1894 год
«Ростов-на-Дону. Весьма характерно в бытовом отношении дело рассмотрено было в заседании съезда 9 марта. Некий Исай Вейцман предъявил иск к ростовскому духовному раввину в сумме 180 рублей, который мировой судья и присудил ко взысканию. На это решение подана была апелляционная жалоба женой Вейцмана, вступившей в дело в качестве третьего лица. Из объяснений сторон в съезде выяснилась очень интересная нравственная сторона дела, иллюстрирующая последствия неравного брака. Вейцман, седой старичок (50 – 55 лет), женился три года тому назад на 15-летней девушке из бедной семьи, которую обещал облагодетельствовать, но оказалось, что «молодожен» был далеко не щедр, а, наоборот, скорее подходил под Плюшкинский тип. Пошла семейная разладица, заключившаяся тем, что супружеская чета разошлась, и молодая жена осталась на шее у своих бедных родителей с ребенком на руках. Не имея никаких ресурсов к существованию, бедная женщина предъявила к своему мужу у мирового судьи иск о пособии и ей было присуждено по 10-ти рублей в месяц. Однако ж, несмотря на то что Исай Вейцман обладатель довольно крупного капитальца, взыскание с него этого 10-ти пособия становилось безнадежным в виду того, что он никакой движимости или недвижимости не имел, а все его наличное имущество состояло из старого на нем костюма и пальто. Развода жене добрый старичок также не дает. Делать было нечего, нужда заставила молодую страдалицу в прошлом году снова сойтись с мужем, причем ими предварительно совершена была сделка у местного духовного раввина Флака, согласно издавна существующему у евреев обычаю прибегать к помощи духовного пастыря во все «минуты жизни трудныя», как к судье и посреднику, пользующемуся общим уважением и авторитетом. Сделка же между супругами заключалась в следующем: старичок-муж внес раввину 300 рублей в виде гарантии для жены, выдав при этом расписку довольно замысловатого содержания, суть которой та, что он «вкладывает для жены эти деньги, которые должны храниться у раввина, но последний не в праве выдать их жене, если бы она явилась сама за получением их, а тогда только может выдать, если на это изъявит согласие муж». Таков документец, долженствовавший служить спасительным цементом для поддержания супружеского союза; но увы, человек предполагает, а Бог располагает. Не долго ворковали помирившиеся супруги. Вскоре между ними опять начались раздоры, и молодая жена явилась к духовному раввину в надежде получить чего-либо из вложенных на ее имя 300 рублей. Но господин Флак, основываясь на точном смысле совершенной расписки, не мог выдать денег без согласия Исая Вейцмана. Тогда на сцену появился исполнительный лист, по которому раввин выдал судебному приставу 120 рублей, т. е. за 12 месяцев пособия в пользу истицы. Пораженный таким сюрпризом, муж, боясь, чтобы и остальные 180 рублей не постигла та же участь, предъявил иску уже к Флаку, и, как сказано выше, судья нашел возможность иск этот удовлетворить, так как при разборе им дела, изложенная выше нравственная его сторона осталась не выясненной. В съезде поверенный истицы, жены Вейцмана, просил решение мирового судьи отменить и признать, что иск этот неправильно предъявлен к раввину Флаку, так как деньги не принадлежат Вейцману, а скорее его жене; кроме того, поверенный просил деньги оставить у раввина до соглашения супругов между собой. Съезд нашел возможность удовлетворить это ходатайство и постановил решение мирового судьи отменить и в иске Вейцману отказать».
«Ростов-на-Дону. На макаронной фабрике Налбандова служил некий Федор Матухин, на обязанности которого лежало накладывать на дроги отпускаемый в лавки хлеб; жалование он получал 10 рублей в месяц, но обратил внимание своих сослуживцев тем, что чересчур «шикарно» жил, не по содержанию. Так, один из них, некий Грушко, задался целью проследить источник благосостояния Матухина, заподозрив, что дело не совсем чисто при отпуске хлеба, а для этой цели Грушко просверлил дыру в стене амбара, из которого накладывался хлеб на дроги, и таким образом незаметно для Матухина имел возможность все видеть. Первый же его «дебют» на этом поприще соглядатайства увенчался полным успехом, так как на двух дрогах, сверх отпущенного по весу хлеба, оказалось еще слишком двадцать хлебов весом по 4 ½ пудов. Излишек этот, по словам Грушко, был положен на дроги Матухиным без веса. В виду обнаруженного, таким образом, злоупотребления со стороны последнего, управляющий фабрики возбудил против него уголовное преследование за систематическую кражу хлеба, рассчитав, что в течение последних месяцев похищено было хлеба на 400 рублей. Основанием к этому обвинению еще послужило то обстоятельство, что при обыске Матухина, у него найдено было 215 рублей, а, по объяснению управляющего, при том образе жизни, который вел Матухин, и при ничтожном жаловании, которое он получал, трудно было собрать такую сумму. Вместе с обвинением предъявлен был к Матухину гражданский иск на 400 рублей. Также привлечен был к ответственности и приказчик той лавки, куда хлеб доставлялся для продажи, Андрей Калига, по обвинению в приеме заведомо краденного хлеба. Мировой судья 6-го участка, в виду всего изложенного, приговорил Матухина за кражу хлеба к тюремному заключению на 5 месяцев, а в гражданском иске управляющему отказал, возвратив 215 рублей Матухину. Калигу же оправдал. Съезд мировых судей, в заседании 9 марта, переспросив всех свидетелей под присягой, постановил приговор мирового судьи утвердить, подвергнув Матухина тюремному заключению на 3 месяца».
«Таганрог. С 15-го марта будет применено обязательное распоряжение о том, чтобы все извозчичьи экипажи были снабжены фонарями с правой стороны». (Приазовский край. 65 от 11.03.1894 г.).
1898 год
«Таганрог. Самым большим недостатком Городового Положения, всеми уже признанным, считается то, что участие в ведении городского хозяйства предоставляется только представителям капитала. Кто имеет недвижимое имущество, оцененное по сравнительной оценке в 1000 рублей, или кто платит гильдию, тот приобретает право радеть об интересах населения, о благоустройстве города, о народном образовании и здравии. Обыватель без гильдии и дома, будь он хоть семи пядей во лбу, никакого участия в городских делах принимать не может и вынужден лишь со стороны любоваться, как хозяйничают практические люди, сумевшие обзавестись недвижимым имуществом и тем заявить себя вполне способными прийти на помощь насущнейшем нуждам населения.
Насколько обладание имущественным цензом гарантирует способность откликаться на нужды, это всякому доподлинно известно. Тот, кто следил много лет подряд за деятельностью наших городских печальников, отлично знает – большую ли роль играли у них заботы о городе. Мы знаем деятелей, которые спешили, пользуясь своим временным могуществом, замостить прежде всего те улицы, на которых выстроены их дома, а не те, которые наиболее нуждались в мостовой.
Мы знаем деятелей, которые заключали убыточные для города договора и, выступив на защиту городских интересов почти бедняками, еле-еле удовлетворяя требования Городского Положения относительно ценза, оставляли службу с туго набитыми карманами, солидными «собственными», не заложенными домами, сопровождаемые глухим ропотом того самого населения, о благополучии которого они были призваны пещись.
Мы помним оргии и лукулловские пиры за городской счет. Помним, как злополучная касса по ночам открывалась любым собутыльником «деятеля», дабы взять из нее без счета кучу кредиток для уплаты за попойки.
Помним очень веселые времена для очень немногих избранников и очень грустные, полные лишений для всего 50000 населения.
За рядом веселых годов для деятелей с «цензом» наступили затем годы сухого формального чиновничества. Деятели не жуировали, не кутили, но все-таки ничего и не делали. Вяло, апатично велось городское хозяйство, мелкие сошки расхищали городское добро, число недоимщиков достигло невероятных размеров, городская касса пустела, насущные нужды оставались неудовлетворенными. А «деятели» сладко зевали и каждого двадцатого числа набрасывались на кассира и выколачивали из кассы последние крохи. Только эта касса, уже давно испорченная, исстрадавшаяся и полуразвалившаяся аккуратно выполняла свои обязанности верного плательщика и кормильца сладкими пирогами тех, кто сумел протиснуться к ней, к этой горемычной кассе.
Глухой ропот, однако, все увеличивался и спать дальше становилось опасным. Тогда наступило время грандиозных проектов, которые должны были сыграть роль забавной побрякушки в руках насупившегося мальчугана.
В городе не было, (как, впрочем, нет и до сих пор) больницы, школ, скотобойни, водопровода, даже освещение было неполное. И вот дельцы во всеуслышание заявили: «Перестаньте роптать, мы все устроим! Все у вас будет! Даже глубокий порт!» Население обрадовалось, поверило заманчивым обещаниям и начало ими тешится, как дитя красивыми погремушками. Но дельцы предложили одно условие:
- Все будет, только для этого нужно съездить в Петербург.
- Поезжайте.
- Нужна ассигновка.
- Берите.
И вот наступило время ассигновок на поездки в Петербург. Поездки продолжались долго и, очевидно, очень понравились нашим деятелям. А городская касса все оскудевала, а городские радетели общественного блага все продолжали кататься, посещать в Петербурге итальянскую оперу, восторгаться французскими «этуалями» в «Аквариуме» и успокаивать таганрожцев тем, что скоро-скоро и деньги будут, и порт выстроят, и школы, и водопровод. Такое же увлечение поездками с солидными ассигновками охватило всех деятелей необъятной провинции. Нашествие на городские кассы стало настоль грозным, а возлияния в «Альказарах» и «Аквариумах» столь обильными, что на это было, наконец, обращено внимание свыше и сделано соответствующее распоряжение. «Довольно. Сидите дома и без толку не мотайте городские денежки». Деятели присмирели и с тоской вспоминали о том, как в ненастные дни катили на тройке в Крестовский сад и как на благо родного города упражнялись во французском диалекте с иностранными прелестницами.
Поездки прекратились, успев, однако, настолько истощить городские средства, что явилась неотложная необходимость позаботиться о новых налогах. Что касается «блага населения», то деятельность городских управлений в этом отношении не дала ничего нового. Также, как и прежде, мало школ, нет ни водопровода, ни больницы, ни скотобойни, ни тем паче электрического освещения и трамвая, о которых гремели и шумели больше всего. В таком положении были найдены наши городские дела нашим новым городским головой, выдвинувшим на первых же порах совершенно новый для города вопрос «о престиже». Явились удивительные нововведения: приемы по докладу, особые ассигновки на представительство и извозчиков; явилась жажда не делать, а, главным образом, почета не по чину; явилась репетиция к думским заседаниям. Все эти удивительные нововведения, тем более неожиданны, что в новом городском голове до сего времени, да, в сущности, и теперь совсем не замечалось особой наклонности к олимпийской недоступности. Нет, в этом его положительно нельзя упрекнуть. Господин Лицын – человек в высшей степени общительный, простой, для каждого доступный. Он любит поговорить о городских делах, любит обмениваться мыслями и, по крайней мере, в личных отношениях в высшей степени корректен. Похоже на то, что все эти отрицательного свойства реформы идут совсем не от господина Лицына. Я допускаю это потому, что вскоре после избрания господина Лицына в городские головы, он в личных беседах не раз говорил, что вся деятельность городского управления происходит открыто для всех, как бы на площади, и что поэтому никаких «тайн» здесь не должно быть. А тут вдруг такое явное противоречие! Тайные собрания! Не думаю, чтобы господин Лицын в короткое время сам изменил свое мнение, но полагаю, что оно изменилось под чьим-нибудь постоянным, докучливым давлением, благодаря которому и введены все эти своеобразные новшества. Частные совещания – превосходное дело. Хорошо было бы их устраивать, по крайней мере, раз в неделю, но при непременном условии их полной гласности и при участии в совещаниях представителей различных профессий. Полезно было бы послушать педагогов по вопросам народного образования, техников и архитекторов по различным строительным вопросам, финансистов, врачей, юристов. Среди всех этих профессий есть люди, которые хорошо осведомлены в городских делах и хотели бы оказать помощь городскому самоуправлению, но, к сожалению, служа самоотверженно обществу, они не позаботились о недвижимых имуществах и потому лишены возможности принимать участия в управлении общественным делом. Такого рода совещание явилось бы некоторым расширением стеснительных рамок Городского Положения, и на это расширение городской голова имеет право. Пусть, каждый кто хочет и может внесет лепту на благо общества. Делу это принесет только пользу. И всякий представитель городского управления должен всеми силами стараться сглаживать в некоторых случаях довольно заметную стеснительность Городского Положения, а не увеличивать ее еще более какими-то тайными, секретными совещаниями о том, что по закону должно разрешаться не тайно, а гласно». (Приазовский край. 66 от 11.03.1898 г.).