Водка попалась хорошая, наутро голова не болела. Вообще-то, Серёга не пьёт, ну разве по чуть-чуть между рейсами (он шоферит) — ну и по поводу. А повод был знатный: 80 лет деду. Бабушка настояла непременно на городском кафе, восседала королевой, широкая, дородная, румяная — сухонького юбиляра рядом с ней не видно, болтался под мышкой, болтал ножками на высоком стуле. Приглашена была вся деревня Верхняя Кузя, включая городских дачников, пришлось нанимать автобус «ПАЗик». Звучит громко «вся деревня»— а в той деревне восемь дворов.
Водку выставляли не считая, по словам бабушки — чтобы уважить гостей, а по мнению деда - пыль в глаза пустить. «Пускай сама потешится. Ей нужно — не мне». Хотя бабушка и кричала: «Ради чего бьюсь, нерьвы треплю, мне, что ли, надо?!».
Она ещё полгода назад, в связи с событием, начала важничать, хмуриться, загадочно отмалчиваться. Надев на нос очки, кого-то обзванивала, составляла списки, ставила напротив фамилий плюсики или жирно кого-то вымарывала, бормоча: «Не придёте — и не заплачем, не больно надо, не велики птицы». Тыкала в калькулятор, подбивая расходы, охала и корила без вины виноватого деда: «Из-за тебя без штанов по миру пойдём. Сколь пенсий ухайдокаем».
***
Чем ближе праздник, тем больше она активизировалась, кружила наседкой, бегала, шумя юбками, потому что не признавала ни халатов, ни, упаси бог, брюк. Юбки шила, комбинируя из старого цветастого постельного белья: широкие, колоколом, с рюшами.
Серёга её ругал за эти цыганские юбки и винил в жадности. Бабушка парировала, что это не жадность, а экономия, бережливость - разные вещи. Шпыняла Серёгу: «Ещё старые джинсы не доносил — а новые берёшь. Выискался миллионер из Верхней Кузи. Прежде чем купить вещь, всегда спроси себя: можешь ли ты без этого обойтись?».
- Ёлы-палы, ну ты, баб, даёшь. Так-то мне и одежда не нужна - могу в рогожу завернуться. И без света можно обойтись — при лучине посидим.
- Не передёрьгивай! Взял моду от деда: я слово — он десять, я слово — он десять!
На Серёгины джинсы она поставила заплатки в виде солнышек и перекроила в фартук — сто лет не износится.
***
В Верхнюю Кузю Серёгу привезли, когда ему не было года. Обычное дело: у родителей новые семьи, дети, и Серёга остался не при делах. Кукушонок. Бабушка любила его без памяти и баловала, а с дедом играла сложную роль: прибеднялась и изображала жертву. В моменты супружеских размолвок подпирала кулачком щёку, жалостно трясла головой. А Серёгу учила: «Смотри, женисся — держи хвост пистолетом, не позволяй жене верьх над собой брать. Сядет на шею, как вон мой старик, будет ехать да понукивать — а ты везти да попукивать».
Внук прилежно и внимательно слушал и даже в знак согласия поматывал головой. На самом деле он сидел в наушниках и мотал головой в такт музыке.
- Женский пол ох хитрый. Сначала вокруг да около, паиньками прикидываются, а сами акульи круги нарезают, присматриваются, прощупывают («прошшупывают») слабое место. Для пробы клюнут — ага, поддался. И дальше давай клювиком долбить».
- О, так это ж про тебя! - радовался дед. - В точности узнаЮ твою тактику.
- Я те узнАю! - грозила бабушка и кряхтела, делала вид, что тянется за метательным предметом: клубком шерсти или деревянным грибком, на котором штопала носки. Но дед уже уносил ноги, в сенях шумел рыболовными снастями.
- Давай дуй на свою Кузю (речку), там уж глаза проглядели твои подружки пиявки и лягушки.
А через три часа беспокойно:
- Темнеет, а чёрта моего нету. Уснёт, дурак, свалится в холодную воду… Сергунюшка, жаль моя, сходи ради Христа на речку.
С первого взгляда кажется, что дед и бабушка живут как кошка с собакой. Но за завтраком в редкие утренние часы, когда человек бывает сам собой, они мирно, уютно переговариваются:
- Ночью потела, трижды сорочку меняла. Ногу тянуло, выкручивало…
- Перцем натрём. А у меня утром вроде как сердце останавливалось. Ни вздохнуть, ни… Ну, думаю, зажился, пора.
- Я те дам «пора». Погоди, через месяц очередь к врачу подойдёт. Зря, что ли, талончик к кардиологу добывала?
- А ещё сон снился: болото, в нём кочки торчат, и вода красная. Подошёл: то не кочки — люди.
- Осподи, осподи, страсти...
И Серёга понимал, почему люди женятся — в том числе и для того, чтобы после долгой жизни вот так было кому покряхтеть по утрам, пожаловаться.
***
На краю деревни, на перекрёстке, где деревенская дорога выходит на большую трассу, застряла фура. Хотела срезать путь через Нижнюю Кузю — и поплатилась. Здесь «жигули»-то сугробы боками ширкают — вон его нынче сколько намело. Фура кое-как сумела проползти - а на повороте угодила колесом в снежную бровку. И чем больше буксовала — тем глубже проваливалась. А Аня думала: что это за надрывный, на одной ноте, вой несётся с конца деревни?
О фуре сообщила завфермой Алёна. Заодно поругала службу очистки дорог, метели, затянувшуюся зиму, мировое потепление и климат, который сошёл с ума.
Скотницам из-под ладошки было видно: то и дело чёрная фигурка водителя выпрыгивала из высокой кабины, работала лопатой у заднего колеса, запрыгивала обратно и давила по газам. Грузная машина качалась вперёд-назад, ревела, тужилась — тщетно, снежная ловушка не пускала.
***
Погасла зябкая зимняя заря, на лилово-зелёном небе зажглась первая звёздочка. Аня пришла с работы, поужинала, с наслаждением плюхнулась на диван, закинув ноги в шерстяных носках на валик. Печка потрескивает, чайник на плите поёт, в домике тепло, уютно. Крест-на-крест постелены самотканые половички, ходики стучат, соревнуются с редкой капелью из рукомойника в таз.
Аня любила одиночество, тишину и простор. А мама любила городской шум, многолюдье, благоустроенный быт. Когда неимоверными усилиями накопила на однушку в райцентре — крепко-накрепко зажмурилась и сказала: «Ну вот, теперь можно и умереть». И - «Ну хоть напоследок поживу по-человечески». Её не смутило, что первое утверждение полностью противоречит и исключает второе.
Целый год после новоселья она беспрерывно стирала бельё, даже чистое. Включала кран, приседала на краешек ванны и не отрывала заворожённого взгляда от струи горячей воды, почти кипятка. Так пустынные арабы сидели у Ниагарского водопада и кротко, терпеливо ждали, когда кончатся ниспадающие мегатонны воды — не могут же они падать вечно.
У мамы не укладывалось в голове, что не надо воду таскать из колонки, греть в печи, а перед этим печку растопить, а перед этим купить машину хлыстов, распилить, нарубить, натаскать, разжечь... И она смотрела, смотрела… В ванной клубился пар, запотевшее зеркало плакало струями. Счётчиков тогда ещё не было.
***
А Аня дождалась совершеннолетияи вернулась в заколоченную избу. В тесной квартирке невозможно пройти, чтобы не стукнуться боками и не зацепиться языками — а язычки у обеих ой-ёй.
При ссоре из избы можно было всегда выскочить в сени, в чулан, в баню, в огород, во двор, да хоть на улицу. А здеськуда выскочишь? Да и скучно: серо, голо, вокруг прямоугольные коробки домов. Как пел артист: «Где зимою не видно зари, где за крышами спрятана даль».
В нижнекузинской библиотеке или оператором на почте, илисекретаршей у председателяместа были заняты. Пришлось идти на ферму. Аня была жаворонком, легко вскакивала на утреннюю дойку, да и зарплата в два раза выше.
Завфермой Алёна взяла на себя роль Аниной наставницы, хотя старше всего на пять лет. Учила:
- Скромность и тихость плохая черта для жизни. Характер, зубки нужно показывать. Возьми мою Жульку. В первый раз её к конуре привязали — концерт устроила, истерику закатила, визжит, по земле катается, цепь грызёт, воет. Да с надрывом, с переливами, ох артистка. День воет, ночь воет, неделю воет, будто шкуру живьём снимают. Дачники люди нежные, вызвали людей в погонах: жестокое обращение с животными.
Ну и спустила с цепи вредину — только заткнись. Дура дурой, мозгов с орешек, а выцарапала себе волю, теперь по двору носится за бабочками. А у нижних пёсик покладистый, смирный: посадили на привязь — и всю жизнь молчком сидит. Туда пять метров, обратно пять метров, только цепью громыхает, сердечный. Так-то и люди.
***
Аня включила телевизор. Из-под сомкнутых ресниц сонно наблюдала за ходом сериала. Всё время мешала мысль: интересно, как выглядит артистка, если смыть с неё килограмм краски?
Главная героиня имела троих детей, прекрасный особняк, любящего богатого мужа и среднюю внешность. И однажды за завтраком сообщала мужу, что от него уходит. Нет, любовника у неё нет, просто чувства притупились, остыли, а без чувств она не может. Скучно ей. Любовь ушла, завяли помидоры. И вообще, муж своим присутствием подавляет её индивидуальность. Нарушает зону комфорта. Вторгается в личное пространство. Дети, дом — какое ей дело. Она живёт один раз в жизни.
Аня перекатилась на живот, чтобы внимательнее разглядеть экранное чудо-юдо. Может, героиня права и именно так следует себя по жизни нести? Дождалась рекламной паузы, набрала Алёну.
- Смотришь?
Алёна, будто весь вечер ждала звонка, заорала, что эта кошёлка с жиру бесится, что её бы в их Нижнюю Кузю. Кабы двадцать коров подоила, а потом из колодца воды наносила да трубу от сажи почистила, да поленницу нарубила, да снег раскидала — не полезла бы в её крашеную полуседую голову такая хрень. Кони от овса не рыщут, от добра добра не ищут. Прокричавшись, выплеснувшись, Алёна бросила трубку и побежала смотреть дальше: плеваться, кипеть, хвататься за сердце, грозить экрану кулаком.
***
Недавно Алёна притащила на работу цветной блестящий журнал. Там писали, что на этой планете запросто можно обойтись без мужчин. Женщины более ответственные, доверчивые, предсказуемые, пугливые — ими легко управлять.
Собственно, мужчины нужны только для забора биоматериала — и досвидос, гуляй Вася. Одна «порция» — четверть миллиона сперматозавриков. Ну, там минус брак, малоподвижность, вязкость, то-сё - всё равно получается внушительная цифра. Заморозить и впрыскивать женщинам раз в два-три года... Популяция людей на Земном Шаре даже не заметит отсутствия мужчин.
Доярки не верили, вырывали у Алёны журнал, смеялись:
- Это что, осеменять нас как коров, что ли? А поцеловать?!
***
Потом была телепередача, где мужчины и женщины искали пару. У женихов были странные требования: тоже с жиру бесились. Один искал невесту с не проколотыми ушами: видите ли, его возбуждали исключительно мочки без дырок и без серёг. У другого требование: чтобы у невесты были ухоженные руки.
Аня посмотрела на свои короткопалые обветренные, вечно красные кисти. Подумала: «Нет ухоженных и неухоженных рук. Есть бездельные и рабочие».
Как ни ухаживай — работа раздавливает и плющит руки, искривляет косточки, уродует суставы. Ане нравились ручки Моны Лизы, ну которая Джоконда. Махонькие как у младенца, с пухлыми пальцами, которые зауживались к кончикам, с крошечными мягкими ноготками. Явно тяжелее спонжика ничего не держали.
Однако же пора ложиться. Потянулась задёрнуть занавески — и вспомнила про застрявшую фуру и бедолагу шофёра. Небось, уже напросился к кому-нибудь на ночлег. Каково же было её удивление, когда она из окошка увидела освещённую кабину и в ней слабое движение. Ох, долгой покажется водителю эта ночка.
Аня покачала головой. Поворочалась с часок и поняла, что не уснёт.
Серёга устал. Мечтал как разгрузится, сдаст накладные — и домой. Предвкушал жирную солянку, жаркую баньку, законные сто грамм после баньки. И вот — нате здрасьте.
Из гаражей обещали прислать тягач только к утру. Подходил председатель, сокрушался, что транспорт со всей области согнали в город на очистку снега — какой-то столичный прыщ приезжает, велено, чтобы дороги полотенцами перед ним стелились. Хотя не мешало бы, что его джип вот так же забуксовал на обочине. Председатель предложил ночлег у какой-то старухи — Серёга отказался.
Потом понял, что зря — да поздно. Пока суетился, пока то-сё — не заметил, как в избах погасли огни, деревня погрузилась в сон. Стучать в окна, будить — совесть не позволяет. Скорее умер бы, чем кого-то беспокоить. Права бабушка: тяжко на этом свете тихим, скромным, совестливым.
Ничего, не сахарный, не принцесса на горошине, бывали и не в таких переделках. Держать двигатель на малых оборотах, чтобы греться — опасно. В конце рейса Серёга заметил: вроде выхлопной газ просачивается в кабину. Немного, едва уловимо - но не заметишь как словишь, уснёшь навечно.
Однако подремать хоть часок надо. Завёл в телефоне будильник. Скорчился в спальнике, завернулся с головой в курточку, сомкнул глаза. Сразу стало мерещиться: снова и снова вонзается в снег штык лопаты, бешено вращается колесо, летят снежные брызги и ошмётки, щепки от досок - нарочно для таких случаев возил с собой…
И снега могучие, девственные всюду, на сколько хватало глаз. Дорога укатанная, голубая как хрусталь — не добрались ещё сюда враги рода человеческого с реагентами.
...Хрустел снег под лёгкими шагами. Кто-то вскарабкался по ступенькам, за боковым стеклом качнулась закутанная в пуховый платок, как шар, голова. Смело, настойчиво забарабанил кулачок:
- Эй, Шумахер, жив, не замёрз?
***
«Чёрт знает что, в самом деле. Расскажешь — на смех подымут: «Девка сама зазвала, а ты… Лох серебристый». У других как-то легко получается. Если верить мужикам в гаражах, у них в каждом населённом пункте по любушке. А тут… лежишь будто оплёванный.
Слышно же, что и она не спит за перегородкой, вон снова вздохнула, повернулась. А он притворяется, ровно и глубоко дышит. А сам притаился, будто что украл, тьфу. Чёрт бы побрал эти условности. Может, она только того и ждёт. Может, для неё это самое страшное оскорбление, что не покушается. И правда, лох серебристый.
Вот так встать, подкрасться, склониться… Губами найти прозрачные завитки на шее - он ещё вчера приметил, когда она платок размотала: смешные, девчачьи, торчат пружинками... Или лучше сразу, смело, решительно, они это любят. Поднять одеяло, нырнуть, не дать ей прийти в себя. Сжать в кольце рук и зацеловать так, чтобы оба задохнулись...
Ага. Нырнёшь — а она тебя треснет каким-нибудь прибережённым под одеялом пестиком. Ещё и заяву накатает: нынче у них это быстро.
Но вот так лежать, скрипеть зубами и кроватью — позор, позор. Лучше, скорчившись, мёрзнуть в кабине.
Бесшумно встал, оделся и, мысленно чертыхаясь, направился на цыпочках к дверям. Стащил с вешалки куртку, пошарил в поисках крюка.
- Ты это куда?!
Щёлкнул выключатель, и воришка Серёга с курткой под мышкой предстал в ярком электрическом свете во всём жалком «великолепии». Девичьи руки обвили шею, робко и властно заставили нагнуться… Ниже, еще ниже, ближе к мягким губам. Куртка упала на пол.
***
- И ты с ним переспала?! Вот так запросто?! - Алёна горестно всплеснула руками, ударила по бёдрам. - Горюшко моё луковое! Ну ладно, поцеловались, дала надежду — а дальше пускай помучается, ночей не поспит, ухаживает, завоёвывает, конфеты-букеты. С ними только так надо. Где женская гордость, он же тебя ценить не будет?Телефон-то хоть взял?! Есть какие-то перспективы?
Аня только вздыхала. Она же в половине четвёртого соскочила и на ферму. А вернулась — ни его, ни фуры на перекрёстке. О перспективах она как-то не думала. Жалко мужиков, их беречь надо, и так мало осталось. Исчезающий вид, хоть в Красную книгу заноси. Да и жизнь заварилась такая — нынче живы, завтра поди угадай… Торопиться нужно жить.
А телефон, что телефон? Вон указатель «Нижняя Кузя», вон её избушка на голубом снежном угоре — издалека видно, лучше всякого телефона.