Мягкая, прозрачная и похожая на нежаркое бабье лето осень, легко и нежно державшая Гутмана за руку полтора месяца кряду, не отпуская его в зиму, сошла на нет аккурат к ее календарному началу. Деревья, еще накануне наперебой хваставшиеся друг перед другом пышными оборками платьев с кружевами всех мыслимых и немыслимых оттенков желтого, красного и коричневого, за один только день промокли насквозь, почернели, переодевшись во вдовье, и теперь лишь в немой тоске заламывали руки к набухшему огромными, ленивыми и безнадежно нескончаемыми тучами небу.
Лишившись их поддержки, Гутман, до этого старавшийся игнорировать и давным-давно появившиеся во всех магазинах рождественские сладости, и ежедневно множащиеся на улицах и домах гирлянды лампочек и шаров со звездами и Дедом Морозом в санях с оленьей упряжкой, покорился, наконец, неизбежному и положил себе стиснуть зубы и дожидаться 23 декабря, когда солнцеворот должен был снова развернуть его к теплy, весне и Леле.
Теперь он почти жалел, что разрядившаяся в кои-то веки ситуация на работе чуть ли не в полтора раза сократила его уже привычную за многие годы рабочую неделю и довела ее до обычной и общепринятой, и что он еще в августе отказался от участия в ежегодном, длящемся многие месяцы шахматном турнире на первенство клуба. Все это вместе оставляло ему сейчас много, слишком много свободного времени, и Гутман, всегда ощущавший его катастрофическую нехватку, теперь решительно не знал, чем себя занять, и убивал его в основном в бессмысленном самокопании и в последующем самобичевании за это самокопание.
В какой-то степени ему еще удавалось поддерживать тонус, продолжая свой бесконечный шахматный матч с компьютером по вполне солидным турнирным правилам, который он начал еще года полтора назад и сыграл с тех пор несколько сотен партий.
Честно повышая силу игры соперника на одну ступеньку после каждой своей победы, Гутман постепенно довел ее до конечного, предусмотренного программой рейтинга 2300, что, в его понимании, соответствовало как минимум уровню национального мастера. Оказалось, однако, что представления компьютера о том, как следует играть на этой вполне и вполне уважаемой отметке, весьма отличаются от общепринятых. С упорством закоренелого еретика он продолжал и белыми, и черными играть одни и те же варианты, в каждом из которых имелись достаточно явные дыры и несуразности. Свой стиль игры компьютер, надо отдать ему должное, защищал со всей возможной изобретательностью и частенько переигрывал Гутмана в острых тактических осложнениях. Но тот, анализируя наиболее принципиальные позиции так тщательно, будто готовился к решающему поединку за шахматную корону, постепенно сумел выучить наизусть все ловушки и подводные камни в каждом из разветвлений и снова стал выигрывать одну партию за другой, иногда тратя на партию 3-4 минуты от силы и играя, по сути дела, на автомате.
Самым удивительным, однако, было то, что программа ни в какую не желала учиться на собственных неудачах. На каждом новом уровне компьютер начинал бодро повторять все те же самые ошибки, которые уже не раз и не два приводили к его поражениям на предыдущих ступенях. Однажды Гутману пришло в голову, что игра его противника поразительно напоминает поведение пешехода, раз за разом упрямо пытающегося перебежать через улицу в не положенном месте, лавируя в бешеном потоке машин. Сбитый при очередной такой безумной попытке, он прекрасно понимает, что здесь перехода нет, но про такой же точно участок дороги 10 метрами дальше с уверенностью сказать этого уже не может, а потому повторяет свои маневры там, терпит очередную неудачу, но, обогащенный новыми травмами и новым опытом - ага, и эта часть улицы, оказывается, крайне опасна! - никак не пытается распространить его на всю проезжую часть вплоть до следующего перехода со светофором, а продолжает познавать правила дорожного движения эмпирическим и крайне болезненным способом.
Разумеется, не могло быть и речи о том, что компьютер, система игры которого в данном случае точно отвечала екатерининскому "хотели как лучше, а получилось как всегда!", просто-напросто поддавался, но что-то удивительно человеческое в таком поведении, безусловно, имелось.
Гутман нарочно не стал защищать несколько неудачно для него складывающихся, но вовсе еще не безнадежных партий черными, дабы поскорее снова получить белый цвет и проверить, начнет ли, наконец, переходить у компьютера количество поражений в качество игры. Но тщетно! После очередного быстрого разгрома тот ругал себя за невнимательность, подхалимски осведомлялся, не зовут ли Гутмана часом Гарри Каспаров, советовал принять участие в борьбе за мировое первенство, играл в честь победителя бравурную музычку, но никак не отступался от своего типично интеллигентского, даже, пожалуй, именно русско-интеллигентского кредо жертвовать сиюминутным успехом ради упрямого следования некоей абстрактной и не слишком заметной для окружающих путеводной звезде.
В такие моменты Гутман, давно привыкший разговаривать во время партий со своим электронным партнером и иногда называвший его под горячую руку "компостером", начинал остро завидовать ему, легко игнорирующему и любые мнения о себе, и досадные уколы самолюбию, и временные неуспехи, подчиняя все усилия одной-единственной, заложенной в него на каком-то электронно-генетическом, жестко-дисковом уровне идее, вполне возможно даже принципиально не достижимой, но для него самого простой и ясной.
- Ну да, ну да, разумеется: "Зависеть от царя, зависеть от народа - не все ли нам равно!" Вот мне бы так! - бормотал Гутман, в очередной раз выставляя программу на новый уровень, но однажды вдруг оказалось, что заложенные в ней ресурсы на этом пути исчерпаны. Гутман задал новый временной режим обдумывания ходов, немного увеличил для компьютера глубину расчета вариантов и тот, словно мстя за предыдущие унижения, начал играть совершенно новые варианты, да так сильно, что Гутман уже к 15 ходу раз за разом стал получать настолько безнадежные позиции, что продолжение матча без дополнительной подготовки на этом, чужом для него поле, стало абсолютно бессмысленным.
Гутман взял тайм-аут, занялся домашним анализом и возобновил свой матч лишь через несколько дней, уже вооруженный кипой листочков, в которых варианты и их возможные разветвления были описаны хода до 25-го. Строго говоря, подглядывать в эти шпаргалки во время игры было явным нарушением правил, но Гутман рассудил, что его противник великодушно будет смотреть на это сквозь пальцы. Да и то сказать, Гутман ведь тоже мог поручиться, что компьютер не только в начальной стадии любой партии пользуется вариантами, записанными в его памяти, но делает это буквально на каждом шагу, вовсе не выстреливая серию ходов на основании лишь сиюминутного собственного рассчета.
Теперь дело пошло куда веселее. Время от времени справляясь в своих записях и насмехаясь в душе над компьютером, наверняка недоумевающим, откуда внезапно взялась эта новая прыть у его, казалось бы, навсегда поверженного соперника, Гутман уверенно и спокойно продвигал партию за партией к победному финалу. Компьютер реваншировался упорнейшей защитой самых безнадежных позиций, которые еще неделю назад он вряд ли стал бы играть до получения мата. Здесь уже Гутману приходилось играть из собственных сил и, не желая всякий раз оставаться за доской хода эдак до 150-го, он довольно скоро отыскал наиболее быстрые пути к выигрышу и в этих окончаниях и даже, пытаясь унизить и деморализовать противника, играл их, занимаясь в параллель отсылкой комментариев в форумах на футбольные темы.
Но такими блошиными укусами вывести из себя компьютер было уж точно невозможно. Как истинный джентльмен-монокленосец он, не обращая ни малейшего внимания на не слишком корректное поведение партнера, продолжал упрямо гнуть свою линию, до самой последней крайности пытался выкрутиться из абсолютно проигранных положений и в конце концов несмотря на очередную неудачу неизменно благодарил Гутмана за доставленное игрой удовольствие.
Однажды Гутману пришло в голову, что так, должно быть, вели себя лет 200 назад завсегдатаи знаменитого парижского кафе "Режанс", когда сдать до срока партию, игранную за чашечкой кофе или шоколада или рюмкой перно, как раз-таки считалось, наверное, нарушением правил хорошего тона и проявлением крайнего неуважения к сопернику, которого тем самым, глядишь, лишали возможности объявить противнику мат каким-либо особо элегантным способом.
Да и вообще, во всей манере поведения компьютера с его по-детски наивной верой в принципиальную непогрешимость своей генеральной, раз навсегда избранной линии было что-то от начальной стадии развития шахматной мысли, когда общепринятые и общепризнанные чуть позже законы стратегии еще не были разработаны и всякий уважающий себя маэстро считал абсолютно неприемлемым следовать рекомендациям других авторитетов и отстаивал собственные взгляды, какими бы сомнительными они ни казались его коллегам, до самого что ни на есть беспобедного конца, наступавшего после проигрыша очередного, так тяжело выстраданного и выстроенного матча на первенство мира.
Гутман прекрасно понимал, что подобное ежедневное тырканье имеет мало общего с планомерной и серьезной работой по изучению теории по учебникам или турнирным сборникам, что здесь происходит просто натаскивание его на определенные и весьма ограниченные в количестве варианты, но все же никак не мог отказать себе в удовольствии более-менее регулярно получать дополнительную толику самоуважения побеждая компьютер, раз уж Леля была так далеко, будто пребывала на другой планете, а реальные соперники в этом сезоне противостояли ему от силы раз в месяц-полтора. К тому же каким-никаким, но анализом ему приходилось заниматься и при такой игре, считать варианты, особенно в окончаниях, тоже, отчего его техническая подготовка становилась все лучше и лучше.
Однако в январе положение изменилось. Проводившееся в этом году по новому модусу и в весьма сжатые сроки межрегиональное первенство заставило команду Гутмана играть в течение месяца каждую пятницу подряд. Жребий, явно компенсируя эти не запланированные потери времени, всякий раз выбирал ей в соперники довольно слабые коллективы, так что она нежданно-негаданно вошла в финал соревнований, где ее соперником оказалась сборная совершенно другого калибра и с игроками, понюхавшими вполне солидный и профессиональный шахматный порох на общефедеральных турнирах.
Гутман, игравший на предварительной стадии вяло и без выдумки, не питал в отношении исхода финала ни малейших иллюзий, однако готовился к нему с бесшабашной веселостью обреченного.
Во-первых, он уже давно заметил, что качество его игры удивительным образом как-то зависит от уровня противника, отчего партии против сильных партнеров всегда удавались ему лучше, чем поединки с откровенно слабыми игроками. Исходя из этой закономерности, он вполне мог рассчитывать сыграть в финале свою лучшую за несколько лет партию, ведь с соперниками такого класса ему уже очень давно встречаться не доводилось.
Во-вторых, финал соревнования, входящего в общеземельный спортивный календарь, должен был, по слухам, освещаться в газетах, причем не местных, а региональных, и Гутману очень хотелось как-нибудь извернуться да и попасть в поле зрения фоторепортера, дабы потом украсить этим снимком свой замечательный петушиный хвост, который он время от времени распускал перед Лелей.
Гутман вновь засел за более-менее серьезную работу, Теперь он налегал главным образом не на механическое запоминание длиннющих вариантов, а на подробное изучение комментариев к партиям Карпова или Фишера, разжевывающих неумехам, подобным ему, как в шахматах жить и выживать и каким ходам верить. Собственно, большинство этих примечаний он тоже давным-давно знал наизусть и повторение их сейчас было сродни молитвам высшим шахматным силам с просьбой не покидать его в решающий момент игры.
Положив, впрочем за щеку и несколько вполне конкретных вариантов, списанных в архив еще полвека назад, теперь совершенно не знакомых и потому могущих стать его секретным оружием, Гутман явился на игру в полном убеждении, что подстелил соломку на всех возможных местах падения. И вот тут, не только не сделав ни одного хода, но даже еще и не сев за доску, он понял, что вся его домашняя подготовка пошла насмарку. Бог знает каким образом ошибившись в подсчете коллег по команде, он еще неделю назад уверил себя, что будет играть черными, в то время как сейчас против его фамилии были расставлены белые фигуры.
Елки-палки, ну как можно быть таким ослом - благодушное настроение Гутмана немедленно улетучилось и за доску он уселся уже злой как черт на себя и на весь белый свет.
"Чем в шахматы играть трудиться, так лучше до пяти считать бы научиться!" - не совсем складно продекламировал он про себя и, в очередной раз погрозив себе пальцем и округлив в полном непонимании собственного ничтожества глаза, сделал первый ход ферзевой пешкой на два поля вперед.
Противник ответил симметрично. Ну, что же, все хлеб, приободрился Гутман. При таком спокойном начале он вряд ли рисковал проиграть хода до 15-го даже при отсутствии какой-либо подготовки. Противник, однако же, явно знал о позиции нечто, Гутману не доступное. Его первые ходы, сделанные, похоже, без малейших раздумий, казались несколько вычурными и не очень логичными. Гутман, решивший до поры до времени не ломать над этим голову, отвечал на общих основаниях, что называется,"по позиции" и к десятому ходу с большим удивлением заметил, что положение на доске, пусть и после странного порядка ходов, тем не менее прекрасно ему знакомо, ибо бессчетное количество раз с минимальными вариациями повторялось уже в его партиях против компьютера.
Еще один ход, еще и соперник Гутмана, мужчина лет 35, до того со скучающим видом сидевший за столиком боком, перекинув ногу за ногу, и вообще, казалось, с трудом удерживающий себя на одном месте, внимательно посмотрел на Гутмана, повернулся к доске анфас и задумался всерьез.
Перед началом партии, при рукопожатии, он едва коснулся ладони Гутмана вялыми холодными пальцами, пожелание красивой игры встретил каким-то полуоформленным кивком, а фамилию Гутмана на своем формуляре то ли забыл, то ли не счел нужным записать, ограничившись нечитаемой закорючкой. По дороге на игру всезнающий в таких случаях Эде весьма нелестно отозвался о нем, признав несомненную силу (шутка ли, несколько партий в Бундеслиге отыграл!), но тут же заметив, что скверным характером и постоянными склоками и эскападами тот известен еще больше. Говорили, что он пытался как-то манипулировать часами во время партии, дабы сэкономить время на ее конец, а однажды перед решающей игрой даже предлагал своему будущему сопернику 50 евро за проигрыш - Эде только не помнил, продавал ли он при этом себя или покупал партнера. Однако, несомненно, силен черт, силен!
- Что ж он при таком космическом рейтинге до нашего уровня снизошел, небожитель этакий? - удивленно спросил тогда Гутман. - Да еще и нe на первой доске играет?
- А вот ты у него и поинтересуйся! - хмыкнул в ответ Эде и пробормотал что-то насчет уничижения, которое, как известно, паче гордости.
После 10-минутного раздумья - Гутман даже успел сбегать в коридор, к двери на улицу и хлебнул немного холодного воздуха с удивительно вкусным запахом свежего снега - соперник его передвинул, наконец, на одну клетку свою ферзевую ладью, причем сделал это, слегка подталкивая ее одним мизинцем, будто подчеркивая этим особую значительность хода.
"Ну, этим нас не удивишь!" - внутренне пожал плечами Гутман и заученным жестом перевел одного из коней на первую горизонталь, где тот должен был готовиться к предстоящей охоте на вражескую королеву. Остальным фигурам тоже были даны распоряжения на ближайший десяток ходов и, покончив таким образом с первоочередными делами, Гутман достал из сумки бутылку с минералкой и пошел размять ноги.
Он посмотрел, как складываются дела у товарищей, но партии тех развивались куда медленнее его собственной и ничего определенного ни про одну из них сказать покамест было нельзя. Гутман сделал несколько кругов по высокому, просторному залу католического центра, где проходила игра, постоял у огромной витрины с разноцветными вымпелами и флажками, показывающими международные экуменистические связи центра, краешком глаза заметил, как противник сделал ход и перевел часы и вернулся к столику.
"Вот, - наставительно сказал он себе, снова усаживаясь за доску, - вот, оказывается, и на солнце бывают пятна! Бундеслига Бундеслигой, рейтинг рейтингом, но играем-то мы здесь и сейчас! Так что уж не взыщите, господин хороший, чем богаты, тем и рады, и добро пожаловать на нашу собственную мухобойку!"
Только что сделанный ход вовсе не казался слабым или ошибочным, но именно, что только казался.
На самом деле же он переводил всю партию из более-менее спокойного русла на главную ветку всего варианта, все сучки и задоринки со всеми мыслимыми ходами и выходами были давным-давно знакомы Гутману по его партиям с компьютером. Теперь в позиции черных, и без того уже изрядно скомпрометированной, возникал воспалительный очаг, пусть пока и не слишком заметный, но уже ничем не устранимый и неотвратимо ведущий ее к параличу, гангрене и ампутации короля.
Как опытный врач, перевидавший на своем веку множество подобных случаев, Гутман сейчас с точностью мог предсказать, когда больной, то есть предводитель черных фигур, почувствует первые нешуточные недомогания, когда они вызовут у него серьезные опасения и когда наступит временное улучшение, принятое страждущим за поворот к лучшему, но весьма, однако же, кратковременное и обманчивое, ибо за ним все будет уже хуже некуда и - быстро!
Продолжая гнуть свою линию, Гутман играл теперь спокойно и методично, поверяя правильность ходов не столько памятью, сколько реакцией противника, который почти неподвижно сидел, подперев голову руками, и, соорудив из ладоней нечто вроде козырька, не отрываясь буравил взглядом доску, время от времени что-то досадливо бормоча про себя одними губами и отрицательно покачивая головой. Он явно ощущал себя на внутренней стенке гигантской и очень крутой воронки, которая несмотря на все попытки вырваться с каждым ходом неотвратимо и с холодной логикой буквально толкала его все ниже и ниже, к ясному и безнадежному нулю.
Гутман, однако, мог поручиться, что и сейчас его соперник занят отнюдь не только мыслями и соображениями чисто шахматного свойства. Время от времени тот вялым движением протягивал к доске руку и поправлял на ней то одну фигуру, то другую, перемещая их на миллиметр-другой вправо или влево и утверждая, надо полагать, в геометрический центр клетки, видный лишь ему одному. Гутман прекрасно знал и понимал, какой резкий и не объяснимый никому постороннему дискомфорт в мозгу шахматиста, напряженно ищущего гармонии в расположении и взаимодействии фигур, могут вызывать такие мелочи, как стоящая чуть косо из-за сбившейся войлочной подкладки пешка, или кони, обращенные мордами не вперед, а назад, или, наконец, просто еле заметные пятнышки и царапинки на клетках доски. Поэтому ничего сверхнеобычного в поведении его соперника вовсе не было. Однако его борьба за симметрию и полный порядок на доске проводилась так плотно и последовательно (причем даже при очереди хода за Гутманом), и так четко и акцентировано произносил он всякий раз необходимое в таких случаях волшебное слово "поправляю", что Гутману быстро стало ясно: его просто-напросто пытаются вывести из равновесия недобросовестными методами.
А четверть часа спустя он получил еще одно подтверждение этому. Столик Гутмана был расположен у самого окна, которое порядочно уже сгустившейся вечерней тьмой и ярким освещением зала было превращено в некое подобие зеркала, прекрасно отражающего все происходящее в зале. Сделав очередной ход и аккуратно переведя часы, Гутман наклонился к стоящей у его стула сумке, чтобы выудить оттуда пакетик с парой припасенных к игре сладких коржиков - сахар, как он хорошо знал, был важен для сохранения каких-то там сложных биохимических балансов в мозгу, положительно влиявших на уровень внимания и концентрации ближе к концу партии. Гутман терпеть не мог эту сумку, в трех всего-то отделениях которой вещи вечно ухитрялись прятаться и теряться не хуже, чем в Бермудском треугольнике. Оторвав, наконец, взгляд от ее недр, он увидел снизу вверх в оконном отражении, как рука его противника потянулась к часам, переключила их и быстро вернулась на место.
Выпрямившись, Гутман, однако, ни с первого, ни со второго взгляда никаких изменений на доске не обнаружил. Не появилось и новых записей на бланке его визави, а между тем шли уже его часы!
- Э-э-э..., - выдавил он из себя и противник, казалось бы, совершенно наглухо погруженный в свои раздумья, быстро, даже слишком быстро оторвался от них и поднял глаза на Гутмана, будто именно и ожидал такой реакции.
- Э-э-э? - вопросительно протянул Гутман еще раз, и в самом деле не очень понимая, что в таких случаях полагается говорить или делать, и кивнул на часы.
Противник проследил за его взглядом, внимательно обследовал доску и свой формуляр, причем даже поднял его со стола и перевернул на другую сторону, словно желая убедиться, не спрятался ли там его последний ход, следов которого на доске он, видимо, тоже не смог отыскать. С лица его все это время не сходило выражение ухарской наглости - ни дать ни взять карманник, пойманный за руку с чужим кошельком.
- Ах, как это глупо с моей стороны! - томно сказал он, наконец закончив эту клоунскую пантомиму. - Я, верно, так глубоко задумался, что даже забыл, чей ход, и нечаянно переключил часы! А, собственно, чей?
Он без малейшего смущения воззрился на Гутмана, но, не дождавшись ответа, сам же его и дал:
- А-а-а, наверняка мой! Но тогда и часы должны идти мои, а не ваши! Это непорядок! Во-от, так будет правильно! - и он переключил часы обратно. - Дорогой мой, я надеюсь, вы не будете на меня в большой претензии за эту маленькую оплошность - ведь, наверное, секунд 20-30 прошло, не больше, есть о чем говорить, ей Богу! До цейтнота у нас с вами сегодня уж точно не дойдет!
" Да он же еще в открытую куражится надо мной!" - в ужасе подумал Гутман и мгновенно охрипшим голосом только и смог, что каркнуть:
- А каким цветом вы играете, вы еще не забыли?
- Ну это уже слишком! Не делайте из мухи слона - у нас тут с вами не матч на первенство мира!
И он вновь принял позу сосредоточенного раздумья, передернув напоследок плечами в недоумении от такой бестактности Гутмана и оставив тому чувство досадной неловкости, которое отчего-то всегда испытывает любой порядочный человек, только что уличивший своего ничуть не унывающего собеседника в постыдной и очевидной лжи.
Гутману даже захотелось вымыть руки, и он дал себе наказ почаще поглядывать на доску во время своих прогулок по залу: мало ли какие фокусы вновь изобретет его противник - доказывай потом, что ты не верблюд!
Oн, никогда не идеализирующий свое окружение: ни ближнее, ни дальнее, - всегда, однако, находил в шахматах некий оазис для ума и сердца, зачастую даже вполне способный мирить его с действительностью. В своем родном клубе он уже два десятка лет пользовался искренним и подчеркнутым уважением, которое не могло поколебать количество трофеев и партий, выигранных им у его же коллег. Да и на нескольких более высоких уровнях дело, насколько он знал, обстояло примерно так же. Непримиримые соперники, готовые во время партии разнести в клочья позиции друг друга вместе с парой соседних досок, пять минут спустя уже вполне дружелюбно анализировали только что законченную партию, несколько раз меняясь при этом сторонами и зачастую доказывая партнеру не свою, а именно его правоту за доской, а еще через неделю обо всех перипетиях борьбы вспоминалось не иначе, как с улыбкой.
Но сейчас перед ним был случай совершенно иного рода. Гутман редко обращал внимание на выступления спортивных психологов и полагал, что те в основном подгоняют подоплеку уже совершившихся событий под заранее выстроенные жесткие схемы, либо же на их основаниях делают прогнозы, дабы затем объяснить несостоятельность их, уже не сбывшихся, с помощью другой, еще более жесткой и выигрышной конструкции. Теперь же ему очень хотелось бы послушать, как один из этих господ объяснил бы поведение его противника с профессиональной точки зрения.
Когда-то давно он сам, обычно зажатый во время любой шахматной партии до крайности, до судорог, до "медвежьей болезни", дал Леле торжественное обещание: никогда, ты понимаешь, никогда не играть против своего соперника, а только против позиции - и с тех пор старался свято его соблюдать. Гутман не мог с уверенностью сказать, что это "кодирование" улучшило его игру, но несомненно и то, что Лелина бессрочная индульгенция, раз навсегда освободившая его от какой-либо ответственности за результат каждой конкретной игры, здорово помогала ему переносить связанный с ними стресс.
С этой точки зрения было ужасно интересно, какие такие особые надежды, обязательства или обещания были связаны у его сегодняшнего противника, человека отнюдь не самого молодого, с шахматами, если для их выполнения в этой, в общем-то ничего не решавшей ни в спортивном, ни в творческом плане партии он, не моргнув и глазом, поминутно нарушал и правила игры и обычные нормы поведения, принятые среди порядочных людей.
Какой дикий, прямо-таки первобытный страх поражения заставлял его делать это и, если верить Эде, уже далеко не в первый раз? Какую дополнительную толику самолюбования могла принести ему, в шахматах почти профессионалу, победа над безвестным любителем, просто-таки напросто-таки элементарным "чайником"?
Все это было Гутману абсолютно и принципиально не постижимо, но додумать до конца он так и не успел, потому что соперник его, сделав после очередного долгого раздумья ход и вполне корректно завершив его переводом часов и записью на бланке, вдруг ощутимо изменился.
Oн вальяжно откинулся на спинку стула, снисходительно-небрежно взглянул на Гутмана и, протянув ладонь со слегка растопыренными пальцами не то к нему, не то к доске, брезгливо поморщившись, процедил:
- Предлагаю ничью!
"Ого!" - Гутман внутренне задрал брови до самой макушки. Сделанное в таком незавидном положении предложение руки и сердца явно указывало на присутствие поблизости многочисленных и хорошо вооруженных братьев и кузенов будущей невесты и именно потому никак не могло быть вымолвлено от чистого сердца, а, значит, противоречило всем правилам шахматных приличий.
Разумеется, еще часа полтора назад ничья была бы пределом его мечтаний на сегодня. Да, собственно, и сейчас партия вовсе не была решена окончательно. Лучше, чем кто-либо другой, Гутман знал, сколько технических проблем предстоит ему решать при переходе в близкое уже окончание, да и то надо будет еще выигрывать "на новенького". Хамство хамством, но не подлежало сомнению, что концовки партий его соперник, обладающий, верно, прекрасной техникой, играет лучше их с компьютером вместе взятых.
Гутман пометил на бланке редложение ничьи и решил снова посмотреть, как обстоят дела у коллег по команде. Увы, что и следовало ожидать: все дружно стояли на проигрыш и лишь в одной или двух партиях существовали еще призрачные шансы на достижение ничьей каким-нибудь хитрым этюдным способом. Ну-с, раз командная борьба уже все равно проиграна, он может теперь думать только о себе.
Гутман бросил взгляд на свой столик. Его противник, видимо, опять обрел свое прежнее независимое настроение - теперь он вновь сидел боком к доске и, судя по пальцам, неслышно отбивающим некий сложный ритм на поверхности столика, даже что-то напевал.
Времени у Гутмана было предостаточно и он решил пройтись по залу, сделав теперь круг побольше и заглянув во все его закутки. В одном из них он обнаружил небольшую выставку мягкой игрушки - очевидно, в центре работал соответствующий детский кружок. Надо же: большая часть игрушек, может быть, 20 или 25, представляла собой маленьких оленят в самых различных вариациях - наверное, ребятам недавно показывали диснеевского "Бемби" или же они уже сейчас готовили смену оленям, совсем недавно, в Рождество, тащившим нагруженные подарками сани с Дедом Морозом.
Он невольно улыбнулся, вспомнив почему-то, как во время отпуска Леля в ответ на его хвастовство выигрышем двух пляжных партий лишь хмыкнула и, уютно взяв его под руку, сказала, что ничего другого, мол, от своего Бобра и не ожидала. Он хотел было сделать еще один кружок по залу и окончательно собраться с мыслями, но тут увидел приглашающий жест противника и вернулся к столику, так ничего и не решив.
- Я, собственно, потому только и предлагаю ничью, что не вижу больше никакой необходимости играть на победу, - сказал его визави, пожав плечами и разведя в сторону руки, словно недоумевая, как можно спорить с такой очевидностью. - Командная борьба уже решена, а время позднее, скоро футбол начнется, что же тут зря сидеть-то!
"Ах, вот оно как! - весело подумал Гутман. - Он, значит, не видит необходимости играть на победу! Он!"
Теперь ему было почти стыдно за свои мысли о ничьей и стыдно прежде всего перед его компьютером, который, всякий раз превознося до небес игру Гутмана и бессовестно льстя ему, никогда однако же не просил о снисхождении и не предлагал бесстыдно ничью в безнадежных позициях, а наоборот, сражался до конца, выискивая все новые и новые зацепки. К ничьим компьютер вообще относился крайне негативно и их предложения со стороны Гутмана обычно блокировал презрительными тирадами типа "Что, испугался?" или "Я тут не считаю варианты, как сумасшедший, чтобы до срока очко на половинки распиливать!" Теперь же Гутман буквально видел, как на мониторе появляется огромная красная строка: "КАКАЯ НИЧЬЯ! Я ТЕБЯ ТАК УЧИЛ ИГРАТЬ? "
Гутману, твердо решившему не терять корректность ни при каких обстоятельствах, было ужасно жаль, что он не может ответить в этом же духе и потому он лишь скромно выразил желание еще немного поиграть.
- Но у вас же нет никакого преимущества! - продолжал настаивать противник, быстро теряя свою вальяжность и уверенность. Может быть, немного больше пространства - и все! Смотрите! - он простер руку над доской, так что теперь его пальцы почти касались фигур. - Смотрите, вот тут, тут и тут...
- Знаете, давайте мы лучше займемся анализом после партии, - Гутман мягко и аккуратно отодвинул вражескую ладонь от доски. - Неровен час, фигурки на пол упадут!
Он выждал минуту-другую, заново привыкая к доске, к партии, и сделал ход, сразу же подчеркнувший практически полную стратегическую безнадежность позиции черных.
Ответ последовал почти мгновенно, причем противник с такой силой впечатал своего коня в доску и так свирепо рубанул всей ладонью по кнопке часов, что несколько фигур зашатались и действительно едва не свалились в обмороке. Гутман, внутренне уже, в общем-то, готовый, к подобным фокусам, невозмутимо записал ход, после небольшой паузы сделал свой, и противник немедленно ответил, опять резко саданув по часам. С соседних столиков недоуменно и вопрошающе посмотрели в их сторону: подобная манера игры, если и была извиняема, то, быть может, лишь в сильнейшем цейтноте, когда отчаянно спешащие и уже не владеющие нервами игроки, судорожно пытались таким образом сэкономить лишние секунды из крохотного, оставшегося в его распоряжении до конца партии запаса.
Но у них до цейтнота было еще очень далеко, и такие выходки никак нельзя было расценить иначе, как откровенную демонстрацию в попытке психологического давления на партнера. Гутман, однако, и тут решил не тратить попусту силы, не протестовать и не ввязываться в бессмысленную и долгую дискуссию о правилах хорошего тона за доской. Не разрешая себе ни вздернуть брови, ни пожать плечами и лишь инстинктивно складывая руки за спиной во время обдумывания, дабы они как-нибудь ненароком сами собой не взялись за ненужную фигуру, он невозмутимо продолжал играть в том же неторопливом темпе, размеренно загоняя противника в беспросветную безнадегу, пока очередной особенно сильный ответ противника не опрокинул бутылку с остатками минералки, стоявшую рядом с часами.
На столике в опасной близости от формуляра партии собралась приличная лужица, взгляды со стороны стали откровенно сочувствующими.
- Нечего было бутылки где попало расставлять. Салфетки на кухне! - жестко отчеканил противник, мотнув головой назад через плечо, туда, где в дальнем закутке зала ютилась кухонная ниша, - даже руки не поднял!
По-прежнему ничего не отвечая, Гутман убрал пустую бутылку, направился на кухню, отмотал из рулона здоровенный кусок бумажного полотенца и, повернувшись, нос к носу столкнулся со своим противником, как-то неслышно проследовавшим за ним.
- Разрешите! - Гутман попробовал отстранить его рукой.
- У меня мобильник прозвонил, - негромко сообщил тот.
- Мобильник? Какой мобильник? - не понял Гутман. - Ах, да дайте же ради Бога пройти, ведь там скоро настоящее болото будет!
Он снова попытался пройти к их столику, вокруг которого уже стояла небольшая группка шахматистов из обеих команд.
- Мой мобильник, понимаете? - противник многозначительно наклонил голову и взгляд его стал каким-то вопрошающим. - О, вот, пожалуйста, еще раз!
Он сунул руку в карман куртки и оттуда немедленно послышался мелодичный перезвон телефона.
- Теперь слышите? Вы выиграли!
"Так вот оно что!" - ахнул про себя Гутман. - Ай да профи, ай да сукин сын! Надо же такое удумать!"
По правилам всех шахматных соревнований мобильные телефоны во время партий обязательно должны были наглухо выключаться из-за опасности того, что игроки будут с их помощью пользоваться услугами шахматных программ или подсказками со стороны.
Одного сигнала телефона любого рода было достаточно, чтобы его обладателю было немедленно засчитано поражение, - разумеется, при соответствующем протесте другого игрока. Именно на это сейчас и рассчитывал Его Превосходительство: не в силах ни спасти уже практически лежащую под откосом партию, ни просто и честно признать свое поражение на людях, он пытался теперь обставить его с максимальной для себя выгодой, а Гутмана, напротив, выставить склочником и сутягой: дескать, все было не так уж и скверно, да вот дурак - не выключил телефон, а противник - ах, да что вы, какой из него шахматист! - взял и немедленно воспользовался!
- Так вы... выиграли? - теперь как-то полуутвердительно произнес противник и в его глазах блеснула - нет, не просьба, на которую Гутман, может быть, и поддался бы, раз уж партия все одно была решена, - но: тайная злая надежда хоть в этом победоносно закончить свою двухсполовинойчасовую мелкую и мерзкую возню.
- Ну, так что? - повторил он настойчивее.
- Бог подаст! - громко отчеканил Гутман и направился к доске.
Он ликвидировал последствия наводнения, привел в порядок столик, сел, крепко потер ладонями лицо, вновь настраиваясь на партию, и вдруг с удивлением понял, что ему совершенно расхотелось играть ее дальше. То есть, абсолютно!
Были ли десятки игранных им с компьютером этим вариантом партий причиной тому, что он как-то внезапно утерял вкус к игре и чувствовал себя сейчас так, будто в который раз пережевывал один и тот же, давно потерявший вкус и превратившийся в какое-то бумажное месиво кусок, бывший некогда сочным и пряным? А, может быть, постоянные фокусы и провокации его противника с самого начала вывели партию из разряда спортивных игр и переместили ее в сферу совершенно иных состязаний, участвовать в которых он, Гутман, вовсе не считал себя готовым и делать это сегодня никак не собирался?
"Скорее все же второе, - подумал он, сделав ход и встав у окна спиной к доске, - скорее второе!" Применение домашних заготовок всегда было сильной его стороной, обеспечивало большинство успехов в родном клубе и никогда не вызывало ни тени негативной реакции. Наоборот! Победив очередного партнера в специально под него найденном и детально проработанном варианте, Гутман, что называется, "испытывал законное удовлетворение" от правильно выбранной загодя стратегии игры и профессионально проведенной аналитической работы.
Он даже улыбнулся, вспомнив, как однажды ему в течение одной недели удалось поймать двух очень сильных игроков на одинаковую, выуженную из сборника партий Фишера, редкую и совершенно сногсшибательную "новинку" и выиграть практически без борьбы две важнейшие партии, обеспечившие ему одновременно победу и в чемпионате его клуба и в розыгрыше ежегодного Кубка, чего ни до, ни после того вообще больше не случалось.
Да и потом, эта работа приносила успех не только ему одному! Сколько новых идей, сколько усилений игры за белых разыскал он в турнирных сборниках, готовясь к бесчисленным партиям с Томасом в вечном их варианте "Дракона". Томас же, вынужденный, в свою очередь, искать противоядия в новых вариантах, оказался в конце концов таким специалистом "Дракона", что без особого труда громил с его помощью куда более сильных противников в командных соревнованиях.
"Да нет, дело не в этом, или же не только в этом" - погруженный до сих пор в себя Гутман снова стал зрячим и в зеркальном отражении окна увидел, как его контрагент снова подошел к доске, постоял немного, размышляя о чем-то и уселся за столик.
Стоя вплотную к окну, Гутман хорошо теперь видел, что передняя и задняя грань стекла дают два разных отражения зала, которые накладываются друг на друга не полностью, а с небольшим сдвигом, сообщая всем отображаемым предметам слегка размытый по краям и немного колеблющийся контур. Наверное, именно поэтому движения оконного двойника его противника выглядели сейчас какими-то вялыми, дрожащими и неуверенными.
При ближайшем рассмотрении оказалось, что окно-зеркало еще и существенно искажает перспективу, и недовольство Гутмана партией и его странное нежелание играть ее дальше возросло еще больше, когда он увидел свое отражение почти рядом с фигурой своего соперника.
Ни малейшей жалости к нему, стоящему уже фактически обеими ногами за гранью поражения, Гутман не испытывал, равно как не находил, да и не собирался искать никаких оправданий его поведению. Сам он во время игры всегда вел себя подчеркнуто вежливо и предупредительно по отношению к любому своему партнеру и, бывало, даже предлагал тoму взять назад ход, нелепо и немедленно проигрывавший партию, или даже переиграть ее, стоящую совершенно наперекосяк, с самого начала. Но сейчас он явно ощущал, что это зазеркальное соседство двух отражений есть нечто большее, нежели простой оптический обман, и что тем самым некая часть характера его противника сплавляется с ним самим, сплавляется прочно и надолго. Теперь ему было почти жаль, что он не согласился на предложенную с полчаса назад ничью, которая, возможно, была бы все-таки наилучшим выходом из положения.
Он не сразу заметил, как столик позади него опустел, очередь хода снова была за ним. Позиция черных не стала, конечно, менее тяжелой, но соперник - Гутман поискал его глазами по залу, но так и не нашел - выбрал лучший практический шанс для максимального затягивания игры и теперь будет пытаться спастись в окончании. Вот только на окончательную беду свою он выбрал тот его вариант, который как раз и был знаком Гутману по его компьютерным баталиям, как "Отче наш" старому священнику. Гутман прекрасно представлял себе, что это означает полтора, а учитывая силу его соперника и иной контроль времени, скорее даже два часа борьбы. Вернее даже не борьбы, а медленного и неуклонного удушения вражеской позиции: сначала общее улучшение расстановки своих фигур, размен нескольких из них с образованием дыр во вражеском лагере, марш короля через ослабленные поля, выигрыш одной или двух пешек, образование проходной и постепенное продвижение ее вперед с последующей коронацией на последней горизонтали, совпадающей с казнью вражеского короля. И все это, раз уж черные теперь не получат и намека на какую-либо контригру, без малейшей угрозы целостности его собственного, а значит скучно, скучно и еще раз: скучно донельзя.
Дома подобные окончания никогда не игрались Гутманом "в сухую", но всегда комбинировались с чтением, футболом по телевизору или другими компьютерными занятиями, ибо сидеть на одном месте полтора часа кряду, обмениваясь парой ходов каждые десять минут, Гутман был не в состоянии.
Теперь черные, пару минут назад упустившие момент, чтобы сдаться по-человечески или перейти в последнюю контратаку, безумную, безнадежную, но по крайней мере быстро покончившую бы со всеми их несчастьями, будут тянуть время, как только возможно - в этом не было никаких сомнений. А там, глядишь, как-нибудь границу 40 ходов пересечем, тут тебе и новый контроль подоспеет: еще дополнительные два часа! Ужас какой - ведь эдак они и к полуночи не закончат!
Гутман любил и умел играть эндшпиль и всегда считал его одним из лучших своих шахматных друзей, то приходящим на помощь и спасающим безнадежно, казалось бы, проведенную партию, то расставляющим все точки над "i" и окончательно оформляющим очередную гутмановскую победу. Игра в нем вполне соответствовала методическому и основательному складу гутмановского характера, а что до необходимых при этом терпении и усидчивости, то их Гутману обычно было не занимать.
Но в том-то и дело, что сегодняшняя партия с самого начала не была обычной и Гутман с этим внезапно проснувшимся в нем отвращением к игре никак не мог себе представить, что выдержит здесь еще хотя бы полтора часа в таком убийственно медленном, киселеобразном темпе. Боже ты мой, да они растянутся для него в полтора года и он все будет и будет ожившей секундной стрелкой безостановочно нарезать круг за кругом по осточертевшему и до последней мелочи знакомому залу, не имея возможности ни вырваться из зоны его притяжения, ни прилечь, ни позвонить Леле, ни даже поговорить с котом.
Какой ужас: он непременно сойдет с ума уже через четверть часа! Ах, если бы можно было сейчас, не теряя лица, предложить сопернику ничью и вольной птицей по свежему морозному воздуху полететь домой, сбрасывая с себя все шахматное, а еще больше того околошахматное напряжение! Или если бы его соперник, как настоящий мужчина, предпочел встретить свою гибель в контратаке, пусть обреченной на неудачу, но лихой и искрометной, дабы ему, Гутману, пришлось, в самом деле, придумывать что-нибудь стоящее, а не жевать бесконечную резину окончания...
"Что-что-что? Контратака с жертвами? - Гутман вдруг ощутил, как бухнуло его сердце в точном предощущении верной идеи. - А с какой стати, интересно, мы будем ждать милостей от природы? Да еще после того, что мы с ней сделали! В смысле, с ним! С этим противным противником! А что бы нам самим, да вперед! Да с удалью, с гиканьем, с песней - вот с "Варягом", например!
Гутман откинулся на спинку стула и перевел дух. В окончаниях своих компьютерных партий он всегда следовал одним и тем же, записанным и затверженным практически наизусть путем наименьшего сопротивления, сухо и методично доводя каждый эндшпиль до победы и не обращая внимания на красоты ландшафта. А они, оказывается, были, да еще какие!
Теперь благодаря внезапно снизошедшему на него наитию, он ясно видел, как, пожертвовав одну за другой две фигуры, он может соорудить вокруг вражеского короля с его приближенными крепкую клетку из его и своих пешек, которую черным фигурам только и останется, что мерить шагами туда-сюда в ожидании того, как на другом фланге скромная белая пешечка доберется до последней линии и, превратившись в королеву, станет безраздельной хозяйкой всей доски.
Все это было очень неожиданно, быстро, красиво, но совершенно не профессионально, ибо ясный запрет подвергать уже выигранные партии опасностям только ради внешнего блеска 2-3 элегантных ходов можно было найти в любом шахматном учебнике. А опасность, безусловно, была. В конце третьего часа игры Гутман вполне мог допустить какую-нибудь глупую оплошность в предварительном рассчете или не заметить не слишком очевидного пока промежуточного хода противника, который, опровергнув всю комбинацию, оставил бы Гутмана у совершенно разбитого корыта.
Он решил еще немного погулять по залу, чтобы, оторвавшись от доски, оценить положение на ней как бы несколько со стороны. Вот же черт: куда ни кинь - всюду клин!
С одной стороны, он уже сейчас совсем тепленький, и если партия будет еще пару часов висеть на нем, как чугунное ядро на ноге каторжника, то он непременно сдвинется и, забыв про победный результат, наверняка и на пушечный выстрел не подойдет к шахматной доске в течение полугода. С другой, если партия будет им проиграна из-за глупой ошибки в рассчете комбинации, то он тоже вряд ли вскоре сумеет безмятежно передвигать фигурки то там то сям - тут уже именно потому, что не будет в состоянии вычеркнуть из подсознания такое обидное поражение. И память с лакейской услужливостью немедленно подбросила ему несколько хорошо известных и анекдотичных примеров совсем уж "слепых пятен" из партий знаменитых мастеров. "Могу очутиться в хорошей компании!" - криво улыбнулся он, слоняясь по залу и скользя ничего не видящим взглядом по другим игрокам, их партиям и остаткам рождественского убранства помещения.
Часы на церкви Святого Петра пробили половину - он уже не слишком понимал, чего именно. И два удара колокола, обнявшие его за плечи, тоже сделали это не то ободряя на славную атаку, не то утешая за будущую неудачу в ней. Он стоял теперь у стенда с мягкими игрушками и ему показалось, что два десятка оленят смотрят на него, не отрываясь и ожидая его решения. "Да-да, - вдруг подумал Гутман, - дело именно в оленятах! Не будь их, все было бы куда проще и легче!"
- Ну, вот не говори потом, что я тебя не предупреждал! - сказал он ближайшему олененку, чем-то очень похожему на Лелю, подошел к доске и быстро, словно боясь передумать, сделал первый ход комбинации - как в холодную воду прыгнул.
Его противник появился у доски минут через 20. Все это время Гутман мирно беседовал в сторонке со своим старым знакомым, тоже выходцем из России, который в другом конце зала в составе своей команды играл матч за третье место чемпионата. Свою первую партию с ним Гутман сыграл - страшно сказать - чуть не 20 лет назад на традиционном летнем городском турнире и теперь был очень удивлен, что его собеседник совершенно ее позабыл, тогда как он сам прекрасно помнил и свое чудесное спасение именно в эндшпиле, и комнату, в которой они играли, и даже то, что его тогдашний соперник, человек, впрочем, довольно резкий и желчный, всю партию удивительно мило и уютно нюхал сорванную где-то во дворе маргаритку.
"Чу-ют правду!" - совершенно иван-сусанинским голосом протянул про себя Гутман, фигурой своего собеседника скрытый от глаз противника, но сам отлично и с удовольствием видящий, как тот, мгновенно разгадавший идею комбинации, помотал головой, с сокрушенным видом уселся за стол и глубоко задумался.
Ответил он, наверное, лишь через полчаса, когда Гутман, уже успевший догрызть свои коржики, всерьез раздумывал, не сбегать ли ему на угол за булочкой с горячей сосиской. Сделав ход, противник немедленно снова куда-то исчез и настала очередь Гутмана заступать свою вахту у доски.
- Гром победы раздавайся, веселися, храбрый Бобр! - с удовольствием замурлыкал он, увидев, что сделанный его контрагентом ход хотя и не был полностью ожидаем, но тем не менее позволяет беспрепятственно развиваться его комбинации. - Веселися, храбрый Бобр! Тра-та-та-та супостата, в порошок его растер! Хотя нет, - тут же остановил он себя, - почему же супостата? Это уж явный перебор, никакой он не супостат, а несчастный, задавленный собственными комплексами и пытающийся самоутверждаться исключительно за чужой счет. Нечто вроде конца света в одной, отдельно взятой душе. Ладно, поехали вперед! - И он, наскоро проверив основные варианты, сделал очередной ход.
Теперь партия превратилась в некие качели. За столиком постоянно находился лишь один из игроков, который, освобожденный от груза очередного хода, немедленно покидал сферу притяжения доски и уступал место за ней другому. В свою очередь Гутман быстро пробегал по клавишам с каждым разом все менее разветвленных вариантов и отходил к облюбованному им местечку у соседнего окна. Оттуда он при случае вполне мог контролировать происходящее вокруг его доски, но, самое главное, в поле его зрения оказался огромный световой экран, установленный неподалеку на крыше бывшей пивоварни, по которому беспрерывно крутили годовую подборку всех голов его любимой команды, и Гутман с удовольствием комментировал их себе и любому остановившемуся рядом желающему.
Вполне ожидаемо развивающаяся к своему недалекомy уже финалу партия больше не требовала особых усилий с его стороны, но в одном он все же ошибся. Бог знает каким напряжением мысли его сопернику удалось-таки встроить в лестницу главного варианта несколько дополнительных ступенек. Решительно никак не изменив общую картину борьбы, они все же удлинили партию настолько, что она перевалила за 40-ходовую границу, и противники получили право на новый лимит времени: еще по часу на 20 ходов. Для Гутмана, не израсходовавшего еще солидную часть из основного двухчасового запаса, это было совершенно бесполезное богатство, ибо сейчас на партию он тратил лишь абсолютно необходимый минимум времени. Но его соперник, кажется, решил насладиться им сполна. Обдумывание ходов, с точки зрения Гутмана, теперь уже совершенно бесполезных и излишних, аккуратно продолжалось по 10-12 минут и примерно столько же времени занимали регулярные отлучки его противника из зала. Гутман понятия не имел, куда он постоянно исчезает, но в общем-то и не задавался этим вопросом. С того вполне бы стало, что он то и дело получает какие-то абсолютно запрещенные во время партии советы и рекомендации со стороны, но и это больше уже не волновало Гутмана: стоящую на доске позицию он легко выиграл бы вслепую у любого чемпиона мира.
Собственно, там и играть-то уже нечего было. Интрига в партии совершенно пропала, а предстоящая коронация гутмановской пешки была очевидна всем и каждому. Увы, эта очевидность не распространялась на соперника Гутмана, который упорно продолжал изыскивать какие-то, абсолютно в позиции не имеющиеся спасительные шансы, или, иначе говоря, просто-напросто тянул время в их партии, остававшейся единственной не законченной во всех матчах.
Зал между тем почти опустел. Разошлись отыгравшее свое участники команд, зрители, спонсоры турнира. Давным-давно, похоронив все надежды Гутмана на ошеломляющую газетную славу, отправился по своим делам корреспондент, записавший на диктофон коротенькое интервью с главным судьей чемпионата и снявший напоследок Кубок в руках капитана команды-победительницы, уже давным-давно определившейся по результатам закончившихся партий и, разумеется, не гутмановской. Теперь лишь вокруг их столика оставалась небольшая стайка из 10-12 человек: судьи и капитаны команд, которым предстояло еще подписывать итоговые протоколы, да еще пара-тройка любителей, зашедших сюда, очевидно, именно себя показать, ибо смотреть в гутмановской партии, правду сказать, было больше нечего. Пешка Гутмана стояла в шаге от поля превращения и на следующем ходу, уже в качестве королевы, должна была отправиться в карательную экспедицию по тылам черных и объявить скорый и неотвратимый мат их королю, всей жизни которого теперь оставалось от силы 5-6 ходов.
Когда противник Гутмана, отсутствовавший перед своим ходом больше обычного, появился, наконец, у доски, Гутман в простоте душевной подумал, что уж теперь все, слава Богу, кончится быстро. Но не тут-то было! Соперник по-прежнему оставался погруженным в какие-то сложные рассуждения. Как и в начале партии он сидел, подперев голову руками и спрятав глаза за сложенными ладонями. Время от времени он морщил лицо и кривил губы, словно отбрасывая очередной, не удовлетворявший его вариант. Но, поскольку таковых уже не было даже теоретически, то, по мнению Гутмана, все это смахивало на тривиальную клоунаду, тем более дурацкую и не аппетитную, что рассчитана она была лишь единственно для удовлетворения актерского самолюбия его контрагента, раз лицо его все равно почти никто видеть при этом не мог.
В этом лицедействе давно уже без следа утонули остатки мимолетного гутмановского сочувствия своему терзаемому самыми различными демонами сопернику. Футбол на табло кончился, Гутман устал, хотел домой и очень переживал, что победная реляция Леле, которую он в самых хвалебных тонах уже составил, все еще никак не может быть отправлена. И это последнее обстоятельство, безусловно находящееся на совести противника, тоже никак не добавляло ему популярности в глазах Гутмана.
Да что там - в нем мало-помалу снова начал закипать гнев праведный: елки-палки, издеваются тут над ним, что ли! Сначала шляется неизвестно где, потом сидит, якобы в раздумьях, когда уже сто лет назад сдаваться надо было да домой идти!
Гутман почувствовал, что сейчас заведется не на шутку и решил хлебнуть холодного воздуха. В дверях он столкнулся со своим капитаном Майком, который возвращался в зал после долгого перекура и, как видно, не знал в деталях о происходящем в партии.
- Сделай его, - с улыбкой сказал Майк, - отомсти за нас всех!
- Да сделал уже! Сделал! Но этот паразит, видно, совсем совесть потерял и до чистого мата играть собирается! И думает, думает, как слон! Тут уж я бессилен! - И Гутман виновато развел руками, ибо все-таки чувствовал и свою невольную вину за то, что Майк должен дожидаться окончательного результата его партии.
- Ну, вот и сделай его! - eще раз улыбнулся Майк.
Возвратившись минут через 10 обратно, Гутман нашел своего контрагента все в той же позе. Хода он тоже еще никакого не сделал, и продолжал сосредоточенно разглядывать доску, не замечая иронических взглядов стоящих вокруг людей. И только тут Гутмана внезапно осенило.
"Как же, до мата! - Мысленно похлопал он себя ладонью по лбу. - Да ведь он вообще ходить больше не будет и проиграет из-за превышения лимита времени. А что, тоже идея: и сдаваться не надо, и позорного мата не получишь! Нашел-таки еще одну лазейку! Одно слово - мастер! Матерый, видно, человечище!"
Впрочем, теперь уже до конца было совсем рукой подать. На часах соперника оставалось всего лишь десять минут, потом восемь, шесть, пять. Его флажок стал угрожающе подниматься и вскоре завис, зацепившишись за самый кончик минутной стрелки.
Прямо напротив себя, рядом с капитаном противной команды, Гутман увидел Майка, казалось бы, снова говорившего ему: "Сделай его!" И тут странная, несуразная идея вдруг сама собою оформилась в его голове. Конечно, претворять ее в жизнь было поступком не слишком-то благовидным и в другое время Гутман первым бы осудил себя за нее, но, с другой стороны... Ах, да к черту все эти вечные "с одной стороны", " с другой стороны"! Да с какой стороны ни возьмись - мало над ним сегодня измывались и измываются до сих пор?! Вот пусть теперь и расхлебывает, что заварил, глядишь, и отольются кошке его сегодняшние слезки, да, может быть, и не только его собственные, если он, похоже, всегда так себя ведет! И потом, времени на морализирование уже совсем не осталось - секундная стрелка на часах противника пошла на предпоследний круг.
Усевшись на самый кончик стула, Гутман наклонился вперед и, сузив глаза и стиснув челюсти, вцепился взглядом в циферблат часов, отсчитывающих последние секунды, - ни дать ни взять изготовившийся к прыжку хищный зверь. Вокруг замерли. Очень хорошо!
Еще немного, еще, еще - он тщательно соразмерял время! Теперь пора! И когда на часах его по-прежнему неподвижно сидевшего над доской соперника до контроля оставалось секунд 30, Гутман выпрямился, откинулся на спинку стула и торжественно возвестил:
- Предлагаю ничью!
Окружающие зашептались, кто-то неуверенно хихикнул.
- Что? - визави Гутмана быстро очнулся от своего транса и удивленно посмотрел на него.
- Предлагаю ничью! - помогая себе ладонью, Гутман разрубил фразу на слоги и в конце ее драматическим жестом указал на доску, где король черных сиротливо жался в угол под угрозой неубиенного мата в несколько ходов. "Да быстрее же соображай, быстрее! - мысленно закричал он. - А то все сорвется!"
Противник, машинально следуя руке Гутмана, уперся взглядом в доску, будто не созерцал ее до этого в том же самом положении битых 30 минут кряду, перевел взгляд на часы, отсчитывающие последние секунды, снова на доску, снова на часы и, наконец, секунд за 5-6 до контроля, не обращя внимания на уже вовсю полыхавший вокруг смех, вскочил, обеими руками схватил руку Гутмана, повалив при этом на пол и часы и несколько фигур, и заорал что есть мочи:
- Согласен! Согласен!
Хохот вокруг стал гомерическим! Гутмана наперебой поздравляли, хлопали по плечу, жали руки, как будто он только что выиграл главную партию года. Один Бог знает, каким образом удалось ему сохранить посреди этой вакханалии абсолютную серьезность, но он с честью выдержал и это испытание и вскоре уже садился в машину к Майку, вызвавшемуся довезти его до дому.
По дороге Майк обстоятельно рассказывал ему о ходе борьбы на других досках и вовсе не выглядел оглушенным жестоким поражением их команды: из семи остальных партий только ему одному удалось достичь красивой ничьей, соорудив в, казалось бы, уже безнадежно проигранном эндшпиле неприступную крепость из фигур вокруг своего короля. Гутман, который всегда тяжело выходил из своих собственных партий, даже и не очень ответственных, слушал его вполуха, в основном кивая головой в ответ, и оживился лишь после того, как Майк, посетовав на явно недостаточную работу с молодежью в их клубе, предрек их команде и впредь такие же разгромные поражения, как сегодня, но уже во встречах с куда более легкими противниками.
- Сегодня - что! Сегодня нам сам Бог велел такой команде с таким счетом влетать! Но ведь и дальше ничего хорошего светить не будет, если свежие силы в команду не вольются!
- Откуда же их взять-то, свежие силы? - удивился Гутман. - Со стороны что-ли пригласить?
- Да нет, почему со стороны! Своих растить надо! И Эде, и я, и ты - все мы могли бы хотя бы раз в месяц или, скажем, в полтора месяца что-нибудь молодняку передавать! Ведь есть что - вон ты сегодня какую партию выиграл!
- Ну, как выиграл, - возразил Гутман, - если я сам ему ничью предложил!
- Уничижение паче гордости? - усмехнулся Майк совсем как Эде по дороге на игру. - Разумеется выиграл, да еще как! Ничья - это так, пустая формальность!
- Меня эта формальность как минимум десяти рейтинговых очков лишила, а то и пятнадцати.
- Ничего, - успокоил его Майк, - с такой игрой быстро наверстаешь! И главное - в его любимом варианте! В родном! В особенном!
- Да ты что? - повернулся к нему Гутман.
- Точно! - кивнул Майк. - Я сам слышал, как он где-то сразу после начала кому-то по мобильнику из коридора звонил и даже хвастался, что вот, мол, еще одного недоумка на свой вариант поймал. Тот еще, стало быть кадр! Я уж не стал так рано бучу из-за мобильника поднимать - прямо, как в воду глядел, еще лучше получилось!
Гутман лишь кивнул в ответ. Ему почему-то очень не хотелось говорить сейчас Майку о том, что и он сам в последние пару месяцев едва ли не ежедневно тренировал с компьютером этот же самый вариант, будто зная, какая партия его ожидает. И вообще, с ним происходило сейчас что-то не очень понятное. Он, помнивший детали и обстоятельства многих и многих десятков своих партий, игранных годы назад, вдруг поймал себя на мысли, что не очень хорошо может воспроизвести конкретику только что закончившегося поединка и плохо представляет, встретились ли засевшие в памяти ходы этим вечером, или в одной из компьютерных партий, или же, наконец, только в аналитических изысканиях, которые он вообще проводил сам с собой. Больше того - из головы совершенно улетучились не только внешность его сегодняшнего противника - это было как раз не слишком странно, ибо Гутман никогда не мог связно описать черты даже и очень хорошо знакомого человека, - но даже и его фамилия, будто играл он сегодня с неким бесплотным и безымянным духом.
Когда Майк высадил его за остановку до его дома - дальше из-за раскопанной дороги ехать было сложно, - эти вопросительные знаки сидели в голове настолько крепкими крючкaми, что Гутман, даже не доходя до дома решил справиться о ходах по формуляру партии. Безуспешно охлопав себя по всем карманам, он в свете первого же попавшегося фонаря полез в сумку, но то ли та, в очередной раз перелопатив все свое содержимое, не пожелала выдать на гора желаемый бланк, то ли Гутман в самом деле забыл его в спешке в зале для игры.
Теперь оставалось надеяться на память пальцев, которые вполне могли сами по себе при разборе партии воспроизвести нужный ход, и едва придя домой, Гутман бросился к компьютеру, чтобы немедленно, пока все совершенно не забылось, начать построение интересующей его позиции из партии.
Надо же! Видимо, он забыл выключить его сегодня утром, когда уходил на работу после просмотра почты, и тот весь день проработал в щадящем режиме. Стараясь побыстрее вызвать его к полноценной жизни, Гутман нетерпеливо забарабанил по клавиатуре и когда экран, наконец, засветился, увидел, что какая-то странная комбинация нажатых клавиш сама собой вызвала к жизни шахматную программу, которая, он точно помнил, последние несколько дней не использовалась им.
Странной оказалась и стартовая заставка программы. Конечно, доска с застывшими на исходных местах белыми и черными фигурами по-прежнему имелась в наличии, но вот белый король на ней оказался, удивительным образом, выдвинутым вперед за линию своих пешек к самому центру доски и стоял там в гордом одиночестве, что обычно в командных состязаниях символизировало победу белых в только что законченной партии.
- Чего только на свете не бывает!' - Гутман ошеломленно покрутил головой - компьютер, казалось, как и зрители после партии, и Майк в машине четверть часа назад поздравлял его с победой, считая зафиксированную в протоколах ничью лишь пустой и не имеющей значения формальностью. - Ну-у, тогда уж давай по полной программе!
Он включил колонки, чтобы прослушать в свою честь какую-нибудь бравурную мелодию, обычно сопровождавшую поздравления с победой, но музыки не было.
- Ну, вот, - усмехнулся Гутман, - что и требовалось доказать. А то формальность, формальность! Нет уж! Победа - она и есть победа, а ничья и в Африке ничья!
Он нацелился мышкой на доску, чтобы убрать ее, но она уже пропала сама и перед ошеломленным Гутманом на экране, молниеносно сменяя одна другую, замелькали надписи, которыми компьютер обычно потчевал его во время игры. Некоторые из них, возникавшие в начале и конце партии, он уже знал, но другие, насколько он мог их различать и читать, были совершенно новыми. Он даже и не догадывался, какой палитрой сентенций обладала программа, но, увы, и сейчас не в состоянии был оценить большинство их, так быстро они возникали и исчезали. Все это было очень похоже на реакцию человека, который настолько огорошен и даже возмущен репликой своего собеседника, что никак не может найти правильный и меткий ответ и вот прокручивает и прокручивает в голове возможные его варианты. Он вдруг вспомнил, как пару часов назад, получив от своего противника ничейное предложение и отклонив его в конце концов, устыдился затем своим раздумьям - устыдился потому, что ясно представил себе тогда, какой презрительной строкой: "КАКАЯ НИЧЬЯ! Я ТЕБЯ ТАК УЧИЛ ИГРАТЬ? " - мог бы наградить его за эти колебания компьютер.
Наконец экран мигнул в последний раз и на нем застыло сообщение, до сих пор Гутману никогда не встречавшееся:
'' Совсем неплохо для биомозгов!''
Затем надпись пропала и вместо нее на экран выплыла другая, тоже незнакомая и набранная куда большим шрифтом:
''Тебе обязательно надо попробовать свои силы в городском первенстве! Понял?''
- Ладно, - улыбнулся Гутман, - я как-нибудь попробую!