наказании обвиняемых за такую ничтожную кражу и при том происшедшую еще в октябре минувшего года, заявил, что «желает наказать виновных за кражу». Однако же, съезд не удовлетворил желание строгого зло-карателя и утвердил решение судьи об оправдании обвиняемых».
«Ростов-на-Дону. Недели две тому назад в Ростове появился загадочный инженер-путеец, который заходил в разные торговые учреждения, прицеливался там к товарам и заявлял, что он командирован в наш город начальством для закупки материалов под постройку минераловодской ветви Владикавказской железной дороги.
Странное поведение этого инженера обратило на себя внимание не только полиции, но и посторонних лиц.
Он сделался также завсегдатаев местных кондитерских, где просиживал целые часы, явственно стараясь внушить всем должный решпект к своей путейской форме. На днях этот господин пожаловал в одну из ростовских типографий с целью, якобы, сделать заказ и заказ не маленький: 30000 листовых блокнотов, с обозначением на них следующей надписи: «Управление Владикавказской железной дороги №.». Там он был принят очень любезно, но от него была потребована форменная бумага насчет этого заказа со стороны администрации железной дороги.
- О! Будьте покойны, - ответил инженер. – Я не могу сам произвольно делать такие солидные заказы (более чем на 1500 рублей); вы только тисните корректуру – я зайду за нею и предъявлю ее для просмотра управлению, а тогда и заказ принесу.
Корректура была тиснута скоро. Инженер взял с собой три оттиска ее и обещал непременно через два дня зайти в типографию для окончательных переговоров. Однако, прошло довольно продолжительное время, а инженера все нет, как нет. Удивленный этим обстоятельством, заведующий типографией принужден был поручить одному из своих подчиненных, часто бывающих в управлении Владикавказской железной дороги, разузнать причину замедления заказа.
Между тем инженер преспокойно продолжал свои похождения в Ростове, по-видимому, очень мало интересуясь дальнейшей судьбой 30000 бланков. На одном из взятых им корректурных оттисков чьей-то рукой было начертано «Удостоверение», что де предъявитель сего инженер Туломин и что прибыл он в Ростов по поручению главного инженера дороги. К «удостоверению» этому была приложена синяя печать управления дороги, под которой красовалась подпись, якобы, г. Кербедза. С этой вздорной бумажкой развязный Хлестаков побывал в различных магазинах и, между прочим, на фабрике красок ростовского купца Е. И. Гершковича, где также сделал заказ почти на 5000 рублей. Но тут, увы, фортуна ему изменила: своим поведением он навлек на себя подозрение; было дано знать полиции, и на сцену явился помощник пристава 2-го участка И. Д. Склауни, который стал весьма зорко следить за авантюристом в путейской форме и арестовал его. При задержании, молодой человек вел себя довольно непринужденно, удивляясь, как и за что его могли задержать. Но удивление его перешло в смущение, когда г. Склауни предложил ему отправиться вместе с ним в управление Владикавказской железной дороги для удостоверения личности. Там, разумеется, обнаружилось все самозванство Хлестакова. О деяниях его теперь производится энергическое дознание. (Приазовский край. 58 от 04.03.1894 г.).
Сообщаем еще некоторые из добытых нами сведений о похождениях инженера – Хлестакова. Явившись в магазин Е. И. Гершковича, он предложил ему взять подряд на доставку красильных и других материалов для минераловодской ветви, причем поставил в условие внести вперед третью часть стоимости подряда, как гарантию правильности доставки.
И чуть-чуть было не попался в ловушку г. Гершкович. Так как «инженер» подозрения к себе не внушал, то для совершения условия уже куплены были два листа гербовой бумаги, по 20 рублей за лист, на которых должны были быть надписаны подлинник и копия договора. Когда же и это было сделано, г. Гершкович, в сопровождении г. Степанова и «инженера» пошли погулять в сад. Здесь их встретил г. Э-г, который сообщил по секрету г. Гершковичу, что инженер кажется ему подозрительным субъектом и что с ним надо быть осторожным. Тогда г. Гершкович дал знать в полицию и просил прислать чиновника к нему, сам же отправился в свой магазин и снова разговорился с «инженером», стараясь отвлечь его внимание от договора, чтобы не портить другого листа бумаги.
В это время незаметно вошел в магазин помощник пристава И. Д. Склауни вместе с околоточным надзирателем. Вошедшие попросили, чтобы им показали гитары, а г. Гершкович обратился и сказал: «Знаете, меня звали в полиции и спрашивали, с каким это я инженером гулял»? Этот маневр удался, как нельзя лучше: до этого необыкновенно развязный Хлестаков страшно смутился и побледнел, не зная, что отвечать. Тогда поднялся со стула г. Склауни и не без торжественности произнес:
- Честь имею представиться: помощник пристава 2-го полицейского участка…
Мнимый инженер, окончательно потрясенный всеми этими неожиданностями, только пугливо озирался по сторонам.
- Позвольте ваш открытый лист.
- У меня его нет… Я… его не взял…
- Как не взяли? – замечает ему владелец магазина. – Ведь, вы только что предъявляли его мне.
Картина. Сконфуженного «путейца» попросили пожаловать в участок. (Приазовский край. 59 от 05.03.1894 г.).
«Ростов-на-Дону. Нищая братия. Классификация нищих. Говорят: «Где богатство, там и нищета». В этих словах значительная доля правды. Роскошь и довольство всегда идут рука об руку с нищетой, жалкой бедностью. Нигде вы не найдете столько нищих, как в больших и богатых городах. И чем город богаче, тем больше в них бедняков. Так, например, в Лондоне больше попрошаек, чем в Берлине, в Берлине больше, чем Петербурге, в Петербурге – чем в Одессе и т. д. Что касается Ростова, то, хотя он и не особенно велик, но, к сожалению, нищих в нем больше, чем следовало бы. Объясняется это тем, что Ростов, будучи богатым торгово-промышленным городом, является соблазнительной приманкой для тех обиженных судьбой людей, которые чуть ли ни с детства привыкли жить подачками своих ближних. Я далек от цели упрекать или порицать нищую братию в том, что она живет подачками. Говорить об этих несчастных в подобном тоне я счел бы, в высшей мере, жестоким, если бы…, если бы, к прискорбию, среди них не появлялись такие личности, которые кроме презрения ничего не заслуживают. Я говорю о тех тунеядствующих субъектах, которые своим существованием приносят только вред человечеству. Но хотя между нищими попадаются такие субъекты, тем не менее, когда я на шумной Садовой встречаю медленно пробирающегося нищего, у меня всегда от жалости сжимается сердце. Я никак не могу в такие моменты решить, почему вот этот именно человек, а не кто-нибудь другой, должен, согнувшись в три погибели, часто больной, измученный и оборванный, вымаливать Христа-ради копейку. Почему в то самое время, когда этот несчастный с протянутой рукой умоляет прохожих о помощи, такие же люди как он, преспокойно катаются себе в роскошных экипажах и, вместо копейки, обдают беднягу грязью? Спросите любого филантропа, и он скажет вам, что нищих де у нас много и, поэтому, всем помочь невозможно. Так ли это, или нет, я умолчу, одно только могу сказать, что нищих в Ростове действительно много, слишком много.
Как арестанты, так и нищие, создают совершенно отдельный, изолированный мирок, который мало кому интересен. У них, как и у арестантов, свои понятия о чести, о добре и зле, среди них вы найдете богатых и бедных, счастливых и несчастных. Кроме того, их можно разделить на классы и виды по роду занятий, привычкам и нравственному уровню.
Многие считают нищими только тех людей, которые побираются по улице, или же тех, которые на церковной паперти вымалывают подачку. Это всеобщее мнение. Дело в том, что существует масса нищих, которых вы никогда не встретите ни на паперти, ни у кладбищенских ворот и даже на улице, но которые, тем не менее, дают о себе знать гораздо чаще, чем всевозможные оборванцы-попрошайки.
С жизнью, нравами и бытом этих нищих я и хочу познакомить читателя. Вся нищая братия делится у нас на два класса: 1. «Христарадники» (попрошайки) и 2. «Охотники» (не профессиональные нищие). «Христарадники» в свою очередь распадаются на девять видов: а) «богомолы (просящие милостыню на церковной паперти), б) «могильщики» (просящие около кладбищ), в) «горбачи» ( побирающиеся с сумою), г) «ерусалимцы» (мнимые странники), д) «железнодорожники» (просящие в вагонах железной дороги), е) «севастопольцы» (отставные солдаты, утверждающие, что они были ранены при Севастопольской обороне), ж) «барабанщики» (стучащиеся под окнами), з) «безродники» (нищие-бродяги), и и) «складчики» (берущие милостыню не только деньгами, но хлебом, яйцами, овощами и старым платьем). Второй класс нищих – «охотники» разделяется на четыре вида: а) «сочинители» (вместо слов, подают благотворителям просительные письма), б) «протекционисты» (являются к вам в дом, якобы по рекомендации вашего знакомого), в) «погорельцы» (утверждающие, что они были очень богаты, но пожар, дескать, все их добро уничтожил), д) «переселенцы» (крестьяне, никогда не видевшие деревни).
Вот все эти бедняки, которые составляют нищенский мирок.
«Богомолы» и «Могильщики». Среди «христарадников», по своему умению выпрашивать милостыню, самое видное место занимают «богомолы» (просящие на церковных папертях) и «могильщики» (просящие возле кладбищ). Отличаясь большой настойчивостью и грубым нахальством, эти сумели завоевать себе прочное положение в нищенском мирке. Не всякий нищий, если он не «богомол» может безнаказанно просить возле какой-нибудь паперти, и, если подобному смельчаку нищая братия не даст сейчас же при появлении в шею, то это только потому, чтобы не показать посторонней публике своей развязности; попрошайки, обыкновенно, завидя благочинного, стараются напустить на себя как можно больше кротости, смирения и всем своим видом забитой духовной и физической слабости. Но после обедни или всенощной, когда у церкви уже не остается ни одного прихожанина, «богомолы», по обычаю, поговорят с непрошенным пришельцем. И горе ему, если он повысит голос или вздумает оказать сопротивление: его изобьют до смерти.
Со словом «нищий» тесно связано представление о чрезвычайно страдающем и несчастном существе. В особенности жалким кажется нам попрошайка-калека. Да оно и для здорового и материально обеспеченного человека ничего не может быть печальнее, чем мысль о нищенстве. Совершенно иначе смотрят на это профессиональные нищие. Привыкнув к своему позорному ремеслу с детства, не имея понятия об общественном мнении и о чувстве совести, они с таким же легким сердцем выпрашивают у прохожего милостыню, как торговец берет деньги за свой товар или ремесленник за свою работу. Над ними никто не смеется, к ним давно весь мир привык. Как у всех людей, так и у нищих, есть стремления к известной цели, желания и свои заветные мечты. Будучи людьми, большей частью, естественно, падшими, они, конечно, не могут стремиться к чему-либо возвышенному. Вся цель их жизни заключается в том, чтобы как можно больше собрать денег, которые дают им возможность сытно поесть и напиться. В тот день, когда попрошайке удается собрать большую милостыню, он чувствует себя счастливейшим из смертных. И счастливые минуты на долю каждого из них гораздо чаще выпадают, чем на долю тех бедняков-тружеников, которые не только никогда не просят помощи у ближнего, но в праздничные дни, выходя из церкви, часто сами отдают последнюю мелочь назойливо пристающим «богомолам».
Нужно быть крайне черствым человеком, чтобы пройти мимо стонущего нищего-калеки и не подать ему милостыни. Посмотрите на распухшее и покрытое язвами тело, на эту, наполовину отрезанную, конечность или гноящиеся слепые глаза – не жалок ли он? Да, он жалок. Он до того жалок на лицо, что у нас невольно рождается мысль: лучше бы было, если бы он на свет Божий не родился. Вся жизнь его, этого искалеченного нравственно и физически существа, есть беспрерывный ряд страданий и лишений. А, между тем, попробуйте сказать ему об этом! Нельзя, калека запротестует, встрепенется, возмутиться или, напротив, по обстоятельствам, будет выть о пощаде. Зачем же, спрашивается, ему эта жизнь? Что хорошего нашел он в ней? Уж не в том ли видит хорошее, что с непокрытой головой ему приходится в лютые морозы и в знойные дни, как пресмыкающемуся, ползать по земле и вымалывать подачки? Неужели, что его, как собаку, каждый имеет право гнать прочь? На все эти вопросы он ответит тремя словами: он не знает. Если бы этот калека на каждом шагу не встречал десятков себе подобных, то он едва ли не наложил бы на себя руки. Лишенный крова, а под час и пищи, но зато не лишен общества, без которого жизнь человека немыслима. Но среди таких же обездоленных, как и он, его понимают, ему сочувствуют. Мало того: чем больше в нем физических недостатков и чем больше он обойден судьбой, тем больше его многочисленные товарищи по несчастью ему помогают и больше оказывают помощи. Войдя постепенно в интересы нищенской жизни, попрошайка-калека с каждым днем все больше и больше начинает привыкать к своему положению, и, в конце концов, эта жизнь, которая представляется нам такой ужасной, становится ему дорогой и милой.
Мне могут не поверить, если я скажу, что все хромые, слепые, немые и параличные нищие чувствуют себя гораздо лучше здоровых попрошаек, а между тем это так. Они всегда бывают окружены количеством льстецов и завистников. В особенности большим почетом пользуются они у «богомолов» и у «могильщиков». Объясняется это тем, что калеке чаще подают милостыню, чем здоровому нищему. А это уже вполне достаточно, чтобы у более богатого попрошайки прочие заискивали.
Говоря, что калеки пользуются почетом и уважением у «богомолов», я не совсем верно выразился: нищие не будут уважать кого бы то ни было, по той причине, что они и сами себя не уважают. Все же, почет, которым они окружают калек выражается в том, что они уступают им часто места на папертях или около кладбищенской ограды, которыми они сами «имели право» пользоваться. Как и всякий нищий, если он не «богомол», калека не может выпрашивать милостыню на паперти, так, в свою очередь, «богомол» не смеет стать на том месте, которое в силу обычая и традиций среды укреплено за нищими других категорий.
Места эти берутся с боя, и они играют в жизни «богомолов» и «могильщиков» весьма важную роль, о которых я поговорю в следующем очерке.
Как между соседями-домовладельцами часто возникают недоразумения, кончающиеся тяжбами из-за захваченного у другого клочка земли, так и между нищими-«богомольцами» происходят постоянные ссоры и даже драки из-за тех, в сущности, ничтожных мест, которые они занимают на церковных паперти во время богослужений. Казалось бы, не все ли равно нищему, где стоять: возле самых ли дверей храма, около ли ограды церковной, или на ступеньках каменной лестницы? Ведь, благодетели везде их увидят, если только они этого захотят, и им, при том же, не запрещено выпрашивать около церквей милостыню, так за чем же эти вечные ссоры и драки, и почему это Кузька Хромой старается всегда стоять впереди Ваньки Слепого, а Матрешка Юродивая – впереди Фроськи Горбатой? Ответить на эти вопросы не так будет трудно, если мы поближе приблизимся к жизни и обычаям нищей братии.
Многие, полагаю, знают и не раз, должно быть, видели, в каком порядке выстраиваются нищие на церковных папертях и у кладбищенских ворот. Становясь обыкновенно в два ряда, они образовывают собою как бы две живые стены, с просторным проходом посредине, причем никому из посторонних и в голову не придет, что каждый из собравшихся здесь нищих занимает заранее определенное место. Между тем стоит только несколько раз, при выходе из церкви, присмотреться к нищим, чтобы убедиться, что каждый из них всегда занимает одно и то же место; так, например, места, находящиеся ближе к дверям храма, большею частью бывают заняты калеками, прочие же места занимают более бодрые на вид попрошайки.
Нищие прекрасно понимают, что, как бы щедр ни был выходящий из церкви «благодетель», он никогда не одарит всю братию: во-первых, для этого потребовалось бы не мало времени и возни, а, во-вторых, не у всякого прихожанина имеется в запасе столько мелких денег. А так как каждый прихожанин, выходя из церкви, имеет обыкновение подавать милостыню первому попавшему нищему, то поэтому «богомолы» так дорожат местами, находящимися ближе к входу.
Говоря, что между нищими из-за мест часто происходят ссоры и драки, я нисколько не преувеличиваю. Я сам однажды был свидетелем сцены, которая как нельзя лучше доказала мне, до какой ярости может дойти калека-«богомол», если занять его место. Случай этот произошел в Одессе.
Проходя как-то раз летом по Соборной, или, как ее иначе называют, Воронцовской площади, я около самого собора увидел следующее. Двое нищих-калек, несмотря на то что из открытых дверей храма доносилось стройное пение, громко ругали друг друга, причем на нецензурные выражения оба не скупились. Потому ли, что дело происходило на церковной паперти во время богослужения, или потому, что бранились нищие, которые обыкновенно представляются самыми жалкими, забитыми и смиренными существами, но только я счел нужным подойти ближе и посмотреть, чем эта ссора закончится. Как всегда, так и на этот раз, десятка три нищих, стоя в два ряда, смиренно кланялись проходящим, делая вид, что они даже не замечают ссорящихся товарищей.
Хотя оба противника оказались калеками самого низшего разряда – у одного, вместо правой руки, висел изорванный рукав какого-то бесформенного камзола, у другого – одна нога была заменена деревяшкой – тем не менее, они произносили такие ругательства, что положительно не верилось, чтобы эти, по-видимому, беспомощные люди могли в такой сильной форме выражать свое негодование.
- Я завсегда энто место занимал, а ты, безрукий черт, отнять его у меня хочешь – так накось тебе! Морду тебе побью, дьявол чумазый! – орал во все горло хромой попрошайка, постукивая от злости деревяшкой.
- Я те такую морду покажу, что у тебя, у хромого сатаны, «буркалы» (глаза) на лоб выскочат! – кричал в свою очередь безрукий.
- Да что ты мне, безрукий, сделаешь?
- А вот увидишь. Пущай только обедня кончится.
Последние слова безрукого почему-то окончательно вывели из себя хромого.
- Так ты вот как – грозишься! – закричал он, побагровев от злости. – Так на, вот же тебе.
И взбешенный до крайности калека с такой силой ударил кулаком в висок своего противника, что тот, как сноп, повалился на землю.
Выходившие из собора прихожане, будучи возмущены грубой расправой расходившегося калеки, позвали городового, который обоих противников препроводил в участок.
Рассказанный здесь случай является не единственным в жизни нищих. Так, вот, в прошлом году на родительскую неделю, в Ростове, около ворот православного кладбища, две женщины-попрошайки, тоже из-за места, так изуродовали друг друга, что дорога, по которой их повели в участок, вся была окрашена кровью этих воинственных «могильщиц».
Между «богомолами» и «могильщиками», несмотря на их однородные занятия, существует непримиримая вражда. Вражда эта еще больше усиливается, когда нищие стоят на церковной паперти или у кладбищенских ворот. Там ссоры хотя и бывают очень редко, но зато ни одна из них не обходится без драки. Обыкновенно «богомолы» не враждуют со своими противниками «могильщиками» во время, так называемой нищенской «косовицы». Так попрошайки называют тот праздничный день или ту праздничную неделю, когда им предоставится возможность собрать милостыни больше, чем в другое время. Так, например, для «богомолов» это такие праздники, как Светлое Воскресенье, Рождество Христово, когда все церкви бывают запружены народом, и являются прибыльными днями. У «могильщиков» это «родительская неделя», когда православное население говеет на кладбище.
В обыкновенное время, если какому-нибудь «могильщику» вздумалось бы вдруг стать на паперти и со всеми выпрашивать милостыню, «богомолы» не замедлили бы прогнать непрошенного нахала. Но зато в Великий Пост или в другой какой-либо большой праздник любой попрошайка, кто бы он ни был, имеет право занять место в церкви на паперти. Кто установил этот порядок, я не знаю, знаю только, что «могильщики» в течение целого года не допускают к кладбищенским воротам ни одного нищего, не принадлежащего к их разряду, на родительскую же неделю ничего не имеют против наплыва разнородных нищих. Но сели «могильщики» ничего не имеют против временных пришельцев, зато уже те места, которые они занимают постоянно, ни за что никому не уступят. Из-за такого местничества и возникают частые ссоры и драки.
Между «богомолами» и «могильщиками» нет ни одного не профессионального нищего. Все они были рождены только для того, чтобы заниматься попрошайничеством, это не те люди, которых горькая нужда заставляет протягивать руку, а специалисты своего дела. Не от волнения голосом и не от стыда на лице выпрашивает «богомол» милостыню, а нахально подходит ко всякому. Мало того, эти нищие считают, что им обязаны подавать «копеечки», и они нисколько не стесняются обругать того «благодетеля», который проходит мимо и не обращает внимания на их приставания.
Многие думают, что все, в особенности те, которые на церковных папертях, есть трущобная братия, обретающаяся в местных вертепах. Причем раньше я то же самое думал, теперь, когда ближе изучил нравы нищих, смело могу судить, что это мнение ошибочное. Да, в ростовских трущобах часто можно встретить нищих, но это уже не профессионалы, а только случайные, или невольные, говоря иначе. Настоящий нищий, каким является любой «богомол» или «могильщик», не только не ночует в ночлежном приюте, но даже редко заглядывает в него.
Вот почему между профессиональными нищими так часто попадаются субъекты, обладающие довольно значительными средствами. Будучи по натуре своей людьми крайне (неразборчиво), они в продолжение всей своей жизни, мало того, что существуют на общественный счет, но еще умудряются скапливать целые состояния. Никогда почти попрошайка не откажет себе поесть, а всегда постарается выпросить кусочек хлеба, огурец, картошку.
Живут профессиональные нищие на окраинах города, занимая жилые лачужки за самую ничтожную плату. Загляните в любую из таких лачужек, и вы там встретите несколько семейств попрошаек. Нечего говорить, что живут они крайне неряшливо: их ремесло требует, чтобы они были оборваны и грязны, но зато в других отношениях их жизнь ничем не отличается от жизни тех многочисленных бедняков, которые живут своим личным трудом. Между ними также встречаются матери, дети, молодежь, которые, к сову сказать, даже ухаживают друг за другом и любовные отношения разводят.
Странным может показаться, если нищие сватаются, женятся, милостыню даже нищенки-невесты приносят своим женихам; а. вот, мне достоверно известно, что два года тому назад в одной из местных церквей венчалась пара профессиональных нищих. Женихом в данном случае явился некий нищий-калека, а невеста была моложе своего суженного, и совершенно слепа. Спустя немного новобрачная пара заняла свои места на паперти той самой церкви, в которой они венчались.
«Горбачи» и «ерусалимцы». Кому не приходилось встречать этих нищих? Согнувшись в три погибели и кряхтя под тяжестью своих грязных полотняных сумок, наполненных кусками черствого хлеба, словно тени, бродят они, переходя из улицы в улицу, из дома в дом, жалобным голосом вымаливая себе подаяния. Кто они, эти исхудалые, полубольные люди, один вид которых способен вызвать жалость даже и у несентиментальных людей.
В детстве, помню, меня пугали ими, говоря, что эти несчастные собирают непослушных детей, и я сильно тогда их боялся. Бывало, лишь только замечу я, едва плетущегося нищего с неизменной сумочкой на плечах, как сейчас же забьюсь в какой-нибудь дальний уголок и трясусь всем делом до тех пор, пока тень его не промелькнет мимо наших окон. Впоследствии я уже перестал их бояться, но зато каждый раз, когда мне приходилось встречать попрошайку и слышать его мольбу, напоминающую стон, я готов был расплакаться от жалости. Жалею я их и теперь, также как умирающих с голода всех нравственно падших людей. Присмотревшись ближе к этой нищей братии, я понял, что не судьба безысходная и голод лютый гонят их за милостыней, а что это их ремесло, излюбленное занятие. Никогда человек, как бы беден он ни был, но только не профессиональный нищий, не позволит взять себе сумку и ходить из дома в дом за подаянием. Если действительно нужда и заставит такого человека попросить милостыню, то сейчас же, как он только ее получит и утолит, благодаря ей, унизительный голод, он на время будет сыт, и не решится уже протянуть руку. Профессиональные нищие совсем иначе смотрят на это дело. Как коммерсант, сколько бы не получал барышей, будет всегда стараться увеличивать доход, так и нищий, сколько бы он не насобирал за день, завтра снова пустится в путь. У него мешок переполнен хлебом, в кармане звенят медные и серебряные монеты, а он себе продолжает просить.
Между «горбачами» и «ерусалимцами» редко попадаются калеки, но зато своими охами и стонами так стараются уверить «благодетеля», что они от слабости едва держатся на ногах.
- Подайте, Христа ради, бедному человеку, вчерась из больницы выписался. Ноженьки болят… Пожалейте меня христиане, - затянет нищий жалобным голосом.
И добрые христиане, расчувствовавшись, подают по мере возможности, пребывая в уверенности, что помогают несчастному человеку. Редко кому в голову причет, что этот попрошайка не может быть голодным уже потому, что мешок у него набит хлебом и что он не так тяжко болен, как говорит, и каждый день бродит по городу. Я редко встречал «горбачей» в обществе низшего разряда, когда изучал быт трущобной братии в Ростове; я тогда положительно их не видел. Не согбенными и хилыми предстали они предо мною, а отчаянными пьяницами и буянами. Здесь перед кем ломать комедию, и они, не стесняясь, выказывают все душевные прелести.
Начинаю теперь следующую сцену, которой я был свидетелем. Дело происходило в одной известной трущобе. Несколько нищих из разряда «горбачей» продали сообща весь собранный ими за тот день хлеб и отправились в трактир поделиться деньгами, а также кутнуть хорошенько. Дележ оказался неправильным, и из-за этого сыр-бор загорелся. На столе, за которым сидели нищие, красовались уже три порожних бутылки из-под водки, а потому скандал вышел, даже с точки зрения посетителей вертепа, очень крупный. Началось с того, что тот самый «горбач», который получил за проданный хлеб деньги, отказался почему-то платить за выпитую водку.
- Да, столько же, сто чертов твоей матери, получил ты за наш хлеб? – орал на виновника один из нищих.
- Сколько получилось, столько и пропили.
- Брешешь, старый пес, у меня было 15 фунтов.
- А у меня 17 было…
- А у меня 16, и все пшеничный…, - заговорили все сразу.
- Ну, как такое дело, то я плевать на вас хочу! – крикнул виновник и, энергично плюнув, поднялся из-за стола.
Но ему не дали и шага сделать, двое его товарищей моментально навалились на него и, сдавив ему горло, повалили на пол. Остальные стали наносить своему обидчику удары по чем попало. Тут же, вокруг дерущихся собралась толпа любопытных. Вдруг раздался отчаянный нечеловеческий крик, и разом все стихло. Когда попрошайки отошли от своей жертвы в сторону, на полу, возле стола лежал без чувств их товарищ, утопая в крови.
Эта картинка с натуры достаточно, мне кажется, рисует нравы наших попрошаек, которые так часто вызывают в нас искреннюю жалость.
«Ерусалимцы». Эти нищие резко отличаются от «горбачей», описанных мною в предшествующем очерке. Начиная с сумки за плечами и кончая одеждой, все у них не так, как у других попрошаек. Взять хотя бы эту самую сумочку: у «горбача она напоминает обыкновенный полотняный мешок, у «ерусалимца» же имеет форму солдатского ранца и сделана из черной клеенки. Затем, далее. «горбач», чтобы вызвать жалость в «благодетелях», одевается в самые грязные лохмотья», «ерусалимец» же, напротив, старается быть одетым как можно чище. В сумке у «горбача», кроме нескольких кусков черствого хлеба, ничего не найдется, в клеенчатом ранце «ерусалимца» можно найти и хлеб, и чайник, и иголки с нитками, и наперсток и много других мелочей.
Между «ерусалимцами» чаще всего встречаются женщины. Это те самые мнимые странницы, которые постоянно обиваю пороги купеческих домов, и являются главными действующими лицами в сценках Лейкина и Мясницкого. В Ростове этих благочестивых отшельниц редко можно встретить, но зато в Москве, где суеверных и невежественных купчих видимо-невидимо, «ерусалимцы» обоего пола насчитываются тысячами.
В любом почти купеческом доме, в Замоскворечье, когда «самого» нет, а «сама» сидит за пузатым самоваром и «дует» чай, можно встретить какую-нибудь странницу, которая, сидя vis a vis, благодетельной купчихе врет на чем свет стоит. И чего, чего только не расскажет своей «благодетельнице»! И о «тьме египетской», которая будто бы находится в пузырьке, и о зубе «Бориса и Глеба», к которому она, грешная, уподобилась приложиться на «Капказе», и о «стружках гроба Господня», которые она вывезла их города Голгофы и подарила купчихе Наталье, и еще о многом, многом, в чем нет, конечно, ни капли правды. И в то самое время, когда сморщенная странница, наклонив на бок голову, покрытую черным платком, врет таким образом, истово при этом крестясь, слоноподобная купчиха, вытаращив от удивления и страха глаза, шепчет про себя молитву и тяжело вздыхает. В такие минуты хитрая «ерусалимка» и надувает доверчивую благодетельницу. То она попросит на дорогу в Иерусалим, то на свечку какому-нибудь святому, то продаст «землицы иорданской», а то и «лекарствие супротив запоя самого» подсунет. За все это глуповатая купчиха, нисколько не сомневаясь в благочестивости странницы, охотно наделяет ее вещами и деньгами.
Не все «ерусалимцы» могут попасть в богатые купеческие дома и так легко обделывать свои делишки. Среди них сеть много и таких, которые, по трусости ли, или по неумению врать, как следует, побираются, как и все нищие, выпрашивая «копейку». Это уже настоящие профессиональные попрошайки, которые известны в нищенском мирке под названием «ерусалимцы» потому только, что они просят не для себя, якобы, а для иерусалимского храма.
Скажу еще несколько слов о главных сборищах «ерусалимцев». В одной из петербургских газет я прочитал на днях статью о нищих, где, между прочим, говорится о существующих в Париже нищенских институтах. Там неопытные попрошайки получают за известную плату нужные наставления и печатные брошюры, в которых не только обозначены адреса известных благотворителей, но еще и подробная характеристика их.
Так, например, по словам газеты, в книжках этих напечатаны такие сведения:
1) Барон N. N. Встает в 12 часов и бывает дома до 3-х. К нему следует являться в изорванных сапогах – тогда только он поможет.
2) Маркиза К. Набожная старушка, помогающая только глухонемым. Поэтому, не мешает претворяться таковым, чтобы получить крупную подачку.
3) Графиня С. Помогает исключительно погорельцам. Если ей умело рассказать о каком-нибудь страшном пожаре, она никогда не откажет в помощи.
4) Генерал Б. Оказывает помощь раненным солдатам, находящимся в отставке, и т. д. и т. п.
Русские нищие до таких тонкостей еще не дошли, но что и они не далеко от того, не подлежит сомнению.
Мне известны те постоялые дворы в Москве, за Серпуховской заставой, в которых нищая братия, стекающаяся в Белокаменную со всех концов России, получает столько же специальных сведений относительно их излюбленного ремесла, сколько парижские попрошайки с своих «институтах». Обыкновенно, на эти постоялые дворы стекаются две партии нищих: одна, идущая в Москву, а другая, уходящая из Москвы. Покидающие Москву не могут, конечно, видеть в новоприбывших сотоварищах опасных для себя конкурентов, а потому они за рюмку водки готовы открыть любопытным какие угодно секреты. В высшей степени характерные сценки разыгрываются в полутемных и грязных коморках этих постоялых дворов.
Представьте себе сырую мрачную комнату, освещенную сальным огарком, тесно скученных оборванцев обоего пола, сидящих на земляном полу, таинственный шепот, духоту, невыносимую вонь – и перед вами будет внутренность одного из тех нищенских вертепов, которых так много на окраинах Москвы.
- Ежели ты человек с понятием, то тебе ничего не стоит рассказать нам все по порядку, потому ты теперича Москву покидаешь, а мы еще только туда направляемся, - говорит седой сгорбленный старичок, сидя перед коренастым рябым парнем.
- Не правду ли я, братцы, говорю? – обращается он ко всем присутствующим попрошайкам.
- Правда, правда, - раздаются голоса.
- Да мне что? Рассказать дело плево, – тихо замечает парень, – только одна заминка тут есть…
- Какая заминка? Говори.
- Сам догадайся.
- Да ты чего ломаешься? Чай, не девица красная. Может угостить тебя за это? Так ты нам скажи. Мы не откажем.
- Я не пью. Вот ежели бы денег…
- Сколько тебе?
- Уж рублевку положите, так и быть, все расскажу…
- Ну, уж это ты, брат, маленько перехватил. Такого капитала у нас у всех не найдется. А ты лучше меня послушай: возьми двугривенный и растолкуй нам все, как следовать быть.
Парень задумывается. Наступает продолжительная пауза.
- Так как же? Будешь разъяснять, аль нет? – прерывает молчание старик.
- Вот что, братцы, - тряхнув головой, произносит парень, - я в Москве бывал много раз и всех благодетелей знаю, как свои пять пальцев. Я могу вам указать такие места, где никогда нашему брату отказа не бывает. Окромя того, я знаю двух купцов, одного генерала и одну княгиню, которые меньше целкового ни в жисть не дадут. За всем тем, я еще знаю, как надо к ним подойти и что им говорить. Ну, да это я вам все могу объяснить, только вы мне гривенник прибавьте.
После непродолжительного торга, обе стороны приходят к соглашению, и рябой парень, получив задаток, а не всю сумму, приступает к рассказу. «Ерусалимцы», столпившись тесным кружком и затаив дыхание, слушают, не спуская глаз с рассказчика.
«Безродники. Ни в одном, мне кажется, государстве нет столько бродяг, не помнящих родства, сколько в нашей России. Как в тюремном, так и в нищенском мире, «Иван Непомнящий» занял довольно видное место. Максимов, автор «Бродячей Руси», описывая в одном из своих произведений быт и нравы ссыльных бродяг, между прочим, делает некоторые не безосновательные предположения об историческом происхождении бродяг в России. По его словам, Иванов, непомнящих родства, породило крепостное право. Жестокость самодуров-помещиков, непосильный рабский труд, телесные наказания – все это заставляло многих крестьян бросать родные деревни и бежать, куда глаза глядят. Если же случалось, что беглец попадался в руки полиции, то, из боязни предстать пред грозные очи своих властелинов, он совершенно отрекался от всего своего прошлого и на допросе утверждал, что не помнит, где родился, кто родители и как его звать.
Несомненно, что мнение Максимова весьма близко к истине, хотя и не ново. Но из этого еще не следует, конечно, что, с освобождением крестьян, бродяг на руси не стало. И современная жизнь создает не мало людей, не помнящих, якобы, родства. Ныне любой мужичок уже знает, что и «в Сибири солнце светит» (любимая поговорка бродяг), что в тюрьме кормят сытно и одевают тепло, а потому ему бояться нечего. Совершит ли он тяжкое преступление, или обстоятельства сложатся, что ему не на что существовать – для него есть выход из положения, стоит только ему назвать себя непомнящим, и он сразу избавляется от многих бед. Правда, его лишат прав и ему в кандалах придется вплоть до Сибири переходить из тюрьмы в тюрьму, но что все это для него значит, когда свобода еще горше неволи! Вот почему в наших острогах можно встретить такое множество бродяг, приговоренных к ссылке в Сибирь.
Известно, что закон одинаково карает всех без исключения бродяг. Раз человек назвал себя непомнящим, он подлежит ссылке и лишению прав. Мотив понятный, откуда может знать правосудие, что заставило подобного человека скрыть от него свое происхождение или имя родины. Поверить же ему, что он на самом деле не помнит, кто он такой, было бы, конечно, рискованно. Зато сами бродяги совсем не так смотрят на себя и своих товарищей. На столько я знаю, в тюремном мире непомнящие родства разделяются на два класса: к первому классу принадлежат, известные на фартовом языке, «пустыники» - беглые каторжники или, вообще, важные преступники, скрывающие свое имя, ко второму – так называемые «безродники» (нищие-бродяги). О них, последних, и хочу поговорить в этом очерке.
Что объединяет этих людей скрывать настоящее имя, этого они и сами хорошенько не знают, но что они, в большинстве своем, не способны на какое-либо преступление – это не полежит сомнению. Даже как ни крути, они ничего ужасного собою не представляют: они не жадны, не сказать, что назойливы, как другие нищие. Единственный их недостаток в том, что они нигде не могут осесть, у них нет своего излюбленного города, местечка или села. Какая-то неведомая сила гонит их из конца в конец обширного отечества, и нигде они не могут найти желанного пристанища.
Одна из отличительных черт характера «безродника» — это сильная любовь, которую он питает к приволью; в городах, поэтому, редко можно встретить этот сорт нищих. Зато в деревне или в степи эти загадочные люди оживают душой и телом.
«Безроднику» много не нужно: выпросит для себя кусочек хлеба, несколько картошек и он вполне счастлив, ему лишь бы не умереть с голоду, а об остальном он не заботится.
Я знаю одного «безродника», с которым судьба меня столкнула Бухаре.
Случилось это в один из тех ненастных и холодных дней, какие только могут быть в Средней Азии в декабре. Я сидел один в своей сакле и читал какую-то книгу. Вдруг вбегает ко мне мальчишка-сартенок, бывший у меня в услужении, и испуганным голосом говорит:
- (Неразборчиво), урус дувана гельды (русский сумасшедший пришел)!
Меня это крайне удивило. В Бухаре всех русских в то время можно было по пальцам перечесть и которых мальчишка-сартенок сам знал в особенности, но тут явился еще один соотечественник, притом, сумасшедший, и прежде, чем я успел задать вопрос мальчугану, дверь отворилась, и, робко переступая с ноги на ногу, подошел к нам незнакомец, похожий на пришельца. Я с разу понял, почему сартенок так испугался. Это был человек лет сорока, его высокий рост, окладистая борода и большие выразительные глаза ничего страшного не представляли, но зато костюм его был более, чем странный. Как сейчас помню, на нем была длинная, во многих местах дырявая крылатка. Ноги у незнакомца были обуты в обыкновенные лапти, которые были перевязаны толстыми бечевками и на голове, вместо шапки, красовался какой-то клочок материи.
- Здравствуйте. Извините, я вам не помешал…, - начал было незнакомый оборванец, но я его сейчас же прервал, сказав:
- Садитесь, пожалуйста, к чему извинения... Вы промокли до нитки.
- Знаете ли, меня дождь застал. Если позволите, я подожду, пока перестанет…
- Сделайте одолжение. Откуда это вы вояжировали? Да садитесь, прошу вас…
- Я пришел из Ташкента, и… затем я хотел миновать Бухару и идти в Чарджуй, - ответил он, садясь на указанный мною стул.
- Из Ташкента, говорите вы?! (Неразборчиво)?!
- Это я по привычке. Я в Ташкент пришел из Оренбурга, - немногословно ответил незнакомец.
Признаюсь, у меня в душе закралось подозрение на счет правдивости рассказа. Тем не менее, я предложил своему неожиданному гостю комнату денька на два, пока не установится погода. Сначала он было не согласился, настаивая на том, что как только дождь перестанет, так он и покинет Бухару; но, когда я стал доказывать, что это почти невозможно, что ему необходимо отдохнуть и привести себя в порядок, он, наконец, сдался и дал слово остаться. Случись это самое не в Бухаре, а в каком-нибудь русском городе я, быть может, и не принял бы такого живого участия в этом, по-видимому, несчастном человеке, но в этой полудикой стране, вдали от родины, друзей и знакомых, отвернуться от бедняка-соотечественника было бы крайне жестоко. Перед тем, как я начну подробно описывать дальнейшие приключения моего гостя в Бухаре – скажу только, что он прожил у меня не два дня, а два месяца, и что за все это время он не переставал меня удивлять странным поведением. Оказался он человеком не только не глупым, но прямо-таки образованным. Он хорошо говорил на французском и английском языках, недурно рисовал, великолепно ездил верхом. Не прошло и двух недель после его появления в Бухаре, как он уже стал любимцем всей русской колонии. Ни один «вант», ни одна вечеринка не обходились без Петра Васильевича (так он себя называл). Но вот наступил март, а вместе с ним наступили теплые ясные дни. Природа ожила. Распустились почки на деревьях, прилетели аисты, запели (неразборчиво) и зацвела сирень. Наш Петр Васильевич вдруг, ни с того ни с сего, захандрил. Разговорчивый, остроумный и веселый он подолгу[ВЛ1] стал задумываться и, бывало, целыми днями не услышишь от него живого слова. Сколько я ни подходил к нему с расспросами, он каждый раз отделывался односложными ничего незначащими ответами, нисколько не разъясняя причины неожиданной перемены в его настроении.
Наконец, однажды вечером, когда я вернулся с прогулки, Петр Васильевич первый заговорил со мной.
- Послушайте, - сказал он, - я должен вам открыть маленький секрет, который, быть может, вас и огорчит, но вы столько для меня сделали, что утаить от вас этого я бы не пожелал.
Я взглянул на моего жильца и не узнал его: передо мной стоял не 45-летний мужчина, а экзальтированный юноша. Глаза у него блестели каким-то небывалым прежде огоньком, и весь он точно трепетал от охватившего его восторга.
- Я, видите ли, очень рад, что так случилось…, - снова начал он после непродолжительной паузы. – Я сильно боролся эти дни, но теперь я решился, и я… счастлив… Да, счастлив… Что вы так удивляетесь? Впрочем, вы еще и не так удивитесь…
- Да, скажите вы, наконец, в чем дело? – вскрикнул я, потеряв терпение.
- Хорошо, хорошо… Я сейчас скажу. Знайте, милостивый государь, - остановился он вдруг передо мною, заложив назад руки, - что я вас и всех ваших друзей обманывал все время наиподлейшим образом. Дас-с… Я не Петр Васильевич, а бродяга! Обыкновенный попрошайка-бродяга, каких очень много в святой Руси. У меня нет родины, нет родных и, если хотите, даже имени у меня своего нет. Я Иван Непомнящий!
Последние слова этот странный человек не выговорил, а, скорее, выпалил неестественно громко и снова зашагал.
- В этом я еще не вижу преступления.
- Зато я вижу. Вы меня приютили, приняли во мне участие, а у меня не хватило духу объяснить вам, кто я такой. Ну, да это все равно. Вот что я хочу вас попросить, - заговорил он затем тихим, спокойным голосом. – Завтра я вас оставлю и, надо полагать, навсегда. А потому, примите от меня мое сердечное спасибо за все, что вы для меня сделали, и… не поминайте меня лихом.
- Послушайте, куда вы пойдете? Для чего? Живите у нас…
- Нет, нет, уж лучше не просите. Вот уж 12 лет, как я бродяжничаю. Это вошло у меня и в кровь, и в плоть, а вы хотите меня исправить. Уверяю вас, что были со мной такие случаи, когда я действительно мог быть счастливцем, если бы только я остался жить на одном месте; но это было свыше сил моих. В те счастливые дни, когда жизнь начинала улыбаться мне, я все бросал и уходил оттуда, куда подсказывал мне мой бродяжнический инстинкт. Я помню, в такие дни, как и сегодня, обыкновенно сирень распускалась. Вы, конечно, меня не понимаете, но ваш брат, безродник, у которого отнято все, чем живы люди, у которого нет ни счастья, ни радости, ни близких людей, кому бы он мог в минуты трудные рассказать свое горе, свои неудачи и услышать слова утешения – о, для нас обездоленных, бесприютных такой день много значит! Он дает нам знать, что пришла весна, что природа проснулась, что она готова принять нас, пасынков судьбы, на лоно свое и обласкать, как ни одна мать не умеет. Вот я с вами говорю здесь, в этой душной, опротивевшей уже мне сакле, а мысленно я далеко отсюда. Мне уже мерещится сосновый бор, зеленые луга, хрустальная речка; я вдыхаю в себя опьяняющий аромат полевых цветов, и… я сам не свой. Так бы, кажется, и полетел туда, где все дышится такой негой, таким счастьем, какого нельзя найти в четырех стенах самого роскошного дворца. Нет, нет, не просите меня остаться. Я умру от тоски, если еще одну неделю поживу здесь. Простите…
На другой день он ушел из Бухары. (Приазовский край. 58 от 04.03.1894 г.).
[ВЛ1]