В марте 1994 года мне довелось встретиться с очень интересной старой москвичкой. К ней меня направила редакция "Общей газеты", где я тогда публиковал свои материалы как внештатный корреспондент.
Героиня моей будущей статьи жила в Москве, в самом начале Ленинского проспекта, в доме "сталинской постройки", в большой коммунальной квартире. В комнате стояла старая мебель, а на стене висели два больших, написанных маслом портрета. На одном была изображена хозяйка дома, на другом - я просто ахнул! - императрица Александра Фёдоровна, жена Николая Второго.
Как уцелела эта картина в советское время, когда всё связанное с царской династией, было в СССР под запретом? Ведь в годы репрессий за этот "старорежимный" портрет его владелицу запросто могли отправить в колымские лагеря лет на десять минимум, а то, чего доброго и расстрелять.
Василиса Григорьевна Грачёва всю жизнь проработала в Московской типографии ГОЗНАК простой печатницей. Но никогда никому не рассказывала, что родилась она в Санкт-Петербурге, что в детстве жила в Царском Селе, что отец её обслуживал высших государственных чиновников того времени, и девочкой ей довелось несколько раз встречаться с членами царской семьи.
И самое главное, не рассказывала никому - ни соседям, ни подругам - что за красивая дама изображена на втором портрете. Отшучивалась: "Это моя бабушка!"
Но грянула перестройка, и о том, что раньше считалось запретным и позорным, теперь можно было говорить открыто. Василиса Грачёва сама позвонила в редакцию "Общей газеты" - тогда этот печатный орган считался одним из самых либеральных и передовых в стране - и попросила прислать к ней кого-нибудь из журналистов, чтобы, наконец, поведать о том, что она тщательно скрывала всю свою жизнь.
Статью я написал, она была напечатана с фотографией героини на первой полосе. К сожалению, площадь газеты не резиновая, и редакция мой материал сильно сократила. Теперь же я ничем не ограничен - поэтому попробую донести до вас не только сам рассказ Василисы Григорьевны, но и многие детали того, что является как бы обрамлением ее повествования. Здесь я могу позволить себе проиллюстрировать слова этой женщины множеством фотографий и старинных открыток.
***************************
Царское Село в течение нескольких веков являлось загородной летней резиденцией российских самодержцев. А император Николай Второй проживал здесь в Александровском дворце постоянно, начиная с 1905 года.
Рядом с императором обитал и так называемый «малый двор» – флигель-адъютанты, гофмейстеры, пажи и камер-пажи, фрейлины и офицеры свиты – то есть, придворные, обязанные всегда находиться при государях.
Большинство из них не имели в Царском Селе своего собственного жилья и снимали виллы, дачи или квартиры в доходных домах миллионера Соболева. Управлял всем этим немаленьким хозяйством местный мещанин Григорий Грачёв. Сейчас бы его назвали риелтером или менеджером жилищной компании. Он подыскивал придворным квартиры, организовывал там ремонт, покупал и расставлял мебель, привозил дрова, получал квартплату. Жена его тоже была при деле: носила в прачечную бельё высокопоставленных особ, присматривала за горничными, покупала жильцам продукты.
Честная и работящая семья пользовалась доверием придворных и государственных чиновников. Уезжая на лето вместе с Николаем Вторым в Ливадию или за границу, они без колебаний доверяли ключи от квартир управляющему. О степени уважения к нему говорит такой факт - когда у Григория Ивановича в апреле 1906 года родилась младшая дочь Василиса, её крёстным отцом согласился быть дворцовый комендант Владимир Дедюлин.
Уважение уважением, однако, когда Григорий Грачёв пару раз не сходил к воскресной обедне, его вызвали в полицию и сделали внушение. Здесь за этим строго следили. Формула министра народного просвещения графа Уварова «самодержавие-православие-народность» доминировала во всей Российской Империи, и особенно в том месте, где проживало первое лицо государства.
А происхождение названия "Царское Село" не имеет ничего общего со словом "царь". Здешние финские земли ранее принадлежали шведам, а на месте будущих монарших дворцов находилось поселение Сааремыза (в переводе с финского – хутор на холме). После победы русской армии под Полтавой шведы были изгнаны отсюда, и хутор, который Пётр I подарил своей жене Екатерине, стали называть Саарским Селом. А потом здесь началось строительство каменного дворца, и чухонский топоним "саарское" как-то незаметно превратился в понятное русскому человеку название «царское». С годами бывший скромный финский хутор стал блестящей загородной резиденцией русских самодержцев, одним из красивейших дворцово-парковых ансамблей Европы.
Здесь всё было связано с жизнью и деятельностью императорской семьи. По воспоминаниям Василисы Григорьевны, большую часть мужского населения Царского Села составляли агенты охраны – «тараканы», как их прозвали остальные жители. Но эта охрана была по нынешним меркам очень либеральной - например, местные жители могли свободно прогуливаться по дворцовому парку или городским улицам в присутствии монарших особ. Дороги никто не перекрывал и оцепление из городовых вдоль тротуаров не выставлял.
Василиса Грачёва много раз встречала здесь и самого царя Николая Второго, и его мать - вдовствующую императрицу Марию Фёдоровну, и его детей. Два раза ей даже посчастливилось общаться с супругой царя Александрой Фёдоровной.
Первый разговор у них произошёл в Екатерининском соборе, куда мама Василисы послала дочь освятить яблоки. Там и назвала впервые императрица свою десятилетнюю собеседницу «обязательной девочкой». Почему?
Вспоминает Василиса Грачёва:
"... Это был 1916 год. Мне уже было десять лет. Мама летом заболела, очень сильно заболела и уже с трудом вставала с постели (похоже, это было онкологическое заболевание. Автор). На дворе август месяц, яблочный спас.
А в Царском Селе каждое воскресенье в Екатерининский Собор приезжала к обедне помолиться государыня. Каждое воскресенье! Служба начиналась примерно в 10 часов утра. Мы с мамой, пока она была здорова, тоже к этой воскресной службе всегда старались поспеть. А в этот раз она говорит: "Ты уж доченька сходи сегодня одна. Возьми на кухне платочек, сделай узелок, собери туда яблоки, отстоишь обедню, потом тебе батюшка их освятит..."
Я пошла. Стою в уголке со своим узелком с яблоками. Служба вот-вот начнётся. Вдруг в толпе прихожан пошло перешёптывание: "Ж-ж-ж-ж, государыня приехала, государыня приехала, Александра Фёдоровна..."
На ней был серый английский костюм, соломенная шляпа - такая, как бы мужская - и серый газовый платок на шее, но повязанный ниже талии. Вот я сейчас вам рассказываю, а словно наяву её вижу. Началась служба. Дьякон поёт молитву, священник с амвона святит яблоки, которые принесли и положили перед ним прихожане. Но я-то, дурочка маленькая, этого не знала - думала, что их будут освящать как куличи, после молитвы. Стою себе спокойно со своим узелком и даже плохо вижу, что там впереди делается. А там батюшка знай себе - окропляет чьи-то чужие яблоки.
Ну вот, служба кончилась. Народ расходится, прислужницы гасят свечи. А я стою растерянная и думаю - что же мне теперь делать? Как же это так? Что я маме дома скажу?
И начала плакать.
Народу в храме никого нет, а у меня голос звонкий.
Вдруг слышу: "Девочка, что ты плачешь?" Смотрю - Александра Фёдоровна рядом стоит.
Говорю сквозь слёзы: "Государыня, государыня, у меня мама болеет, вот попросила меня яблоки освятить, а я не смогла. Как я домой теперь пойду?.." - и снова давай плакать.
В это время из царских врат появляется священник, он уже переоблачился в своё летнее пальто и собрался уходить. А этот батюшка у нас в гимназии преподавал «Закон Божий». Первым уроком этот предмет всегда шёл ежедневно.
Подошел к нам: "Что случилось? Грачёва, ты что здесь рыдаешь?"
Александра Фёдоровна объясняет: "Вот видите, батюшка, какая обязательная девочка (она так, с небольшим акцентом говорила - "девотшка", и ударение на последнем слоге делала), мама её больная послала яблоки освятить, а она не смогла, и теперь не знает, как дома сказать об этом..."
Я её перебиваю: "Государыня, государыня..."
Священник: "Грачёва, надо говорить не "государыня", а "ваше императорское величество"
Она улыбнулась: "Ничего страшного. Можешь говорить и просто "государыня", если хочешь. Батюшка, как бы нам эту беду теперь поправить? Она же не может вернуться домой и обмануть маму, что яблоки освятила. Я вас очень прошу, помогите ребёнку."
Тот покачал головой, но снова отправился переодеваться.
Этот батюшка дней десять назад поставил меня в школе в угол на колени, на горох. Ну, то есть насыпали на поднос горох - и меня коленями на него, чтобы больнее стоять было. Я даже сознание от боли потеряла.
А за что мне такое наказание было? За то, что во время "Закона Божьего" - мы тогда уже проходили "Новый завет" – я его простодушно спросила: "Батюшка, а почему Бог не русский, а еврей?"
Это я дома услышала от кого-то из гостей и запомнила.
Ой, что тут началось! Он как рассердился, как закричал: "Сторожа сюда! Быстро! Немедленно!" Приходит сторож. Батюшка на него кричит: "Поднос с горохом сюда! На колени её! На горох! Немедленно!"
И я это всё Александре Фёдоровне выложила. "Государыня, он меня теперь еще больше невзлюбит, еще больше наказывать станет. Я его боюсь".
Она так удивилась, даже нахмурилась: "Это что такое? Горох? На колени? Нет этого больше не будет, ты успокойся пожалуйста..."
Появляется священник с чашей, с кисточкой, начинает читать молитву, окропляет мои яблоки, меня окропил. Потом поцеловал у Александры Фёдоровны руку.
А она ему: "Батюшка, а что это у вас в школе за экзекуция такая с горохом? Я вас спрашиваю - какой горох у вас там? Почему вы детей ставите на колени?
Я думала, он упадёт в обморок, такое у него лицо сделалось. Просто на глазах вытянулось! Бормочет: "Вы знаете, ваше величество, такие дети трудные, так тяжело справляться с ними..."
Она: " Я всё понимаю, но никакого гороха у вас больше быть не должно. Прошу вас и настаиваю на этом..."
Тот растерянный и подавленный ушёл обратно в алтарь, а она поворачивается ко мне: "Ну, расскажи мне про свою маму, чем она болеет." Тут появляется лакей: "Ваше величество, ландо вернулось, можно ехать". Она берёт меня за руку: "Пойдём, я отвезу тебя домой".
И пока мы по Царскому Селу неторопливо ехали, всё расспрашивала меня - кем папа работает, как его зовут, как маму зовут. А я в это время её внимательно разглядела. Она была уже не молодая, сорок четыре года. Но всё еще оставалась красивой. Правильные черты лица, зелёные глаза - я сразу обратила на это внимание - глаза, как у меня! Нос чуть-чуть с горбиночкой, очень красивые пышные волосы. Роста высокого...
Я раньше уже видела её, правда, издалека. Мы с мамой гуляли в Екатерининском парке, а её лакей вёз в кресле на колесиках по аллее. Катил это кресло перед собой, а она читала книгу и совсем не обращала внимания на людей, гуляющих вокруг. Белое платье, коса распущенная, очень красивая была.
Ну вот, подъезжаем мы в царском ландо к нашему дому. Все соседи во двор высыпали - что за чудеса! - сама государыня пожаловала и грачёвскую дочку с собой привезла! Мама тоже на шум из дома выскочила, забыла, что она больная - на ней лица нет. А Александра Фёдоровна поклонилась: "Здравствуйте, Антонина Павловна (тут мама вообще чуть сознания не лишилась!), какая у вас замечательная дочь, такая обязательная девочка». И уехала.
Мама, бледная, как полотно, хватает меня за руку: "Что ты наделала? Почему она тебя привезла? Откуда она моё имя знает?". Соседи молча вокруг стоят, слушают, тоже изумлённо на меня все уставились.
А я такая гордая, стала им всё рассказывать, как оно было. Мама шепчет: "Ради бога, отцу ни слова не говори! У него же сердце больное, он с ума сойдёт, если узнает всё это! Его же за такие дела в полицию вызовут, накажут..."
Прервёмся на минуточку.
Мне стало интересно - что же за священник служил в тот день воскресную обедню в Екатерининском Соборе?
Настоятелем там был в 1916 году отец Иоанн Кочуров, очень известная фигура в истории русского православного духовенства. Однако он никогда не преподавал ни в церковно-приходских школах, ни тем более - в светских. Единственный, кто в Царском Селе в то время вёл уроки "Закона Божьего" в местной гимназии и одновременно проводил богослужения в главном храме города - это отец Николай Смирнов. Скорее всего, именно о нём рассказывала Василиса Григорьевна.
И ещё мне очень понравилось, как императрица назвала нашу героиню - "ОБЯЗАТЕЛЬНАЯ ДЕВОЧКА". Сейчас так давно уже не говорят. Это старинное слово "обязательный" означало человека честного, ответственного, верного своему обещанию и чувству долга. Ведь Александра Фёдоровна была немкой, русский язык выучила уже после замужества - а вот поди-ж ты, какое славное русское словечко отыскала в своём лексиконе.
И ещё немного о смешном.
Вы обратили внимание на шляпу императрицы с громадными розами? Это не признак дурного вкуса - такая была в то время мода на женские головные уборы. И это ещё была достаточно скромная шляпка. Известный эстрадный пародист тех лет Дмитрий Богемский даже придумал на эту тему такую песенку:
Что за шляпки носят дамы! Не видали никогда мы шляп подобных колоссальных - трёхэтажных и трёхспальных. Из-под шляп лица не видно, но что, действительно, обидно – в губки чмокнуть невозможно. Обалдеть можно!
*********************
Но что же было дальше?
Через два месяца мама Василисы умерла, и для Григория Грачёва это стало таким сильным душевным потрясением, что у него случился сердечный удар – так раньше врачи называли инфаркт. Лечили его в Царскосельской больнице, где был развёрнут госпиталь для раненых (ведь шла Первая мировая война). Там и произошла вторая встреча маленькой Василисы с императрицей.
Из воспоминаний Василисы Грачёвой:
«…Мама уже умерла. Я пришла из школы и отправилась в госпиталь проведать отца. Папа меня увидел, обрадовался, обнял, я прижалась к нему и заплакала. Он мне что-то ласковое стал говорить. И вдруг дверь палаты распахивается, и входит государыня со старшими дочерьми, и с ними фрейлина Анна Вырубова. Все в платьях сестёр милосердия.
За ними врачи идут, ещё кто-то. Государыня увидела меня: «О! Я же её знаю! Это обязательная девочка»
Что тут с папой сделалось! Он схватился за сердце, доктора к нему бросились. Ему ведь так никто и не проговорился, что я летом познакомилась с государыней. А Александра Фёдоровна: «Григорий Иванович, успокойтесь, я люблю вашу дочь, она такая обязательная девочка, очень хорошая!» Стала расспрашивать, что с ним, как маму похоронили. А я так удивилась – столько времени прошло, а она его имя помнила...
А государыня и три её дочери: Ольга, Татьяна и Мария работали в госпитале сёстрами милосердия. Все четверо. И всё-всё там делали. И операции, и перевязки, и за ранеными ухаживали, и даже, говорили люди, что горшки им подавали. И в госпитале, и ещё во дворце тоже лазарет был – они и там трудились.
Ну вот, поговорила она с папой – он ей, сидя отвечал, вставать не мог – потом подошла ко мне, поцеловала в щёку. И они ушли.
На следующий день прихожу из школы, а дома лежит корзинка. В ней детская одежда (и зимняя, и летняя, и бельё) и записка: «Девочке-сиротке от Анны Вырубовой».
Я её тоже в Екатерининском парке несколько раз встречала - она ходила на костылях, потом с палочкой. Прихрамывала сильно. Пострадала, когда взорвали поезд, на котором должен был приехать царь со всей своей семьёй. Но он тогда не поехал, а вот придворные, которые были в вагонах, были ранены. И Вырубова в том числе. Она тогда чуть не умерла, такие тяжёлые ранения были обеих ног...
Лазареты были устроены не только в покоях Царскосельского Екатерининского (Большого) дворца, но также и в Зимнем Дворце в столице. Для женщин императорской семьи уход за ранеными был не просто каким-то единичным протокольным мероприятием. Они искренне видели в служении страждущим свой монарший и христианский долг.
«…Это ведь не забава, – писала государыня мужу на фронт. – Мы теперь вдвойне чувствуем ответственность всего этого и испытываем потребность дать всё, что только можно, этим бедным раненым…».
Вот отрывки из её писем Николаю Второму:
20 ноября 1914 года. Царское село.
«…Сегодня утром мы присутствовали при нашей первой большой ампутации (рука была отнята у самого плеча). Я, по обыкновению, подавала инструменты, а Ольга продевала нитки в хирургические иголки. Затем мы все занимались перевязками в маленьком лазарете, а позже делали очень сложные перевязки в большом лазарете. Мне пришлось обрабатывать несчастных с ужасными ранами, страшно смотреть. Я всё промыла, почистила, помазала йодином, покрыла вазелином, подвязала – всё это вышло вполне удачно, мне так приятно делать подобные вещи самой под руководством врача. Меня только преследуют ужасные запахи от этих заражённых ран…»
А вот отрывок из дневника великой княжны Татьяны:
13 сентября 1914 года.
«Сегодня была на двух операциях. У моего вчерашнего Гирсенюка разрезали ногу и вынимали куски раздробленной кости. И потом Ольгиному Огурцову из кисти правой руки – то же самое...»
И такой же фрагмент, но уже из дневника великой княжны Ольги:
6 октября 1914 года.
«Лютенко из 202-го Гурийского полка резали грудь. Кусок кости вынули под хлороформом. Татьяниному Арутинову из 1-го стрелкового Кавказского полка, вынули из щеки и шеи шрапнель, вошедшую через левый глаз…»
Найдите в интернете эти девчоночьи дневники великих княжон. Почитайте их. Не сомневаюсь, что вы ощутите гордость за то, что женщины российской императорской семьи были такими самоотверженными патриотками и истинными христианками. Другим царствующим династиям стоит у них поучиться.
Какое удивительное мужество и хладнокровие! Ведь в 1914 году Ольге было 18, а Татьяне – 17 лет. И какое чувство ответственности за каждого солдата и офицера! Предметом сокровенных записей становятся данные о температуре пациентов, об изменении их самочувствия, о первых признаках улучшения и, наконец, о выздоровлении и выписке. Имена раненых, описание ранений, сведения об операциях и о перевязках. И снова бесконечные страдания, боль, кровь, гнойные раны, ампутации, запах гниющего человеческого тела. И так изо дня в день целых три года.
Вы можете представить на месте этих юных девушек дочерей современных российских государственных деятелей? Лично я – не могу.
Вот какие воспоминания оставил о них прапорщик Пётр Павлов, находившийся на лечении в госпитале Екатерининского Дворца с тремя тяжёлыми ранениями:
«… Великая княжна Ольга была стройная девушка среднего роста, пропорционально сложенная и удивительно женственная. Все её движения отличались мягкостью и неуловимой грацией. И взгляд её быстрый и несмелый, и улыбка – мимолётная, не то задумчивая, не то рассеянная – производили чарующее впечатление. Особенно глаза, большие-большие, синие, цвета уральской бирюзы, горящие мягким лучистым блеском и притягивающие.
В обращении великая княжна Ольга была деликатная, застенчивая и ласковая. По характеру своему это была воплощённая доброта. Помню – раз мне было тяжело и неприятно: перевязки были моим кошмаром. Одно сознание, что вот – через 20 минут меня отвезут на перевязку, кидало в холод и жар, такие страшные боли приходилось переживать.
В тот день мне как раз предстояла такая перевязка. Пришла княжна Ольга. Посмотрела на моё расстроенное лицо и, улыбаясь, спросила:
- Что с вами? Тяжело?
Я откровенно рассказал ей в чём дело. Она ещё раз улыбнулась и промолвила:
- Я сейчас.
И с этого момента мне начали впрыскивать морфий не за три-четыре минуты до начала перевязки, когда он ещё не успевал подействовать, а заблаговременно – минут за десять... Вообще про доброту княжны Ольги в лазарете рассказывали удивительные вещи.
Но если эта девушка была воплощением женственности и какой-то особенной ласковости, то великая княжна Татьяна была, несомненно, воплощением другого начала - мужественного, энергичного и сильного.
Немного выше старшей сестры, но точно такая же изящная и стройная, она являла большую твёрдость и силу во всём. Соответственно характеру были и движения её – хотя и мягкие, но чёткие и резкие. Взгляд - выразителен и смел. Здоровалась она по-мужски, крепко пожимая руку и глядя прямо в глаза тому, с кем здоровалась.
В минуты задумчивости глаза княжны Татьяны принимали какое-то странное выражение. Они точно смотрели изнутри, мимо собеседника, куда-то вдаль. И если Ольга предполагала к откровенности и интимному разговору, то Татьяна вызывала к себе чувство глубочайшего уважения…»
Но вернёмся к рассказу Василисы Грачёвой:
Это уже был семнадцатый год. Государь отрёкся, его Временное Правительство арестовало и заперло под охраной в Царском селе.
И вот я иду мимо Белого Дворца, где царская семья жила, смотрю – что такое? – огромная толпа народа. Ну, я худенькая, маленькая, пробралась к самой ограде и вижу: по аллее идут два солдата, высокие такие, гвардейцы, в новых шинелях. А посредине между них идёт государь, это они его на прогулку вывели, под охраной.
И у меня начало прямо мутиться в голове – я же его видела на парадах, он всегда был такой скромный, такой приветливый, всегда так мило застенчиво улыбался. А сейчас смотрю – на нём старая, грязная солдатская шинель без погон и солдатская шапка без кокарды. Лицо осунувшееся, глаза потухшие, страшные.
Я обернулась к толпе и закричала: «Почему государь в таком виде? Что вы с ним делаете, как вы смеете? Вы злые, проклятые, вас Бог накажет!» И в тот же миг – мне страшный удар в затылок, я врезаюсь головой в эту ограду и теряю сознание.
Потом мне рассказывали, что от этого удара у меня голова раздулась, её не могли вытащить из ограды, пришлось перепиливать прутья. И началась драка. Этого солдата, который меня ударил, люди стали бить. Кричали ему: «Ты что, чёрт делаешь! Сам ведь, дурак, не понимаешь, что происходит!»
Две недели я была без сознания, лежала в том же госпитале, где папа до этого лечился. Несколько лет после этого я очень сильно заикалась. И у меня были долго, лет до сорока, сильные головные боли».
А вот как выглядели эти дни заточения Николая Второго в Царском Селе в воспоминаниях Анны Вырубовой. В эмиграции она написала книгу «Страницы моей жизни»:
«…Государыня подвела меня к окну. Я никогда не забуду того, что увидела, когда мы, прижавшись друг к другу, в горе и смущении выглянули в окно. Мы были готовы сгореть от стыда за нашу бедную Родину.
В саду, около самого дворца, стоял царь и с ним его преданный друг князь Долгоруков. Их окружало шесть солдат, вернее шесть вооружённых хулиганов, которые всё время толкали Государя то кулаками, то прикладами, как будто он был какой-то преступник, прикрикивая: «Туда нельзя ходить, господин полковник! Вернитесь, когда вам говорят!».
Государь совершенно спокойно на них посмотрел и вернулся во дворец…»
Но как показало время, это были только цветочки.
Вся семья была варварски расстреляна в Екатеринбурге в ночь с 16 на 17 июля 1918 года. Один из организаторов этой казни, Пётр Войков (чьим именем в советское время назвали в Москве станцию метро), хвастался, что носил перстень императрицы, который сумел снять только после того, как отрезал ножом палец Александры Фёдоровны.
POST SCRIPTUM:
Через месяц после того, как я опубликовал рассказ Василисы Грачёвой в «Общей газете», раздался телефонный звонок: японская телекомпания NHK просила её адрес.
Я продиктовал: «Ленинский проспект, дом 7, квартира, этаж». Спустя пару недель - новый звонок: «Это снова «Эн-Эйч-Кей» вас беспокоят. Вот мы на Ленинский проспект приехали, но здесь нет жилых домов, а одни автобазы вокруг…»
– Какие могут быть автобазы, – спрашиваю, – рядом с метро «Парк культуры»?
– Метро «Парк культуры»? Но ведь это в Москве. А мы в Санкт-Петербург приехали. Тут тоже есть Ленинский проспект. Мы думали, что раз ваша героиня родом из Царского села, то и живёт она здесь…
К сожалению, когда через неделю японцы всё-таки прибыли по правильному адресу в Москву, оказалось, что та, к кому они ехали, скончалась за два дня до этого. Я думаю, что если бы Василиса Григорьевна знала о таком интересе зарубежных телевизионщиков к своей персоне, то из последних сил постаралась бы их дождаться.
Ведь она была «обязательная девочка»…