Дисперсия света

(Отрывок из рассказа из одноимённой книги рассказов "Дисперсия света").

Если бы помнить миг своего рождения. Что это: пробуждение? изгнание? потеря, либо приобретение? Не в силах ответить на этот вопрос, возможно ли надеяться, что ответишь на последующие другие, не менее важные.

Покинув материнское лоно, человек ослеплён и оглушён как будто жестокой неотвратимостью лучезарного сияния, которое рентгеном высвечивает всё нутро предлагаемой ему судьбы; он рыдает, жмурится, протестует напрягшимися ручками и ножками — и смиряется, успокоившись каплей материнского молока; и уже не вспомнит — напрочь забудет! — о том, что произошло.

Но на самом деле, помнит.

И ищет.

Всю жизнь ищет, угадывая то в одном, то в другом явлении тёплые его приметы — и как радуется! Но — обижен. Всё время обижен обманом их неполноты. Сон, как подобие предрождённости, стоя на искомой границе, говорит тебе на своём языке — и становится легче, — говорит, говорит, кажется, вот сейчас и раскроет свою тайну, то самое сокровенное, в чём нужда превеликая… И дай Бог, чтобы не вышло, как у гоголевского Чарткова: кажется проснулся, а это сон, снова проснулся, а это опять сон.

Где же он заканчивается, этот сон, и начинается реальность? Или живём мы в каком-то реальном сне, и умираем, так и не проснувшись?

Был такой город, Актюбинск, в казахстанской, не сказать, чтоб глубинке, всё-таки областной центр, но всё же довольно провинциальный.

Особенно в конце ХХ века, когда он в своём развитии «сделал» два гигантских шага назад: закрыли летное училище, второе по значимости в Союзе и уничтожили, всеми, какие были, средствами, Рентгензавод, эвакуированный сюда ещё во время Отечественной войны. В городе даже был район под названием «Москва», где жили эвакуированные москвичи. И много чего ещё совершилось в те опрометчивые годы, не говоря уже о человеческих ресурсах, разбазаренных по всему белу свету.

Да, в конце ХХ века..

Кто-то, рождённый посередине, перелистывал года, а наше поколение, живущее на стыке, апеллирует веками! Похоже, в этом наша особая миссия — и в виде самых сумасшедших идей она витала в воздухе. Все чувствовали, что должно случиться что-то из ряда вон, и в себе ощущали, как это чувство бродило и зрело, сбрасывая в перчатку накопившийся дух. Мы — целые поколения, — вырванные из естественного процесса развития, как если бы незрелый плод стали призывать к жизни, — мы не могли жить. Нас корчило и бросало, выворачивало наизнанку и кидало в озноб.

В эту вот «китайскую» эпоху, в этом городе, на окраине, жила семья Ушкуйниковых.

Хотя семьёй их трудно было назвать: мать, брошенная ещё в молодости мужем, похоронившая и свою мать, и свою дочь, изъеденная стрессами и отчаяньем, и сын — уже взрослый мужчина — жили в одном доме, в маленьком домишке, полуразрушенном, как и их жизнь.

1

«Поднимались волны и опускались — и были видны, то как будто из иллюминатора, то с палубы корабля, то вставали над головой, грозя поглотить навеки, то, подлетая на значительную высоту, краешком волны протягивали свою дружескую руку; солнце каталось за ними, как щенок, уцепившись за штанину, и увлекая в свою игру. Но когда, отхлынув, они почему-то не вернулись, оставленное ими дно ощерилось острыми сверкающими каменьями и с огромной скоростью устремилось навстречу».

…Он открыл глаза — и проснулся. Лежал, осмысливая своё мнимое спасение. Удивительное открытие постигло его: «умирать не страшно… и не больно…»

Он лежал, почти не ощущая своего тела и плохо осознавая происходящее. И пролежал бы так долго, если б с его стороны требовались какие-то усилия. Но реальный мир сам стал постепенно проникать в его сознание, разрушая плотный заслон наваждения, точа его своей конкретностью и осязанием.

«Белые простыни… белые спинки кроватей… белые руки свои, до самых ногтей, тоже почему-то белых. И дальше: стены, потолок, шторы — всё белым-бело. И окно — белое…»

Неожиданные предметы действительности дохнули ему в лицо, наполняя его какой-то плачущей радостью.

— Как хорошо, — прошептал он, ощутив сухость во рту.

Стакан с водой стоял на прикроватной тумбочке. Оглянувшись, он узрел его, натужно приподнялся — и ему удалось сделать несколько глотков. Потом он смотрел на окно, вполоборота, опершись на локоть. Ему были видны лишь небеса и облака. И еще, еле заметная, едва дотянувшаяся до окна, тонкая верхушка, по-видимому, молодого деревца.

Рука затекла, и он тяжело откинулся на подушку, надолго уставившись в потолок.

И все-таки бедный мозг должен был управиться со всем этим. Мир дышал, мир жил вокруг него и не мог не вовлечь, как и все живое, что только ни есть, в свой круговорот. Замелькали люди, что-то переносящие, передвигающие, в белых халатах и, перемежающиеся с ними и уступающие им, в пёстрых и тёмных одеяниях; закружились улыбки и в строгой гримасе лица; звуки зажили своей непредсказуемой природой. И над всем этим вознеслась победно-несмолкающая гармония покоя и движения. Жизнь призвала его к себе, и он откликнулся тем, что захотел вдруг вспомнить, кто он и где. Он стал задавать себе эти вопросы, прикладывая неимоверные усилия, но они плавали в его мозгу, как в невесомости, натыкаясь все время на случайное и малозначительное. В конце концов, быстро устал и смотрел уже на всё своим левым глазом.

…Ах, этот его левый глаз! Еще с рождения он переложил всю житейскую ответственность на своего брата — правый глаз, который обладал стопроцентным зрением и вынужден был не только работать за двоих, но и оказался талантливо изощрённым: то, что можно б было не заметить, непременно замечал и запоминал; левый глаз же не видел и того, что было жизненно необходимым.

Это поразительное несоответствие стало причиной появления у их хозяина некоторых оригинальных качеств, не свойственных большинству людей. Например, задумавшись, он машинально переключал своё внимание на левый глаз, превращая всё окружающее в картину стиля неоимпрессионизма. И как это удобно, когда не желаешь раскрывать для себя последней правды жизни, оставляя простор для фантазии и покоя, сохраняя сладкий самообман, пусть и столь же краткий, сколь необорима действительность.

Лечить, или как-то исправлять повреждённый левый глаз и не собирались. Он привык, и врожденная патология обрела для него естество, и даже некий мистический смысл — смысл особой жизненной необходимости, этакий нерв, по вздрагиванию которого вырисовывалась кривая его судьбы.

И теперь судьбоносный левый глаз выполнил ту же функцию, то есть отодвинул сложившиеся обстоятельства на безопасную для его нервной системы дистанцию.

Он задремал. Но скоро очнулся. Его разбудила медсестра, разносившая медикаменты. Белый ангел с прозрачными пальцами тронул его лоб и неслышно поставил градусник. Так преподнёс левый глаз. А правый, неожиданно вступивший в свои права, успел разглядеть у «небесного ангела» скорбные морщинки у рта и то, как она ушла, тяжело переступая с ноги на ногу. А он остался, разгорячённый этим болезненным мерцанием иллюзии и суровой правды. И ему вдруг захотелось именно правды. Захотелось без страха посмотреть на свою правду. Он и усилий не успел приложить, как сам себя назвал Генкой Ушкуйниковым. Вот кто он — Генка Ушкуйников. Он произносил вслух, вслушивался. Звучало отстранённо, но постепенно слилось с ним, впрочем, не принося должного облегчения. Что-то за этим именем стояло, чего Генке, Геннадию, может, и не надо было помнить. Что-то, что человек нормальный и уравновешенный постарался бы вытеснить из памяти. Слегка омрачённый, Геннадий уронил взгляд и вдруг увидел… паука, взбирающегося по простыне. Сначала он обрадовался своему гостю, но внушительные размеры насекомого испугали его. Он легким движением сбросил пришельца на пол, подальше от кровати, и забыл о нём. Крошечное приключение вернуло Геннадия к прошлому. Он пытал свою память до боли в мозгу. И первое, что он вспомнил, была именно боль. Он вспомнил, что ему было очень больно. Но эта тоненькая ниточка, паутинка, за которую он ухватился, тут же оборвалась, поскольку — отчего? что было? — он ничего не мог ни вспомнить, ни объяснить.

Геннадий привстал, чтобы сделать несколько глотков воды и с удивлением заметил, что паук взобрался по тому же маршруту и направлялся уже прямо на него. Отбросив паука (получилось недалеко), Геннадий принялся наблюдать за столь странным его поведением. А паук снова направился к кровати, энергично взобрался по простыне и огромными ножками стал перебирать волоски на руке своего соглядатая, уверенно продвигаясь вперёд. Стало ясно, что у безмозглого насекомого совершенно свой определённый путь, и ему не всё равно, куда и зачем идти, преодолевая различные препятствия, даже с риском для жизни. И эта паучиная настойчивость, показавшаяся на первый взгляд случайностью, вдруг вызвала у Геннадия мелкое чувство униженности. И тут ему показалось, что и рука и это восьминогое существо увеличились до неимоверных размеров, и уже в устрашающей позе паук важно пробирался к его, ничтожно малым в сравнении, шее и лицу. Было видно, как он двигал челюстями и посверкивал чёрным оком. Геннадий вскрикнул, и попытался встать с кровати — и застыл в гнобящей позе.

Теснясь в оцепенении, он будто слышал кого-то и отвечал ему:

— Не простой это паук.

— Мне жаль их убивать.

— А ты их никогда не убивал. Ты говорил, что они приносят счастье.

Это слово «счастье», точно ожгло его. Вынести всю мощь и глубину этого понятия ему было не под силу. Неукротимое чувство протеста возобладало в нем, и он затряс руками, желая как бы освободиться от уже несуществующего паука, и, выскалив свои белые крепкие зубы, стал кричать, глядя в сторону белого окна: «Отпустите меня! Почему?! Отпустите! Откуда это?! Вы-ы-ы!..»

Его кинулись успокаивать, называя ласково по имени. Это очень тронуло Геннадия, и в его сознании, как рифма к слову, промелькнул образ матери. Он заметно обмяк после решительной речи и, невеликий в росте, стал казаться ещё меньше.

Геннадий вновь уцепился, но уже не за тоненькую нить, а за настоящий канат своей памяти, тащивший на поверхность всё тяжеловесно канувшее и осевшее на дне. А там…

Он был ещё мал, когда отец, прихватив свою гармонь, ушёл из дома в неизвестном направлении. Никто о нём больше не слышал. И Геннадий не помнил отца. И маму того времени не помнил. Говорили, что в молодости она была очень красива. Не запечатлелись особо и все события жизни после ухода отца. Но хранилось в его колеблющейся памяти, как жемчужина в раковине, то, что сердечным уколом неизменно дало о себе знать.

Геннадий растерянно водил глазами, будто перед ним на бешеной скорости, проносились подневольные вагоны.

…По-особенному свежее солнечное утро. Ему — лет двенадцать. Он стоял во дворе их частного дома. По-над ветхим забором кругом лежали чуть подтаявшие и потемневшие толстые слои снега. С низкой крыши свисали большие горящие на солнце сосульки и плакали от счастья. Было так тепло! И пахло весной. Сильное чувство какого-то необыкновенного будущего, уготованного ему, охватывало и приятно щемило. Он стоял молча, сдерживая дыхание, боясь, как птичку на плече, вспугнуть нечаянную радость. Младшая сестра Олька бегала вокруг него, цапаясь за полы толстого зимнего пальто, наброшенного на плечи, стараясь его стащить, и навязчиво талдычила: «Мамка зовёт! Мамка завёт!» А бабушка, его любимая бабушка, что-то делала во дворе и ласково поглядывала на него. Ему не хотелось возвращаться в дом, где блаженствовал хаос неустроенного быта. Но — письменный стол, за которым он провёл всю ночь, ждал его порадовать плодами совместных трудов. Как в огромных добрых ладонях, на нём лежали исписанные листки, рисунки (они ему казались ничуть не хуже тех, что попадались в журналах) и — ещё одна страсть — несколько фигурок, вылепленных из пластилина: индеец, как символ свободы, древний рыцарь в доспехах, миниатюрная казацкая шашка и пистолет. Всё было сделано исключительно аккуратно, с тщательно выполненными мельчайшими деталями. Довольный проделанной работой, Генка вышел глотнуть свежего воздуха. Ребёнок, он ещё не мог объяснить тот смысл и значение, которые представляли для него все эти попытки уплотнить лёгкие вспышки его неуёмной фантазии, попытки, может быть, и не заслуживающие жертвы бессонной ночи, — но то, что творилось при этом в его сердце, он мог вполне осознавать.

Привычно погружаясь в свой мир, он спиной чувствовал, как распадаются стены их дома, как вся обстановка, обросшая плесенью обыденности, исчезала во тьме отражающихся друг в друге бездн, и состояние свободного падения охватывало его. Он весь дрожал от страха и восторга, прыгал под одеяло, чтобы согреться и уснуть, но не мог: во мраке сомкнутых век плавали трехмерные тела его образов, гудело в голове — и он снова вставал, что-то записывал, зарисовывал и не мог остановиться. Он мыслил бы себя, наверное, Богом-Творцом в своём клокочущем мире, если б хорошенько понимал о Нём, так, как понимала его бабуля, набожная, тихая, всегда защищавшая его перед матерью; он это чувствовал.

Когда Генка, гонимый сестрой, вернулся в дом, он не поверил своим глазам: стол был чисто убран, топилась печь, а в углу ученического шкафа он узрел большой ком цветного пластилина, размахивающий уцелевшей рукой рыцаря.

Что он мог помнить дальше? Мог только предположить: как всегда мать толкала его в затылок, ворчала — ворчала бесконечно — о том, как ей не нравится, что он занимается всей этой чепухой, что не помогает, плохо учится, а более всего — что всем видом своим напоминает он ей своего отца. Словно работая кувалдой, маша руками, она кидала упрёк за упрёком… но вдруг её что-то отвлекало, и она в удивительной метаморфозе, мгновенно забывала и о сыне, и о смерти, которую только что призывала. Это было удивительно, удивительно и страшно, и вместе с тем рождало в его душе огромное недоверие.

Как произошло, что всё темное, непонятное и враждебное очень быстро заслонило в его душе, — не успевшее стать осознанным, но, конечно, обязательно имевшее место, — тёплое и родное.

«Мать. Ма-а-ать. Маленькая, с лицом-кулачок, мельтешит, копошится, всё куда-то торопится её суетливая фигурка. Но для чего?..»

Внезапное осознание потрясло его: «Она меня закружила… завертела…» Геннадий стал руками показывать, как бы объясняя самому себе, как это могла мать его завертеть.

«Искружила меня всего… всю душу, как травку зелёную вытоптала… вы-ы-ытоптала, — выл он, тряся кулачками, — я всё вспомнил, она кричала на меня, кричала, — слёзы текли по его щекам, — а я ей — замолчи! замолчи! — тыкался он в собственные колени, скорчившись от боли. Но вдруг остановился, как опомнился, огляделся и медленно опустился на подушку.

.Сосед по палате, который был с ним рядом и которого он только сейчас заметил, всё приговаривал: «Ну, чего ты, поспи, давай, не то совсем свалишься».

И Геннадий задремал.

В причудливо-быстром сне ему явился паук, тот самый. Обрядившись во фрак, он перебирал всеми своими ножками ресницы Геннадия, как музыкант клавиатуру тёмного органа. И Геннадий слышал, как пел паук, вязко растягивая слова:

Ты мой орган, Геннадий,

Сладкозвук!

О, серенады

Плач я извлеку.

Я — звукописец,

В лапке нить тая, —

На тонкой нити

Виснет жизнь твоя.

Всех позвали на завтрак. Мягкая суета бережно отозвала его от дрёмы. Он очнулся, встал вдруг и пошёл неуверенной походкой по длинному коридору. Он прошёл немного, как какая-то сила изнутри, сжав грудную клетку, повергла его на пол.

Геннадий рухнул, и от удара душа его, как птица с насиженного гнезда, взлетела и снова опустилась. Но этот короткий миг нежданной свободы явился для неё величайшим открытием, как если б бедной сироте открыли, наконец, её настоящее благородное происхождение. Теперь и то, к чему она привыкла, выглядело по-другому. Всё тех же людей видела она, собравшихся вокруг него, те же коридоры, то же его лёгкое тело, которое понесли куда-то, — но виделось уже как будто четырёхмерно, пятимерно или даже шестимерно, словом, со всех мыслимых сторон. Мир переворачивался перед её глубоким оком, как драгоценный камень, сверкая гранями, вкрапливая лучиками-иглами какие-то истины. Однако, ни словом, ни звуком, ни кистью этого не объяснить. Нет на земле такого языка, который бы передал до конца смысл и печать… этих перепуганных глаз, блуждающих и зовущих на помощь, эту нежную головку, склонённую над ним, эти прикосновения ангельских белых крыльев…

Смерть совсем близко подошла к Геннадию, но отпустила. Он пришёл в себя в реанимационной палате. Он выплыл. Чудом его вынесло на берег и не побило о камни. А вместе с тем, в глазах так и стояло лицо незнакомой девушки, переливаясь солнечным светом.

— Здравствуй, — прошептал он, — ты кто?

— Твой врач, Пал Игнатич, — обрушился на него мужской голос.

Геннадий открыл глаза.

— Ну, вот, живой, — бодро и деловито проговорил доктор, — считай, сынок, заново родился.

…Когда Геннадия Ушкуйникова через несколько недель снова перевели в палату неврологического отделения, он был совсем спокоен. И не то, чтобы отрешен, а как будто чист и прозрачен, как белый лист бумаги. А наутро даже почувствовал некоторую бодрость, решившись подняться и подойти к окну. Раннее мартовское утро брызнуло ему в глаза таким множеством птиц, что он даже рассмеялся. Глядел и глазам не верил, что может быть столько птиц сразу. Прилипнув лбом к стеклу, он вертел головой и отрывисто смеялся, наблюдая забавную картину. «Что это за птицы? Он никогда таких не встречал? Небольшие, чуть меньше голубя, тёмно-серые, почти чёрные, с острым клювом и коротким заострённым хвостом. Видимо, устав от перелёта, они выбрали эту полянку перед их больничным корпусом и, в своём неисчислимом количестве, сидели везде: на земле, на заборе, на всех, какие есть, выступах и ближайших крышах — огромная стая!» Казалось, они отдыхали. Но лишь приглядевшись, Геннадий заметил, что птицы не просто отдыхают на земле, а заняты важным делом. Там, где снег уже подтаял. и были видны бугорки подпаханной земли, они насаживались на эти бугорки своими горячими животиками, как будто отогревая их, и что-то в них выискивали; и порой дрались за них.

Весь видимый из окна двор кишел свалившейся вдруг, откуда ни возьмись, неведомой жизнью со своими таинственными законами.

Геннадию это показалось хорошим знаком. Он позвал соседа своего полюбоваться удивительной картиной, и медсестру, принёсшую градусник, — и так был рад их бурной реакции, словно сам был автором этого чуда.

Однако, медсестра, прервав всеобщее ликование, заставила Геннадия лечь в постель — и поставила градусник. А он всё поглядывал на окно в сладкой тоске.

Какой-то человек, не то старик, не то мальчик, незаметно вошёл к ним в палату и тихонько присел к Геннадию на кровать. Весь его облик выдавал явное и глубокое нездоровье. Это был тот самый пациент, который есть, кажется, в любой больнице, который, от длительного пребывания на лечении, уже чувствовал себя здесь как дома, а для врачей, в чём-то даже помогая им, сделался своим человеком.

— Здравствуйте! Я — Витя, — вежливо представился незваный гость и потешно выпятил губы. — Тебе плохо, да?

— Нет, мне очень хорошо, а тебе?

— А как же, конечно. А как тебя зовут?

Геннадий немного растерялся, поставленный в тупик странным Витиным ответом, но почти сразу же нашёлся, ощутив в себе тёплое чувство жалости к обиженному.

— Меня? Гена… Витя, ты знаешь, ты очень хороший.

— А как же, конечно, Гена, — посмеивался Витя.

— Витенька, а ты здесь уже давно?

— Давно-о-о, — протянул Витя.

— А врачих ты здесь всех знаешь?

— Света, Тина, Камила, Софья Фёдоровна, Пантелевна, — загибая пальцы и брызгая слюной, бойко, как на уроке, принялся перечислять Витя.

— Ой, Витя, я не ожидал, что ты такой сообразительный. А такую… ну… всю беленькую… помнишь?

— А как же, конечно!

— А позови её ко мне, я хочу с ней познакомиться, — попросил Геннадий без особой надежды, но почему-то именно для этого Вити вдруг открылась его душа.

— А как же, конечно! Я пошёл, пошёл-пошёл, пошёл-пошёл. До свиданья, дяденька Гена.

И, полноватый, он со стремительной улыбкой на морщинистом лице, посеменил к двери, оглядываясь и кивая головой — обещал.

На следующий день Геннадий чувствовал себя значительно лучше. Появилась сила в мышцах. А главное — что-то новое зашевелилось в его сердце и устремилось в некое будущее, о котором уже давно-давно не помышлял — не получалось. Вот как ни старался, будущее для него непременно представало одним нескончаемым серым и нудным настоящим. И вдруг отпустило, так что, и в прошлое смотреть уже было не так больно.

Господь словно приуготовлял его к неким поворотам судьбы, где, возможно, впервые Он отечески потребует от Геннадия напряжения всех физических и духовных сил, возложив на его человеческие плечи Свою безмерную надежду.

Если заинтересовались, книгу можно найти по ссылке: https://www.litres.ru/book/elena-belogor/dispersiya-sveta-70384882/