Дорогие читатели! Давайте на минуту оставим дела, и вспомним безвестных и забытых рядовых тружеников той войны, убитых, умерших , и еще живых, принесших в своих заскорузлых, пропахших порохом руках, Победу, и право на жизнь.
Изрезанное глубокими каньонами морщин лицо, с темной, продубленной кожей, стриженные ножницами седые волосы, переходящие в густую щетину, и пронзительно-голубые, наивные детские глаза, излучающие безграничную доброту и любовь. Афанасий Онисимович Ерофеев.
Когда он появился в селе Малые МедведИцы, помнят только старожилы, коих и самих осталось всего ничего. На пальцах пересчитать. Никто и помыслить себе не мог село без Афанасия Онисимовича, давным-давно всем примелькавшегося и ставшего- само собой разумеющейся, неприметной достопримечательностью.
Пришел Афанасий Ерофеев в село в аккурат после войны, в поношенной гимнастерке, позвякивая тремя боевыми медалями на груди, и с солдатским вещмешком, с нехитрым скарбом, и незамысловатыми подарками для любимой супруженицы Вареньки и детишек, дарить которые на родине оказалось некому. Два долгих года посылал он солдатские треугольники семье, которой уже не существовало, и не получал ответов, сетуя на нерасторопную полевую почту.
И вот пришло время такой долгожданной встречи. Солдат-победитель шел по родной, некогда до боли знакомой улице, и не узнавал её. Ликование сменялось недоумением, гневом и тоской. Пепелища, одиноко торчащие печные трубы, да землянки, из уцелевших погребов, наскоро сооруженные руками многострадальных баб. Некоторые из тружениц, похожи на монашек, они угрюмо копошились на наспех вскопанных клочках земли, нашпигованной осколками, пропалывая чахлую, пробившуюся зелень, что бы хоть как-то прокормить оборванных, чумазых и голодных ребятишек, не по -детски сурово смотрящих на одиноко бредущего красноармейца. Никому, ни до чего не было никакого дела, пройди по улице хоть сам товарищ Сталин.
Сердце ныло всё сильнее и сильнее, предчувствуя непоправимую беду. Афанасий взошел на пригорок, за которым должен стоять его утопающий в зелени добротный пятистенок, и остолбенел. На месте, некогда уютного жилища, полного счастья и детского смеха, его ждал успевший прорости бурьяном пустырь, с огромной воронкой посредине. За бывшим садом, тронутый июльским степным ветерком, колосился серебристый ковыль. Немного в стороне, валялся чудом уцелевший кованый сундук, в котором когда-то, невообразимо давно, хранилось приданое Вари. Из ковыля был виден наскоро сколоченный крест.
Горло сжал перехвативший дыхание комок, выдавивший горькую, не прошеную слезу. - Что ж это вы так, родненькие?? Мужа и тятьку не дождалися? – деревянным голосом проговорил Афанасий. - Живой я, целый и невредимый! Вот, видите, врага побил и вернулся. А вы... Он сел на сундук и невидящим взглядом уставился в пустоту. Слёзы высохли. Осталась пустота, заполненная безысходной тоской. Сидел он долго, ничего не видя и не слыша. Достал из мешка бутылку, половину вылил в алюминиевую кружку: - За встречу, что ли, родимые? И не морщась, выпил как воду. Снова налил. Поставил кружку на сундук и накрыл горбушкой черного, солдатского хлеба. Нащупал в кармане пачку трофейных сигарет. Хотел закурить. Посмотрел на готический шрифт, судорожно сжал её в пальцах, и с ненавистью зашвырнул в бурьян. Достал из мешка кисет – фронтовой подарок, сшитый заботливыми руками, и обильно политый слезой какой-то овдовевшей русской женщины, скрутил «козью ножку» с душистой махоркой. Глубоко затянулся, глотая терпкий дым, сквозь подкативший к горлу ком.
– Не могу я тут. Тяжко. Обидели вы меня. Я ж хотел по -человечески, а вы… Пойду я. Прощевайте, родные, и не поминайте лихом. Он тяжело поднялся, закинул мешок на плечи и, не оглядываясь, пошел к железнодорожной станции, чтобы больше никогда не вернуться в эти места, поселившие в нем незаживающую боль.
Обосновался осиротевший и молчаливый, бывший ефрейтор Ерофеев, в селе, под странным названием Малые МедведИцы, запавшие ему в душу, после случая, коих на фронте встречается великое множество, произошедшего на третьем году войны. Поселился он в полуразрушенной сельской церквушке, в маленьком, покосившемся строении, некогда служившем подсобным помещением, вместе с недавно прибывшим новым настоятелем, отцом Василием. Афанасий Онисимович оказался мастером хоть куда. Уставшие от винтовки крестьянские руки с жадностью и необычайной ловкостью орудовали топором и пилой, преображая разгромленную, поруганную «сверхчеловеками» церковь.
Возвращались с войны покалеченные, израненные мужики, и беспробудно пили горькую у вытесанного Афанасием столба, со скорбным списком их семей, сожженных заживо. Убить жизнь до конца оккупанты не смогли. Малые Медведицы возрождались из пепла. Афанасия Онисимовича не приходилось упрашивать, если кому-то понадобилась помощь. Он, молча, брал инструмент, и работал до изнеможения, заглушая точившую душу неизбывную тоску.
Шло время, война отступала, уходила в прошлое. Никто уже не косился на пришлого, странного солдата, побаиваясь его молчаливого бескорыстия. И он стал своим.
Под кронами уцелевшего, с испещренной осколками корой старого дуба, подальше от церковной оградки, Афанасий сработал добротную лавочку. В свободное от трудов время, устраивался на ней, неспешно подымить махрой.
«Негоже чадить бесовским зельем у стен дома господня».
Закрыв глаза, он вспоминал давно прошедшее, безмятежное довоенное время, пропитанные пороховой гарью окопы, друзей, выживших в страшной мясорубке войны, и тех, кто остался в них навсегда. Семью старался не вспоминать. Тут же, вокруг него собиралась стайка деревенских мальчишек.
– Дядь Афоня! А сделай мне свисток! А мне самолетик! – наперебой галдели непоседливые мальчишки. -А мне куклу! – вступали в разговор степенные девчонки.
И трофейный, добротный эсэсовский кинжал, из крупповской стали, много страшного натворивший на своем веку, резал из податливого дерева детские игрушки.
– Дядя Афоня! А расскажи нам про войнушку! Афанасий мрачнел и искусно уводил разговор в сторону. «К чему оно им? Сами, поди, такого навидались, что не приведи господи. Совсем мальцы, а глаза у самих вон какие, посмотришь, и страшно. Совсем не детские».
Привязанность к вихрастому, не по годам рассудительному Шурке, круглому сироте, Афанасий Онисимович питал особую. Чем-то неуловимо родным веяло от этого маленького «старичка». Уж больно похож он на его старшенького Ванятку. Присядет рядом, прижмется своим худеньким тельцем, и молчит. А сердце так и заходится от жалости к обездоленному человечку. Когда в Малые МедведИцы ворвались пьяные эсэсовцы, Шурка в лесу собирал грибы. Потому и жив остался. Жалели его односельчане, подкармливали. Спал он, где бог пошлёт. Не выдержал однажды Афанасий Онисимович: – А что, Шурка, давай ко мне? Чего скитаться? В тесноте да не в обиде! Вдвоем-то, оно веселее будет! Одежонку тебе справим. Сапоги новые стачаю. Я ж, Шурка, мастер на все руки! И швец, и жнец, и на дуде игрец! Одним словом, мужик-баба хозяйственная. А там, Бог даст, избу возведем! Ох, и заживем мы тогда, Шурка, на зависть всем!
Вместе теперь живут два одиночества. Большое и малое.
- Шурка! – с порога, радостно закричал уставший Афанасий Онисимыч. – Ты картоху сварил?
- Дядь Афоня! А как же! Я ж сегодня на хозяйстве!
- Ну, и замечательно! Сегодня мы с тобой пируем! Погляди, чего я сегодня заработал! Сальцо-то какое! На загляденьице! Слюнки текут! Вот лучок, а вот чаек в кулечке! Ну, а эт тебе, сладкоежка! Лично! Заместо сахару, – протянул он Шурке несколько карамелек-подушечек.
- Нее, дядь Афоня! Так не пойдет! Сам же учил, делиться надо! Вы ж на войне делились?
- Так, то ж война! И сахаром делились, и хлебушком, и патронами. Да, ты, ешь! Не люблю я сладкого. Да и зубы-то у меня уже не те. Почитай, пол обоймы осталось. Так-то вот. Сашко.
Шурка как-то сразу потускнел и насупился. – Дядя Афанасий, не называй меня так больше. Так меня мама называла.
- Да я ж не знал! Прости меня, дурня старого. Не буду больше, Шурка.
- Дядя Афанасий, а почему ты про войну никогда не рассказываешь? Ты ж фашистов бил?
- Бил, Шурка. Думаю, хорошо бил. Бил, как умел. А рассказывать – то, зачем? Страшное это дело – война. Не человечье. К чему оно тебе? Со временем всё узнаешь сам. И осмыслишь. А пока давай чай пить, и на боковую. Что-то подустал я сегодня. Шурка тоже клевал носом, разморенный сытным ужином. Афанасий Онисимович уложил Шурку на топчан, сделанный своими руками, и прикрыл солдатской шинелью. -Спи, болезный, - прошептал он. – И пожить-то ещё не успел, а уж сколь горя хлебнул, малец. И кому ж, и зачем надо было учинять такое паскудство? Изверги.
Афанасий Онисимович сел на табурет, скрутил неизменную «козью ножку» и, уставился немигающим взглядом на колеблющийся огонек керосиновой лампы. Сразу нахлынули воспоминания.
Продолжение рассказа здесь.
Очень важное обращение к Вам, уважаемые читатели! Нашему каналу очень нужна читательская аудитория. Мы стараемся писать для Вас, но наши рассказы никто не видит из потенциальных читателей, поэтому не забудьте поставить лайк, прочитав рассказ. Надеемся, что Вам рассказ понравился.
Будем рады новым читателям.
Возможно этот рассказ Вы не читали.