Часть2
Начало читать здесь Часть1
Он всегда и всем представлялся – Туркмен. И все так и звали его – Туркмен да Туркмен. А ему это нравилось. Когда его окликали по имени – Сергей! – он даже не сразу понимал, что это его зовут.
Мама его была хохлушка с Украины. Когда-то в середине шестидесятых, она тридцатилетняя разведёнка, решилась поехать в Ашхабад, устроиться там на фабрику. Давно ещё родная тётка приглашала – мол, приезжай смело, работу мы тебе найдём. Вот она и решилась. Купила билет, упаковала вещи в старенький фибровый чемоданчик, дочь оставила у родителей в селе. Правда всё переживала как та перенесёт разлуку.
— Тю. Знайшла про що хвилюватися. Все буде добре, дочко, — успокаивала мать провожая, — Як влаштуешся на новому місці, так і забериш.
Ехала она долго. Поезд шёл медленно, останавливаясь на каждом полустанке. А на одной из станций в поезд вошёл невысокого роста смуглый солдатик. Демобилизованный со срочки, он ехал домой, в свой аул. В Туркмению. А тут в поезде – Катя! У солдатика при виде неё перехватило дыхание. Статная, высокая, с переливающейся на солнце молочно-кремовой копной волос, словно грива породистого ахалтекинца. Красавица… Так что солдатик был сражён наповал. Он провалился в озёра синих Катиных глаз, влюбившись сразу и бесповоротно. С этого всё и началось.
Денег не было, а ухаживать хотел красиво. На каждой станции солдатик выбегал на перрон, успевая нарвать незатейливый букетик из придорожных трав и цветов. На плохом русском объяснялся ей в любви. Катя только весело смеялась запрокидывая голову или глубоко зарывалась лицом в луговые цветы, вдыхая медовый и тёплый аромат солнца другой земли. А он даже боялся дышать в её присутствии. Усаживался рядом, брал за руку и прикладывал к своей груди. Сердце отдавалось частыми глухими ударами в её ладонь. Подносил к губам кисть и целовал каждый её палец. Катя отшучивалась, забавляясь над ним. Хотя, чего скрывать, ей льстило внимание маленького солдатика.
А он вполне серьёзно успел отдать ей всю свою жизнь и сердце. Он был без ума от неё. От радости, от её внимания к нему, солдатик всю дорогу вился возле неё, ни отходя ни на шаг. Вот так ехали они ехали, говорили, говорили, вернее солдатик говорил, а Катя смеясь слушала. А спустя двое суток, набравшись смелости, позвал замуж. Все пассажиры вагона, видя страдания солдатика, дружно стали уговаривать Катю не отвергать его предложение. Катя только смеялась в ответ.
И вот в степи, в богом забытой станции, ему пришла пора высаживаться. Там был его дом, его мама и папа, его многочисленная родня, братья и сёстры, но там не было Кати. Когда поезд уже подъезжал к платформе, он в последний раз страдающими глазами посмотрел снизу вверх на Катю, солдатик был на голову ниже, умоляя сойти с ним с поезда.
Для него стало таким потрясением эта разлука с ней, что он не выдержав заплакал. И вдруг, в этот миг, глядя в его карие глаза, в её груди что-то ёкнуло. Растрогавшись, она про себя тогда подумала, – а вдруг это судьба? – быстро покидала свои вещи в сумку, схватила с верхней полки чемодан и практически на ходу, отчаянно спрыгнула с поезда, прямо в объятия обезумевшего от счастья солдатика.
Катя прожила с ним долгую и счастливую жизнь. Родила один за другим шестерых детей. Старших сыновей назвали по-туркменски – Оразгельды, Амангельды, Гурбангельды и две дочери – Сарыгюль и Майечка. Катя дома тайком их звала – Лёша, Саша и Гриша, а русоволосую Сарыгюль – Светочкой, не научившись правильно произносить их туркменские имена.
Родители солдатика так и не смирились со снохой-хохлушкой, да ещё с ребёнком, – дочь она забрала сразу, – да ещё старше на десять лет. Посовещавшись, они решили и уехали на Кубань. Солдатик готов был идти за своей Катей куда угодно, хоть в преисподнюю, окажись она там. Там, на Кубани и родился Сергей. Он был поздний ребёнок, самый младший и желанный поскрёбышек. Когда он родился старшей Катиной дочери было двадцать два. Старая акушерка принимавшая роды, повертев во все стороны хорошенького большеглазого младенца, с сомнением в голосе произнесла,
— Ну и какой он Гельды? Раз родился в России, русским именем и назовите. Например, чем плох Сергей?
— Пусть будет Сергей, — согласились они, не став спорить.
Только с детства все называли его – Туркмен. Потому что Сергей сам так хотел. Приходя каждый день в школу, он специально орал с утра, чтобы все наконец запомнили, что он — Туркмен. Так и пошло по жизни – Туркмен да Туркмен.
Несмотря на то, что все Катины дети были высокие и статные, в мать, унаследовав только отцовскую смуглость кожи, Сергей был самый высокий, самый красивый и самый успешный из всех Катиных детей. Школа, армия, после армии поступил в военное училище. Попал на службу в Саратов. Женился на девушке, с которой познакомился на дне рождения у приятеля.
Жена, в противоположносит ему, была малорослой и неказистой, еле доставала ему до плеча. Серая мышка. Впрочем рядом с ним любая женщина казалась бы невысокой. Жена беспомощно щурясь близорукими глазами в огромных очках, выхватывала его силуэт из толпы, что был на голову выше всех, А он готов был сделать всё что угодно, лишь бы только она всю жизнь высматривала его так, словно боясь потерять.
Настоял на дорогой операции по исправлению зрения. Сняв очки она изумлённо разглядывала верхушки деревьев удивляясь тому, что видит каждый листик. А он был счастлив, радуясь вместе с ней тому, что она видит. Внутренне гордясь собой, что это он поднёс весь этот явственный и отчётливый мир к её ногам. Да и она, как ему казалось, любила, с благодарностью прижимаясь к его плечу. Вот уж действительно, – казалось, – недобро усмехался он. Как выяснилось, всё это было всего лишь обманом. Получается любил только он, а кого любила она, он так и не понял.
Ему сразу дали служебную квартиру. Жена радовалась как ребёнок, – квартира в центре города. Машину купили, сын родился, он дослужился до майора. В общем, полный комплект. Жизнь удалась, несмотря на развал и беспредел, царивший в девяностых в стране. Всё было хорошо, пока не случилась эта трагедия.
Война... Грозный. Та самая знаменитая площадь Минутка, страшное ранение и контузия. Когда вернулся с госпиталя, жена ушла забрав сына. И всё!
Дальше были десять лет беспробудного и сплошного забытья. Лера не выдержав давно испарилась где-то на горизонте, как впрочем и все его деньги. Он пил как не в себя. Из армии, естественно, уволили. Все бывшие сослуживцы кто куда разъехался, а кто остался, понятно, не хотели иметь дело с пьяным. Увидев его, они стыдливо отворачивали глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом. Видя его оборванного и грязного, наверняка испытывали презрение. Кому нужен такой?
Даже мать не выдержав, попросила его уехать, когда он наведался к ней на Кубань. Отца к тому времени, уже не было в живых. Мать качала головой и горестно вздыхала, — Слава тебе Господи, что не застал сына в таком состоянии, А ей самой уже далеко за семьдесят. Он пробыл у неё с неделю, не просыхая в пьяном угаре.
Мать войдя в комнату, присела на краешек дивана. Телевизор мельтешил высвечивая быстро сменяющимися картинками. Время от времени оглашённо выкрикивая рекламными заставками. На старом кресле, как всегда с похмелья, свесив голову сидел в полудрёме Сергей. Он и у себя так всегда засыпал сидя в кресле, не выключая телевизор, ни на одну минуту не вынося гнетущей тишины. Она пригладила морщинистой ладонью всклокоченную голову сына. Смоляные, жёсткие на ощупь волосы были с серебристой проседью. Сергей не пошевелился.
— Ты взрослый человек и наверняка сам знаешь, что делаешь. Просто нельзя так больше жить. Перестань пить. Подумай, к чему всё это ведёт, к чему вообще ты катишься. Иначе.., — она вздохнув замолчала. Провела по поверхности дивана, пригладив плюшевую накидку, отдёрнув за край поправила выпирающую складочку и сцепив в замок, сложенные на коленях руки, продолжила, — Жизнь она ведь как день, сынок... длится долго, а проходит быстро... Я тебя не виню. Человек слаб. Но надо быть сильным. Понимаешь? И ещё... Вот что я ещё тебе скажу. Ты это… Ирину забудь. Просто забудь. Так нельзя. Подумай, как тебе жить дальше, — она вздохнула, утёрла пальцем выступившие слёзы.
— А завтра уезжай... И не злись.., — голос её дрогнул и оборвался.
Сергей крепко стиснув зубы промолчал. На утро он уехал в Саратов. Он понимал, что мать права, но ничего поделать с собой уже не мог.
— Человек ведь не умеет забывать обиду, — думала мать, провожая из окна уходящую спину сына, жалея и понимая его, — Человек умеет забывать только свою вину. К ней, к матери, когда были деньги ни разу не наведался...
Теперь к нему приходили только местные алкаши. Приносили выпить и закусить с собой. Тогда-то и появилась в его жизни Света. Она была его ровесницей. Женщины, несмотря на его беспробудные пьянки всегда каким-то образом появлялись у него. Сердобольные, каждая из них надеялась, что сумеет вытащить его из этой ямы. Но ему было всё равно.
— Женщине нельзя лгать, — говорил он, — Но иногда можно и приврать. Если хоть немного знаешь людей… Честных среди нас нет. Почти нет, да. Однако быть подлецом тоже не лучший выход
Ему повезло в одном. Света оказалась на редкость чутким слушателем. Когда она слегка дотрагивалась до него, нежно касаясь ладонями его плеч, он погружался в какой-то транс, в пустоту, где единственным ощущением было его собственное. Его неумолимая злость, ноющая тоска по сыну, безнадёжность и маетность сидящие внутри, наконец находили выход.
С каждой пьянки его боль затихала, сворачивалась клубком и понемногу успокаивалась. С годами он становился умиротворённее, прощая жену. Всё это время Света была рядом. Терпела его. А он не видел её за ненавистью к жене.
В общем, благодаря только Свете он тогда спасся от окончательного падения в бездну. Вот так, одна женщина столкнула его туда, другая вытащила на себе. Она как медсестричка в войну, выволокла его из этого пьяного боя, на своих худеньких плечах и заставила жить. А он полюбил её в благодарность. Или сделал вид, что полюбил.
Теперь, по прошествии стольких лет, он уже не считал, будто был околдован женой, но очень хотел бы, чтобы воспоминания о ней, не нарушало его душевного покоя. Он просто устал. Устал от боли – её было слишком много. Устал до смерти быть никем, от темноты и ненависти, похожей на острые осколки льда в душе. Устал от этой бесконечной борьбы в самом себе и хотелось просто покоя.
Единственным человеком, с которым он изредка поддерживал связь из бывших сослуживцев, был Воробей. Изредка, он приодевшись, ходил навещать его. Вообще-то, его звали Игорь, а фамилия его была Воробьёв.
Воробей жил один, жена тоже давно ушла от него. Он вместе с ним учился в военном училище. Вместе с ним был тогда на войне. Игоря комиссовали раньше, чем ранили Сергея. Поэтому, он знал и помнил почему его отправили тогда. С Воробьем начали происходить непонятные странности. Сначала он стал постоянно ёжась, передёргиваться и бормоча что-то смотреть долго, словно застывал, в пол. Осунувшись, он тогда сильно похудел. Потом перестал бриться. Лицо стало страшным, с тёмными кругами под стеклянными глазами. Затем как-будто вообще перестал думать, стал говорить отрывисто и часто, совершенно бессвязные вещи.
В общем, у Воробья поехала на войне крыша. В буквальном смысле. Его отправили на обследование и дали инвалидность, комиссовав с диагнозом – шизофрения. Теперь Воробей не служил, получал пенсию и каждые полгода ложился в психушку на лечение. Вот Туркмен и ходил иногда к нему. Сергей понимал, что для больного шизофренией человека его визиты ничего не значат, но несмотря ни на что, это была их дружба. Так уж случилось. Воробьёв был для него чем-то вроде отдушины.
К нему он ходил трезвый, хорошо и чисто одетый. Прихватывал по дороге водку. Они садились у Воробья на кухне и почти всю ночь пили эту одну бутылку. Разливали тягучую прозрачную жидкость по рюмкам и долго сидели. Туркмен без стеснения часто просил его объяснить, что это такое – его шизофрения. Тот отвечал, непонятно, как обычно путано. Про инфекцию в голове и дальше нёс всякий бред, из-за чего он заболел.
После сидели долго молча. Воробей сидел напряжённо, не мигая смотрел в одну точку. Долго и бесцельно мял сигарету в пальцах. Туркмен расслабленно, безразличный ко всему и всем. Много курили. Затем одним махом опрокидывали рюмку в себя. Иногда только Туркмен встревоженно спрашивал у Воробья, как он себя чувствует после рюмки. Тот растроганный заботой, дружески похлопывал Туркмена по плечу, — Всё хорошо, мол, не переживай.
Туркмен улыбался и неловко пробовал шутить, — Ты это... осторожней смотри, а то крыша совсем улетит... А новую негде будет взять. Ха-ха-ха, — захлебнувшись кашлем от смеха добавлял, — И вообще, зачем тебе крыша? — и тут же, как бы извиняясь, словно смущался своей шутки, — Понимаешь, мне и самому не очень верится, – что за жизнь мы прожили? Мы ведь не всегда были такими...
Но Воробей не обижался. Он знал, что Туркмен говорил это не со зла. В тысячный раз произнесённая шутка, видимо, для него была достаточно смешной, так что Воробей, сидел блаженно улыбаясь. Затем внезапно встрепенувшись виновато произнёс,
— Если только крыша… И потом, так даже веселее. Пока вниз не катишься, можешь хвастаться, что ты человек, — вытащив сигарету из пачки, он прикурил её от другой. Воробей курил беспрерывно, задымливая квартиру так, что хоть топор вешай.
Туркмен соглашаясь покачал головой и ничего не сказал Да и что тут скажешь? Он аккуратно загасил недокуренную сигарету о край пепельницы, половинку спрятал в карман пиджака. В отличии от Воробья он курил мало, всегда не докуривал, оставляя половину сигареты про запас. Он помнил те времена, когда собирал окурки на улицах, складывая их в жестяную коробочку. Дома разрезал полосками газету и вытряхивал из окурков табак. Скручивал самокрутку и курил. Из полученных "боевых", что давали всем кто воевал, покупал дешёвые макароны, соль, сахар, крупы и обязательно бутылку. Всё. На этом боевые заканчивались.
Воробей продолжая улыбаться кончиками губ, внезапно хмурился, улыбка медленно сползала с его лица. Не в силах сохранить её, он всё сильнее мрачнел, с угрюмой сосредоточенностью что-то высматривал перед собой, видя то, что не дано было разглядеть никому – ни Туркмену, ни всему остальному миру.
И опять они сидели и молча курили. Что мог сказать один уставший от жизни другому? Так и сидели. Каждый думал о своём.
