Вот это находка! Не в сундуке на чердаке, а на старом жёстком диске (80 гбайт).
Само интервью - история. Не только потому, что про Александра Башлачёва. Моим собеседником тогда 14 февраля 2003 года был легендарный журналист Республики Коми Владимир Фёдорович Овчинников, которого уже 5 лет как нет в живых. А его сын Фёдор откроет первую пиццерию только через 8 лет.
Мне самому тогда было 17 лет. Сначала думал переделать текст, а потом решил оставить как документ эпохи почти без изменений. Вот он:
Ниже приведена беседа с человеком, лично знавшим Александра и прожившим с ним рядом все студенческие годы. Владимир Фёдорович Овчинников — журналист, собственный корреспондент газеты «Трибуна РТ». Должен сказать, что беседа эта состоялась 14 февраля 2003 года.
За несколько дней до этого я, сидя в «Ленинке», искал всё, что есть о Башлачёве и случайно узнал от библиотекаря (большое ей за это спасибо!), что в нашем городе есть люди, которые с ним непосредственно общались. А затем, имея приблизительные данные, нашёл Владимира Фёдоровича, и он с большим удовольствием рассказал о своём друге. Расшифровка и обработка беседы заняла некоторое время и поэтому прошу прощения за такую задержку.
Как он учился? Выделялся ли как-нибудь среди однокурсников?
— Конечно! У Саши была одна потрясающая черта: его страшно любили женщины. С нашей точки зрения Саша был «без возможностей»: маленький, с несоразмерно большой головой, впалой грудью, тонкими ручками и ножками. Ничего от секс-символа в нём не было, но потрясающе, как все девушки глухо страдали по нему, даже замужние.
Сам журфак на первый взгляд казался просто бардачным факультетом: люди пропускали много занятий, но со временем я понял, что нас готовили к той очень своеобразной дисциплине, которая существует в редакции: неважно, когда ты пишешь, дисциплина — в подготовке материала к заданному сроку. Саша достаточно прохладно относился к посещению лекций, но во многих гуманитарных вещах был блестящим студентом.
Что касается огромного пласта идеологических дисциплин, которым нас учили (история КПСС, научный коммунизм), то здесь Саша не был каким-то диссидентом, открыто не выражал ничего. Учился «по шпаргалкам».
Обычный студент?
— Да, хотя его диссидентство заключалось не в открытых выступлениях. Наше поколение было аполитизированным. Например, когда мы в 1978 г поступали, осенью в Свердловске разгорелись события по сносу домика Ипатьева, где расстреляли царскую семью.
Мы организовали пикеты, окружили этот дом, две недели как-то защищали дом, хотя всем это грозило «волчьим билетом».
Саша особо не участвовал в этих политических акциях, впрочем, как и в комсомоле и профсоюзе. Ещё одно у него было качество: он мог любого из этой комсомольской части одним словом «размазать по стенке», хотя у него были со всеми нормальные отношения.
Были ли какие-то особые случаи, ставшие известными на весь университет?
— Не то чтобы случаи, мы не рассматривали этот как нечто особенное… У нас был Театр трёх актёров; люди менялись, и в один из составов вошёл Саша Башлачёв. Они разыгрывали маленькие СТЭМы, музыкальные очерки. Смысл заключался в доведении до абсурда многих ну… коммунистических и прочих вещей. У нас это называлось «маразмом». Мы говорили идиотизм какой-нибудь или правильные вещи, доведённые до идиотизма, но хитрость была в том, что надо было так говорить, чтобы окружающие воспринимали это серьёзно, и только мы с тобой понимали, что я понял, что ты понял, что я издеваюсь. Сидящие в зале из обкома люди всё это издевательство видят, но не могут это выразить, сформулировать то, в чём хотят обвинить.
У Гашека в «Швейке» есть эпизод: они едут в поезде и издеваются над капралом. Капрал говорит: «Я на вас пожалуюсь». А Швейк отвечает: «А на что вы пожалуетесь? Те слова, которые мы сказали, вы просто не запомните, а сути их — тем более».
Можете вспомнить что-то особенное в Вашей с ним «колхозной» жизни?
— В колхозе Саня стал создателем мемориала поэта-параллелепипедиста Перловича. 3 года подряд 300 достаточно взрослых людей играли в это. Он создал картинную галерею Перловича (Саша прекрасно рисовал), то есть кубики, к примеру, в виде стайки птиц — «Летят перелётные птицы». Он давал затравку, и все включались с огромным удовольствием в эту игру, писались диссертации и дипломные работы по творчеству Перловича Льва Давидовича, проводились «Перловические чтения». Совершенно серьёзно в воскресенье старшекурсники читали доклады по исследованию творчества Перловича. Самый, конечно, большой кайф был, когда кто-нибудь из не включённых в этот маразм спрашивал, где можно найти его произведения. Целью было создать сюрреалистическую реальность, в которую бы все поверили.
Вообще, колхоз в Уральском университете — это был такой котёл, в котором высвечивались все характеры. И вот там я увидел, что Саша был городским: он боялся лошади, ему страшно любопытно было, но он искренне боялся, животным страхом, держался на огромном расстоянии с сельскими мужиками, смотрел на них как бы со стороны, и мне показалось парадоксом то, что в его песнях зазвучала деревенская тема. По духу он был западником, не мог носить никакие штаны, кроме джинсовых. Ну вот, например:
Сегодня ночью дьявольский мороз.
Открой, хозяйка, бывшему солдату!
Пусти погреться, я совсем замёрз,
Враги сожгли мою родную хату.
Перекрестившись истинным крестом,
Ты молча мне подвинешь табуретку,
И самовар ты выставишь на стол
На чистую крахмальную салфетку.
И калачи достанешь из печи,
С ухватом длинным управляясь ловко.
Пойдёшь в чулан, забрякают ключи.
Вернёшься со своей заветной поллитровкой.
Когда закружит мои мысли хмель
И «День Победы» я не доиграю,
Тогда уложишь ты меня в постель,
Потом сама тихонько ляжешь с краю.
А через час я отвернусь к стене.
Пробормочу с ухмылкой виноватой:
- Я не солдат. Зачем ты веришь мне?
Я всё наврал. Цела родная хата.
Известна цель визита моего -
Чтоб переспать с соседкою-вдовою....
А ты ответишь: - Это ничего...
И тихо покачаешь головою.
Откуда это? Из его души? Ведь он был на дистанции с этой, так сказать, «навозной» Русью, это был «золотой» мальчик. Легко сотворить себе кумира готового. Две тысячи лет люди верят в Иисуса Христа, верят и не сомневаются, а как тяжело было поверить в то, что Он Сын Божий, рыбаку Петру, он видел Его земным человеком, для него естественно нужен был духовный подвиг, чтобы осознать это.
Я же понял по его стихам. Мы настолько были приближены, жили в одной комнате и казалось настолько смешным и нелепым, что Санька там может что-то. Поэт сам по себе как человек может даже обманывать. Саня, например, мне «втюхал» джинсы за 230 рублей под видом французских, потом глаза прятал, когда я его уличил; жалею, что эти джинсы потом в костёр бросил в колхозе. Хоть память о нём была бы какая-то. Но это ничего не значит по отношению к тому, что он писал, поэт и человек — это две разные ипостаси.
А было ли что-нибудь из ряда вон выходящее?
— Саша мог сделать то, чего никто не сделал бы. Сейчас можно, а в те времена это было совершенно недопустимо. Однажды девушка из достаточно высокопоставленного семейства пригласила несколько человек на званый ужин с её родителями и просила, чтобы мы все пришли в галстуках и вели себя хорошо — надо уважать их нравы. Не знаю, что там произошло, то есть у Саши не было программы, мыслей, скажем, проучить её, просто это была хохма, очередной маразм.
Когда уже все собрались, постучали в дверь, а Саши как раз не было. Зашёл Вася Нелюбин в армяке (дело было под 31 декабря) с мешком за плечами и густым басом сказал: «Здрасьте ж… Новый год!!!» и вывалил из мешка голову Башлачёва, у которого была артистическая бабочка вместо трусов, они были мертвецки пьяные, взялись за руки и начали танцевать канкан, причём у Шуры вместе с ногами вверх взлетало ещё кое-что. Исполнили канкан, спели что-то вроде:
Я Вася. А я Саша.
Мы братья-близнецы,
У нас одна мамаша
И разные отцы.
После этого Вася загрузил Сашу в мешок, сказал: поздравляю с Новым годом, и ушёл. Шок был страшный. Я считаю, что за все университетские годы это была самая главная его политическая выходка, — человека, который не желал находиться в каких бы то ни было рамках.
Жил в своём собственном мире, где он был свободен от всего?
Да. Вот, скажем, на военных сборах мы оказались в такой сюрреальности, где можно было маразмировать от души. Моим любимым занятием было во время обеденного перерыва у палатки, где отдыхали офицеры, бить в барабан: бум, бум, бум… — до тех пор, пока не выскакивал полковник и не начинал: «Ты чё здесь делаешь, иди там стучи». Я ему говорю: «Товарищ полковник, тише, я настраиваю барабан на нижнее «до», а там так шумят, что я не могу попасть в октаву, на бемоли и диезы попадаю, а на нижнее «до» нет. И всё. Он заходил в палатку и говорил: «Товарищи офицеры, тихо, барабанщик настраивает барабан на нижнее «до».
Саня же пилотку всегда носил как треуголку, засовывал руку между пуговицами гимнастёрки, но не выдержал, у него начались задвиги, и он решил поехать в город в психушку: готовился, изучал литературу, чтобы «закосить», психа изобразить. И его освободили. Но что он после этого сделал: приехал назад и два месяца жил в ещё более тяжёлых условиях, чем на легальных, даже спал под нарами.
Он готов был терпеть любые лишения, но по доброй воле, а после университета оказался ни где-нибудь, а в газете в отделе партийной жизни, где самая «душная» атмосфера, где работали в основном выходцы из горкома с совершенно дикими представлениями о том, что можно говорить и писать. Успех его, наверное, — результат этого давления.
Он приехал в Свердловск, это была периферия, там многие вещи дозволялись до известных пределов, делалась сноска на провинциальность, но в то же время глубоко культурный город избрал формой борьбы именно внешнее согласие со всеми, однако появлялись, к примеру, такие стихи:
Под окном дорогу дяди
Перерыли в сотый раз.
Никогда нигде не будет
Безработицы у нас.
Я не люблю громкие слова, вроде: «духовная диктатура советской власти». Эти годы были интересными, классными, кто хотел, тот жил. Вот почему Саша никогда не имел каких-то комсомольско-общественных должностей, и свобода в нём была огромная, она во всём проявлялась: и в одежде, и в его отношениях с женщинами — это было обусловлено нетерпением несвободы, хотя в жизни это выглядело очень печально, жалко.
Как Александр погиб?
— Начну с одного события, очень сильно повлиявшего на судьбу Саши. На курс старше учился Женя П., большой друг Саши, который попытался променять свободу на положение, на деньги, женившись на женщине из состоятельных кругов, и был вынужден жить под её диктовку, а сам несколько раз сбегал в Питер и просил, чтобы Саша показал его музыкантам, может ли что-нибудь из него получиться, тем более всегда было искушение: казалось, мы все вместе, и он нисколько не лучше нас, и раз у него получилось… Саша его любил и водил в серьёзные компании, где Женьку смотрели, но он, видимо, не мог кривить душой и сказал Жене, что ничего не получится в музыкальном отношении.
Тот вернулся и… выбросился из окна (была очередная размолвка с женой). Саша ездил на похороны в Свердловск, это, конечно, произвело на него жуткое впечатление, и вполне возможно, что эта смерть у него в башке задела какую-то кнопку, потому что он сам сделал примерно то же самое.
От кого Вы узнали о его смерти?
— В то время в Москве было совещание молодых журналистов, Вася Нелюбин из «Комсомолки» пришёл и сказал, что Саша погиб. Днём узнали, а вечером уже сели в электричку и поехали туда.
Я ездил на похороны, и когда мы увидели тех людей на похоронах, которые говорили о Саше, как о действительно талантливом человеке, тех людей, которых мы уже признавали: Цоя и других, тогда только мы начали понимать, а так для нас Сашка был не больше нас самих. Не меньше, но и не больше. Он жил уже на разрыв. На концертах разбивал пальцы в кровь об гитару, забрызгивал кровью свои колокольчики и белую холщёвую рубаху.
А вы сейчас слушаете его песни?
— Тогда меня мало интересовал рок, к тому же нам по молодости трудно было представить, что человек, который рядом с нами, может находиться близко к творческой элите. Есть период мне известный: учёба, дальше наши пути разошлись.
Я даже признаюсь в такой вещи: я по инерции покупаю все диски его, книги, но если стихи ещё читаю, ни один диск я так и не слушал. Не то что боюсь расстроиться, просто я не пережил этот период рядом с ним. Мы просто разошлись. Мы живём в разных временных отрезках. Мы движемся параллельными курсами, не пересекаясь. Саша находится в другом времени, несмотря на то что мы ровесники. По своему творчеству он принадлежит людям конца 80-х, начала 90-х, а мы в это время уже не то что разлюбили, а перестали обращать внимание на песни, на музыку, появились другие ценности.
Вот сын мой слушает, ему нравится. Он, видимо, точно попал на какие-то духовные искания следующего поколения и потому теперь востребован. По отдельным стихотворениям я могу судить, что в потенциале это был большой поэт, а некоторые считаю туфтой чистейшей воды, юмористические вещи во многом подражательны Высоцкому. К сожалению, Саша не успел вылупиться из эпигонства, но в потенциале был, конечно, поэтом серьёзным. Он точно куда-то попал — это и есть свойство таланта.
Великая поэзия отличается чем? Идут века, в ней сохраняется совершенство формы, и поэзия остаётся высоким образцом, но она уже не волнует. И Рубцов нас трогает гораздо больше, чем «Илиада» и «Одиссея». Но самое главное, что я понял, как отличить настоящего поэта от, скажем, просто члена Союза писателей. У поэта всегда трагическая судьба.
Большое спасибо.
Беседовал Василий Филимонов, студент I курса филфака СыктГУ.
Грибоедовский вальс
В отдаленном совхозе "Победа"
Был потрепанный старенький "ЗИЛ".
А при нем был Степан Грибоедов,
И на "ЗИЛе" он воду возил.
Он справлялся с работой отлично.
Был по обыкновению пьян.
Словом, был человеком обычным
Водовоз Грибоедов Степан.
После бани он бегал на танцы.
Так и щупал бы баб до сих пор,
Но случился в деревне с сеансом
Выдающийся гипнотизер.
На заплеванной маленькой сцене
Он буквально творил чудеса.
Мужики выражали сомненье,
И таращили бабы глаза.
Он над темным народом смеялся.
И тогда, чтоб проверить обман,
Из последнего ряда поднялся
Водовоз Грибоедов Степан.
Он спокойно вошел на эстраду,
И мгновенно он был поражен
Гипнотическим опытным взглядом,
Словно финским точеным ножом.
И поплыли знакомые лица...
И приснился невиданный сон -
Видит он небо Аустерлица,
Он не Степка, а Наполеон!
Он увидел свои эскадроны.
Он услышал раскаты стрельбы
Он заметил чужие знамена
В окуляре подзорной трубы.
Но он легко оценил положенье
И движением властной руки
Дал приказ о начале сраженья
И направил в атаку полки.
Опаленный горячим азартом,
Он лупил в полковой барабан.
Был неистовым он Бонапартом,
Водовоз Грибоедов Степан.
Пели ядра, и в пламени битвы
Доставалось своим и врагам.
Он плевался словами молитвы
Незнакомым французским богам.
Вот и все. Бой окончен. Победа.
Враг повержен. Гвардейцы, шабаш!
Покачнулся Степан Грибоедов,
И слетела минутная блажь.
На заплеванной сцене райклуба
Он стоял, как стоял до сих пор.
А над ним скалил желтые зубы
Выдающийся гипнотизер.
Он домой возвратился под вечер
И глушил самогон до утра.
Всюду чудился запах картечи
И повсюду кричали "Ура!"
Спохватились о нем только в среду.
Дверь сломали и в хату вошли.
А на них водовоз Грибоедов,
Улыбаясь, глядел из петли.
Он смотрел голубыми глазами.
Треуголка упала из рук.
И на нем был залитый слезами
Императорский серый сюртук.
1983 год
