Темно

— Кости нет дома.

— Как это? Вот он сидит за компо... — Я поднял руку, чтобы указать в ту часть комнаты, где сидел Кость, но осекся. Монитор компьютера темнел, и кресло перед ним пустовало.

Тогда я перевел взгляд на Мари. Ее лицо было спокойным, но бледным. Если бы не тревожное выражение глаз, я бы принял ее за восковую фигуру. Может, дело в освещении? Я оглядел комнату.

— Напряжение слабовато.

— Не похоже, — прошептала Мари. — Смотри на лампочку: горит ярко. Здесь просто... темно.

— В каком смысле темно? — Я тоже перешел на шепот.

— Посмотри в тот угол.

Я подчинился, но вдруг понял, что ничего не могу разглядеть. Пространство за компьютером Кости словно обрывалось, впадая в бесцветное ничто, как в слепом пятне. Я припомнил, что там стоял журнальный столик с гитарой, и еще раз напряг глаза. Через минуту начали проступать очертания гитары и узор обоев на стене, но я никак не мог сфокусироваться на них. Будто не смотрел на предметы, а только вспоминал о них. Энергосберегающие лампочки светили ярко, но стол с гитарой так и не обрели четкость.

— Вава, Кость лег спать. Пошли домой.

Мари стояла в дверях уже полностью одетая. У меня закружилась голова. Я еще раз попытался всмотреться в бесцветное темно, но глазам стало больно.

— Погаси, пожалуйста, свет.

Мари щелкнула по выключателю, но лампочки продолжали гореть и генерировать клубящуюся тьму. Этот ложный свет вызвал у меня панику.

— Когда ты успела одеться? Минуту назад ты сидела рядом со мной.

— Вечно ты меня не замечаешь, — закатила глаза Мари. Ее слова прозвучали глухо и без эмоций. Я вдруг почувствовал себя в опасности, фильтры иррационального страха перегорали один за другим.

Выйдя в коридор, я немного успокоился. Под потолком горела светодиодная лента, переливаясь кислотными оттенками. Я наспех оделся, и мы с Мари вышли в подъезд, стараясь не шуметь тяжелой железной дверью.

Лифт не работал, подъезд встретил нас кромешной темнотой. Я взял себя в руки, достал из кармана телефон — связи не было, обычное в Костином доме дело — и использовал его как фонарик.

Мы молча спустились вниз. Улица встретила нас безлюдностью и холодом, не свойственным для апреля. Ни в одном из окон ближайших домов не горел свет. Фонари тоже стояли темные. Мы двинулись узкой улочкой в направлении проспекта, который мельтешил вдали фарами машин.

— Говорю же, что-то не то с электричеством, — сказал я. — Наверное, авария на подстанции.

— Значит, и люди в этих домах работают от сети. — В голосе Мари слышалась улыбка. — Знаешь, а мне нравятся такие пустые и темные места.

Она схватила меня за руки и закружила в танце. Потом остановилась, посмотрела в глаза и сказала:

— Я люблю тебя.

Прежде чем я успел ответить, она поцеловала меня в уголок губ и, хихикая и пританцовывая, перебежала на другую сторону улицы.

— Мари, ты чего? Ты же выпила всего бокал. — Я не мог не улыбнуться: приятно видеть ее такой.

— Все хорошо! — Она снова подбежала и бросилась в мои объятия. — Я сочинила стихотворение, хочу прочитать его тебе. Можно?

— С удовольствием послушаю.

Я попытался поцеловать ее, но она отклонила голову и просто смотрела на меня.

— Только тихо. Наклонись ко мне — я прошепчу.

Ее голос звучал неземной музыкой, рождая смутные и меланхоличные образы, но ни одного слова я так и не разобрал. Я попросил Мари прочитать стихотворение еще раз, и на этот раз мне привиделись рождающиеся и гаснущие звезды, тени огромных существ, скользящие по космосу, красочные планеты и их удивительные обитатели. Эти образы были истиной и иллюзией одновременно, их пропитывала радость встречи и горечь расставания. Но я вновь не понял ни слова. Слишком тихо, слишком торопливо.

— Я должна покинуть тебя, Вова, — печально сказала Мари.

Я решил, что это строчка из стихотворения, а потом Мари оказалась на другой стороне улицы — далеко, как на другой планете. Она убегала от меня.

— Стой! Прочти еще раз! — Я бросился вслед за ней, но быстро потерял из виду. Она затаилась или свернула в какой-то переулок. Меня обступила темнота и тишина, будто я разом ослеп и оглох. Эйфория от стихотворения быстро улетучивалась, а паника возвращалась.

Я оглядел колонну «хрущевок», выстроившихся по сторонам улицы. Верхними этажами они словно врастали в беззвездное небо, образовывая бесконечный тоннель. Окна чернели на массивных кирпичных стенах как нарисованные.

Быстрым шагом я двинулся в сторону проспекта в надежде догнать Мари. Но в темных переулках и закутках не было ни намека на движение — даже ветер перестал шуметь в крышах пятиэтажек. Проспект, еще несколько минут назад ярко сиявший впереди, поблек и отдалился. Пришлось остановиться — в желудок словно камней набили. Я снова достал телефон, но связи так и не было.

— Мари! — снова крикнул я в темноту, но в ответ не услышал даже эха. Отдохнув минуту, побежал.

Впереди у края дороги стоял ряд мусорных контейнеров, полускрытый нависающими над ним тополиными ветвями. Возле контейнеров темнела фигура. Пробегая мимо, я различил на силуэте длинную мешковатую куртку и вязаную шапку на голове, но лицо оставалось черным, как дыра в реальности. Из темного провала что-то громко закукарекало. Я прибавил ходу.

Мари нигде не было. Тишина сдавливала меня — кричать стало страшно. Послышался отдаленный лязг механизмов. Я добрался до очередного перекрестка и остановился, заприметив трамвайную линию, которая шла через узкую улочку, огороженную высокими кирпичными стенами. В Бирске такое повсюду — рельсы прокладывали еще в дни молодости города.

Тень в глубине переулка зашевелилась, и следом из нее вынырнул трамвай. Это был старый — чудом не списанный — вагон, похожий на «татру», какие курсировали в шестидесятых. Громыхая и покачиваясь из стороны в сторону, он медленно пересекал улицу. Пантограф искрил, впрочем улицу это никак не освещало. Корпус казался обшарпанным и ржавым. Фары и лампы внутри вагона не горели. Сквозь окна проглядывала противоположная сторона улицы. Пассажиров и водителя видно не было.

Я стоял и не двигался, пока трамвай не скрылся в темноте. Затем снова побежал в сторону проспекта — и только тут заметил, что никакого света впереди больше не вижу. Проулок с однотипными домами и тротуарами сужался и растворялся в ночи.

Не разбирая дороги, я несся вперед. Вскоре пробежал мимо очередного ряда мусорных контейнеров, полускрытых тополями, только никакого бомжа с дырой вместо лица там не было. Чтобы избавить себя от дежавю, я обернулся на контейнеры и в этот момент на кого-то налетел. Я упал на асфальт, до крови ободрав ладонь, — и тут же услышал кукареканье, на этот раз возмущенное. В стороне от меня лежал бомж в мешковатой куртке и вязаной шапочке, чернота на месте его лица словно скручивалась в спираль.

Я вскочил на ноги и бросился вперед, чуть не угодив под громыхающий и искрящий трамвай, вынырнувший внезапно из темноты. Фары не горели, краска облупилась, вагон казался пустым. В последнюю секунду я спрыгнул с путей, и трамвай прогрохотал мимо.

Не оборачиваясь, я снова бежал. Дорога, дома, небо сливались в однородную черную массу. О Мари я уже не думал: хотелось спастись самому, сбежать из этого кромешного ада. Но бежать было некуда.

Передо мной снова возникли контейнеры и тополя. Я резко остановился и вгляделся во тьму. Улица пустовала, и я осторожно двинулся вперед, высматривая бомжа и перекресток с трамвайной линией. Когда я услышал кукареканье, было поздно: в следующую секунду меня ударили чем-то тяжелым по голове и кошмар закончился. На время.

Мне снилось, как мы с Мари лежим в постели в нашей комнате. На улице ночь, и меня клонит в сон. Мари откуда-то достает кассетник.

— Я хочу, чтобы ты это услышал, — говорит она и ставит кассету с приклеенной на нее белой цифрой 1, нажимает «Play».

Следующее, что я помню, это утро. Яркий солнечный свет заливает комнату. Кассетник лежит на столике и работает, из динамика тихо шуршит пустая пленка. Сквозь окошко кассетника проглядывает вращающийся сердечник и белая наклейка с числом 15. Рядом на столе целый ворох пронумерованных кассет. Мари смотрит на меня.

— Что это было? — спрашиваю я.

— Спокойная ночь, Вава. И мы с тобой прослушали ее полностью.

Сон начал распадаться и гаснуть. Оставался только голос Мари:

— Вав, мне вызвать скорую? Проснись, пожалуйста!

Я открыл глаза и тут же закрыл снова: яркий свет уличного фонаря обжег сетчатку. Перевернувшись на живот, я повторил попытку и с помощью Мари поднялся на ноги. Сощурившись, я оглядел вечерний переулок: во многих окнах горел свет, фонари освещали улицу, неподалеку ехала машина. И проспект — он светился огнями, по нему сновали маршрутки и трамваи, слышался шум моторов. Идти оставалась метров сто. Я ощупал затылок в том месте, где меня ударили, но не обнаружил ни крови, ни болезненных уплотнений.

— Ты меня напугал, — сказала Мари. — Извини, что убежала. Дебильный розыгрыш.

Я обнял ее — и сразу почувствовал облегчение.

— Я люблю тебя, Мари.

— Я тоже люблю тебя. Пошли домой.

Держась за руки, мы вышли на остановку и запрыгнули в первый попавшийся автобус: до нашего дома шли все маршруты. Мы выбрали места в конце салона, и, окончательно успокоившись, я приобнял Мари одной рукой.

— Пожалуйста, прочти мне свое стихотворение еще раз.

Мари взглянула на меня со смесью усталости и любопытства, затем улыбнулась, но отрицательно покачала головой:

— Позже.

Дальше мы ехали молча. Автобус был заполнен наполовину, через два ряда от нас кондукторша разговаривала с пассажиркой. Я почувствовал вибрацию в кармане — звонил телефон. Достав его, я машинально посмотрел время: часы показывали 10:512. Внизу экрана мигал конверт с надписью «Сообщение от Мари». Я открыл смс, но вместо текста увидел пиксельное изображение змеи, кусающей себя за хвост.

Телефон выпал у меня из рук, ударился о пол и разлетелся на части: крышка в одну сторону, аккумулятор в другую, корпус в третью. Я нагнулся, чтобы собрать его, когда почувствовал, что в автобусе стало слишком темно, хотя лампочки горели. И тихо — я чувствовал движение, но двигатель словно заглох. Наощупь я собрал фрагменты телефона и повернулся к Мари, чтобы поделиться своими ощущениями. Ее сидение пустовало.

В панике я оглядел салон, но увидел только кондукторшу — она по-прежнему разговаривала с пассажиркой, только совсем беззвучно — остальная часть автобуса тонула в слепой пустоте. Я не мог ничего разглядеть, как ни напрягал глаза. Бросив разобранный телефон на сидение, на котором минуту назад сидела Мари, я направился к кондукторше. Она стояла в двух метрах от меня, но шел я к ней неестественно долго, словно сквозь воду.

— Вы не видели мою подругу? — услышал я собственный голос. Звучал он глухо, как сквозь подушку. — Она сидела рядом со мной, а потом куда-то пропала.

Кондукторша посмотрела на меня бессмысленным взглядом.

— Такого роста, светлые волосы, в красном клетчатом пальто? — спросила она.

— Да, да! Это она.

— Только что вышла. На «пятидесятой».

— Как вышла? Не было никаких остановок. Я бы заметил.

Пассажирка, собеседница кондукторши, залилась пронзительным смехом, похожим на кукареканье. Я посмотрел на нее: длинная шуба не по погоде, вязаная шапочка, маленькое белое лицо, напоминающее восковую маску, две черные дырки вместо глаз.

Открылись двери автобуса — надо бежать. Если потороплюсь, найду Мари. Мы не могли уехать слишком далеко.

Я протиснулся мимо полоумной пассажирки и сошел с автобуса на пустынную улицу. Тусклый фонарь едва освещал остановочный павильон, и кроме него источников света вокруг не было: дома стояли мертвыми исполинами, черные столбы фонарей указывали в беззвездное небо, на дороге ни одной машины. Я понял, что стою на перекрестке пяти или шести дорог — все они терялись во мгле. Я не знал, куда идти. Не понимал, откуда приехал.

Автобус позади меня тронулся, и тут я вспомнил, что забыл телефон на сидении. А с телефона я мог позвонить Мари. Я обернулся и хотел кинуться следом за автобусом, но только автобуса уже не было — вместо него от меня отдалялся старый громыхающий трамвай. Пантограф искрил, окна отражали ночь, борта покрывала ржавчина. Рельсы уводили по узкой извивающейся улочке, огороженной высокими кирпичными стенами; и через секунду трамвай исчез за поворотом.

Я присел на скамейку в павильоне и уронил лицо в ладони. Я не знал, где Мари и где я. Район был совершенно незнакомым, хотя я прожил в этом городе больше десяти лет.

На минуту из-за туч вышла луна, и я смог разглядеть окрестности. Дороги и тротуары завалены мусором. Три улицы из пяти через пару кварталов заканчивались плотными зарослями деревьев, словно тайга пожирала город — или город пожирал тайгу. Четвертая улица выводила на маленький парк с детской горкой и качелями. Только парк обильно зарос травой и мусором, а дальше также темнела стена деревьев. Пятая улица была просто каналом для трамвайной линии — без тротуара и жилых домов, замусоренная, огороженная кирпичной стеной, — но единственная не заканчивалась тупиком.

Перед тем как луна померкла, я успел заметить, что трамвайная линия обрывается неподалеку от павильона. Выглядела она так, будто ее кто-то откусил: повсюду разбросаны остатки шпал и битое стекло, один рельс под тупым углом уходит в сторону, а контактные провода свисают до земли.

Вместе с луной погас и фонарь над остановкой. Меня окружила полная темнота. Я переступил через рельс и, медленно шагая по шпалам, двинулся в ту сторону, куда уехал трамвай. К темноте добавилась тишина, прерываемая только шелестением мусора у меня под ногами, и ледяной холод — я ощущал, как щиплет кожу на щеках и тыльных сторонах ладоней. Вокруг выросли стены, и остановочный павильон растворился в темной пустоте позади меня.

Я шел полчаса или больше, передвигался с осторожностью, вслепую, потому что давно перестал различать дорогу перед собой. Мысли и страхи выветрились из головы, я ничего не хотел и ни о чем не переживал. Я просто шел. А тоннель не кончался.

Что-то изменилось, и я остановился. Было темно, тихо и холодно — к этому я привык, — но добавилось нечто новое. Я понял, что хоть и стою на месте, улица словно продолжает двигаться мне навстречу. А из надвигающегося пространства выползает и проявляется что-то еще более темное, какая-то древняя — старше Вселенной и времени — чернота. Я ощущал это инстинктивно.

Чернота накатывала и зачаровывала, ослепляя бесцветностью и оглушая беззвучием. Моя кожа загорелась от холода. Не в силах больше терпеть я упал на колени перед нагнетающейся циклопической чернотой.

И в этот момент в черноте открылся глаз, сделав ее бесконечное тело осязаемым и плотным. Глаз безразлично смотрел, пронзал мое тело насквозь, распыляя его на атомы. И в эту секунду разум покинул меня, потому что только пустота и безумие способны постичь истину, открывшуюся мне. Весь мир увиделся мне бесчисленными пирамидами из рассыпающихся чисел, где чувства и эмоции были даны только для осознания собственного несовершенства и ошибочности. Я был всего лишь несимметричным сгустком энергии в однородном поле эфира, оглашающим пустоту воплями страха и одиночества. С самого начала времен я летел по холодному и темному космосу, окруженный сладкими миражами и хохочущими химерами, безотчетно приближаясь к этому моменту. Весь смысл моего существования заключался в том, чтобы, подобно старому забытому трамваю на древних рельсах, въехать в темноту и раствориться в ней. Эта темнота была задолго до Вселенной и останется навсегда после. Она ждет и жаждет каждого из нас. Только она открывает незыблемую суть вещей и дарует покой и легкость небытия.

Я позволил тьме принять мою форму, а потом и сам стал тьмой.