В ночь с 14 на 15 октября исполняется 199 лет со дня рождения М.Ю. Лермонтова. Начинается год его 200-летия.
Идиллических отношений между большими поэтами, писателями и любой властью не бывает и быть не может. Уже хотя бы потому, что власть, как правило, призвана осуществлять волю большинства, а поэт и сам по себе индивидуалист и защищает, намывает в человеке прежде всего – индивидуума. Задачи - почти противоположные, но взаимно чрезвычайно необходимые.
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щёголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами властвовал тогда…
Одна из самых едких и беспощадных пушкинских эпиграмм – а «посвящена», если можно так выразиться, едва ли не самому великому – и также роковой судьбы – российскому самодержцу, победителю самого Наполеона, Александру Первому. Благословенному.
Которого Лермонтов тоже застал и тоже имел к нему своё отношение, правда, мне кажется, совсем другое, нежели его равновеликий предшественник на поэтическом троне.
Вообще-то, Лермонтовы, можно сказать, веками были с царями на короткой ноге – возможно, и потому ещё самый известный их прямой отпрыск по русской линии никогда не испытывал к земным властителям плебейского почтительного благоговения.
Знатокам известно, что о Лермонтах (кстати, и отец, и даже сам М. Ю. иногда писали свою фамилию через «а») живописал в своих исторических романах ещё Вальтер Скотт. Дело в том, что эти достославные носители одной из древнейших англо-шотландских фамилий, рыцари и трубадуры (в Михаиле Лермонтове два этих начала воплотились наиболее счастливо) участвовали ещё в средневековых династических распрях. Именно один из Лермонтов, поддерживавший Стюартов и впоследствии, после поражения, бежавший из Англии, сыграл серьёзную роль в возведении на шотландский престол короля Малькольма, за что и был пожалован в рыцари и наделён фамильным замком.
Да и судьба самого Михаила Лермонтова с юных лет не раз и не два решалась на самом верху. Достаточно сказать, что «весною 1839-го года Лермонтов явился к разводу с маленькой, чуть ли не игрушечной, саблею на боку, несмотря на присутствие на плацу великого князя Михаила Павловича, который тут же арестовал его за это, велел снять с него саблю и дал поиграть ею маленьким великим князьям – Николаю и Михаилу Николаевичам…»
Царские отпрыски играли с сабелькой Лермонтова – знаменательная деталь! Не забыли отдать? Не заиграли? Похоже, это был звёздный час в судьбе великих князей, так и оставшихся в истории маленькими.
Саблею поэта, написавшего стихотворение, которое многие годы считалось, пожалуй, самым антимонархическим во всей серьёзной русской поэзии: «Предсказание».
Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадёт…
…Настолько антимонархическим, что даже в отличном советском академическом трёхтомнике, в комментариях к нему, составители посчитали нужным сделать ремарку: мол, «чёрный год – так называлось обычно в современной поэту литературе время пугачёвского бунта». Чтоб, значит, читатели не заподозрили Лермонтова хотя бы в чуточном сочувствии к деспотам. Это же стихотворение – позволю себе привести его полностью – в постсоветское время стало трактоваться в совершенно противоположном духе.
Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадёт;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жён
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мёртвых тел
Начнёт бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь - и поймёшь,
Зачем в руке его булатный нож:
И горе для тебя! - твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет всё ужасно, мрачно в нём,
Как плащ его с возвышенным челом.
Картина и впрямь страшная, мистическая, чем-то перекликающаяся с блоковскими «Двенадцатью» и есенинским «Чёрным человеком». Но и тут есть одна деталь, которая не позволяет всецело принять его нынешнюю, новую, коньюктурную трактовку. На рукописном варианте этого невероятно глубокого, «подземного» стихотворения имеется лермонтовская собственноручная приписка: «Это мечта».
«Мечта» - как видение?
Или «мечта» - как желание?
Кто знает. Это Пушкин божественно гармоничен и ясен, Лермонтов же в величайших своих шедеврах – божественно тёмен.
Человек, у которого две могилы, при этом ещё неизвестно, где покоится его душа – ясно, что не в глине.
Здесь тоже много загадочных аллюзий.
Да он и смертный свой путь проделал примерно так же, как Александр Благословенный.
Тот с осени двадцать пятого лежал сперва в Таганроге, потом долго-долго, в гробу, двигался по России до Петербурга, потом, вследствие известных декабрьских событий, был забыт в Исаакиевском соборе аж до марта двадцать шестого уже года.
Лермонтов полгода пролежал под Машуком, а в конце января 1842 года «государь император, снисходя на просьбу помещицы Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, урожденной Столыпиной, изъявил высочайшее соизволение на перевоз из Пятигорска тела умершего там в июне месяце прошлого года внука её Михаила Лермонтова, Пензенской губернии, Чембарского уезда, в принадлежащее ей село Тарханы для погребения на фамильном кладбище…»
Царь двигался громадным конным поездом с остановками и парадными молебнами на станциях и подставах. Лермонтова же везли на быках – прах его прибыл в Тарханы только 21 апреля 1842 года.
…Царя везли в открытом гробу, поэта же, согласно тому же высочайшему соизволению – «в свинцовом и засмоленном гробе и с соблюдением всех предосторожностей, употребляемых в таких случаях».
Поэт и царь.
Николай Первый, личный цензор Александра Пушкина и благодетель Гоголя (кстати, Лермонтов однажды в Москве, в саду Погодина, читал одну из своих поэм в присутствии собиравшегося за границу Николая Гоголя, они были знакомы – представляете, какой выброс гениев случился в России в первой половине девятнадцатого века!), несёт вообще-то чрезмерно тяжкую историческую вину за Михаила Лермонтова.
«Собаке – собачья смерть!» – он никогда не говорил в связи с гибелью поэта эти слова.
Они ему приписаны. И растиражированы в основном советским школьным литературоведением.
Хотя неприязнь, конечно же, была.
Гениальность Пушкина Николай признавал – и потому всё прощал, в отличие от своего брата, Благословенного. Даже посмертные долги оплачивал, даже Бенкендорфа на предполагаемое место дуэли посылал, дабы предотвратить её. Даже, по слухам, волосы Натальи Николаевны в нательном медальоне носил.
Второй же гений России, на его взгляд, в тот момент был не нужен. Тем более - такой непредсказуемый.
Не знаю, как Россия, но царская голова, даже такая относительно начитанная, двух гениев не вмещала.
Это - главное.
А ведь и впрямь начитанная. Царь успел прочитать даже «Героя нашего времени». И вынести собственное мнение: подлинным героем книги, на его взгляд, является не Печорин, а Максим Максимович. И не такое уж, признаемся, пошлое мнение. А что, если он, царь, и впрямь был прав?
Второстепенное же ещё очевиднее.
Характер. Сомерсету Моэму принадлежит признание: «Я отдаю себе отчёт в том, что характера во мне больше, чем таланта».
У Лермонтова таланта бездна, а характера – пропасть.
Знаете, что он сказал о Белинском после их первой встречи? «Недоучившийся фанфарон!»
А вспомните, за что его в первый раз, по слухам, выгнали из лейб-гвардии (он то возвращался в неё, то опять бывал выпровожен)?
На светском балу юный Лермонтов пригласил некую девицу на выданье на тот танец и в таком порядке, после чего по тогдашнему неписанному офицерскому этикету он должен был в ближайшие дни сделать ей предложение.
Не сделал – русская поэзия от этого шага, несомненно, выиграла, а вот человеческая судьба поэта наверняка проиграла.
И его из придворной военной элиты потихоньку выдавили.
Не «собаке – собачья смерть», а «как жил – так и умер».
Так, совсем другой поговоркой, переводится дословно с французского языка того, XIX-го, наполеоновского, века фраза, вскользь брошенная Николаем при получении известия о трагической гибели Лермонтова.
По легенде, известие сие было получено в момент, когда царское семейство собиралось на молитву в домовую, дворцовую церковь. И то мать-императрица поправила венценосного сына:
- В церкви скажи не так. Скажи: «Погиб поэт, который со временем мог бы стать преемником великого Пушкина…».
Преемников, во всяком случае, в поэзии, не назначают. Но простим старушку: современники редко распознают гениев в упор. Лермонтов же уже при жизни солнца русской поэзии был вовсе не луной.
Императрице надо отдать должное. Неприязнь двора к и без того нежантильному, угловатому (звали «Майошкой» – с французского это что-то вроде «Квазимодо») Лермонтову подогрелась какой-то его неосторожной и едкой остротой, пущенной по адресу одной из царских дочерей, причём, кажется, младшей.
Она даже намеревалась нанять Булгарина, чтобы тот сочинил достойный ответный памфлет на Майошку.
Военная служба поэта была ещё короче, чем его жизнь, но очень уж переменчива. В каких полках и подразделениях он только не послужил! Известна точка зрения на это: гоняли, мол, как сидорову козу.
Но появляется и другая. Держа мятежного Лермонтова подальше от столиц, на Кавказе, царь всё же пытался в меру щадить его, уводить от горских пуль. Ему сообщали, доносили, что поэт лезет в самое пекло: известно ведь, что Михаил одно время даже возглавлял – вместо выбывшего по ранению знаменитого бреттёра - летучий отряд «охотников», отчаянный «спецназ», который один из лермонтовских современников так и именует: шайка Лермонтова. И переводя его из полка в полк, царь менял ему дислокацию, уводил от верной гибели.
Отсюда и отлучки с Кавказа, с передовой, в столицы.
Отсюда и поездки на лечение в Пятигорск – между прочим, последний раз от банальной простуды.
Где его и настигла своя же, русская, однокашника, пуля. Мартынова, которого другие называли «Человеком с большим кинжалом», а он, Лермонтов, просто «Мартышкой». Помимо всего прочего они ведь по столыпинской линии были в довольно близком родстве.
Кстати, однокашником Лермонтова был и князь Барятинский, тот, который десятилетия спустя умно и победоносно закончит, казалось бы, вечную для России кавказскую войну. Пленит Шамиля и более того – подружится с ним.
Однокашником по школе гвардейских подпрапорщиков был и Милютин, который со временем станет министром обороны, одним из действительно самых умных и передовых в истории России. Вот вам и «Печально я гляжу на наше поколение. Его грядущее - иль пусто, иль темно…»
Странно, ближайший сатрап сразу двух царей, Бенкердорф, Пушкина недолюбливал, а Лермонтову, между прочим, благоволил. А может, его бабке. Не раз и не два по её просьбе выгораживал даже перед самим царём своенравного Мишеля. И в стихах на «Смерть поэта» ничего крамольного поначалу не увидал.
Как спервоначалу ничего такого не увидал в них и сам двор. Это и в самом деле был очень даже начитанный и просвещённый двор – Пушкина с Лермонтовым здесь тоже читали ещё по рукописным спискам. И стихами «На смерть поэта» сперва искренне восхищались, как гениальной местью за поруганную русскую честь. И даже после знаменитой, написанной уже после того, как А. Тургенев отвёз на почтовых тело Пушкина в Святые горы, добавки в шестнадцать строк, начиная с дерзкой «А вы, надменные потомки», ничего особо дерзкого не увидали. Тот же великий князь Михаил Павлович проронил: «Как будто сам не принадлежит к одному из старейших в России дворянских родов».
И Бенкердорф – военные, особенно непосредственные лермонтовские начальники вообще-то относились к нему по-отечески: не знаю, как в стихах, а в мужской храбрости они разбирались – не собирался докладывать о них Николаю.
Пока в дело не вмешалась одна пожилая великосветская дама – мемуаристы чаще упоминают только начальную букву её фамилии: букву «Х».
Эта буква – не латинская «Икс», а, скорее всего, именно русская «Х».
Одна уже тогда крепко пожилая светская львица, большая умница, горела к Пушкину большой не то материнской, не то просто женской любовью. И фамилия её тоже начинается на эту букву.
Кто знает, не поторопила ли она события, вынудив Бенкендорфа поставить царя в известность и об этих роковых публицистических шестнадцати строках, которые были истолкованы императором «призывом к революции»: офицерам даже велено было несколько дней никуда не отлучаться без разрешения начальства.
Кто знает – может, так страстная поклонница Пушкина уже после его смерти и решила выстроить российский поэтический ранжир по своему субъективному усмотрению?
А ведь стихи-то и были как раз – на смерть её кумира.
Кто знает.
Одна, вообще-то, мудрая старая женщина вольно или невольно ускорила гибель поэта. Другая – роковых женских вмешательств немало в лермонтовской обделённой, в отличие от пушкинской, любовью судьбе – вольно или невольно добавила мистического очарования, а стало быть, и мистического долгожительства его романтической фигуре, не сказав о нём ни слова.
Речь о французской путешественнице и, возможно, французской разведчице Адели Оммер де Гелль. В последний прижизненный лермонтовский год она проехала по Северному Кавказу практически чётко по лермонтовским местам. Оставила после себя замечательную книгу «Путешествие по Прикаспийским степям и югу России», где действительно нет ни слова о Лермонтове.
У него о ней тоже нет ни строки. Кроме одного, правда, косвенного и довольно своеобразного росчерка, о котором чуть позже. И тем не менее именно ей, Адели, историческая молва приписывает молниеносный, но бурный роман с поэтом. Возможно, только эта, такая же взбаломашная и отчаянная, как и сам Михаил, француженка, если, конечно, не считать крепостных тарханских дев, а не петербургские ледяные одалиски, и была единственной, кто одарил поэта пылкой и безоглядной ответной страстью.
На этом настаивает не кто иной, как князь Вяземский, сын знаменитого поэта и вельможи, современника Пушкина и Лермонтова, П. Вяземского. И лишь сравнительно недавняя находка лермонтововедов даёт некоторые слабые основания считать упомянутый любовный роман не вымышленным, а реальным, и даже проливает некоторый дополнительный свет на отношения Лермонтова с Мартыновым. А стало быть, и на тайну его смерти.
Найдена анонимная эпиграмма на Лермонтова, подписанная буквой N.
Mon cher Michel,
Оставь Adel,
А нет сил –
Пей эликсир.
И вернётся снова
К тебе Реброва.
Рецепт возврата не иной
Лишь Эмиль
Верзилиной.
Эпиграмма дважды энергично перечёркнута карандашом, и здесь же лермонтовской рукой приписано: «Подлец, Мартышка!»
Адель была замужней женщиной (разве это останавливало когда-нибудь поэтов?) и путешествовала вместе с мужем – у одного из мемуаристов есть даже упоминание о том, как Лермонтов в каком-то кавказском доме оживлённо беседовал с неким французским путешественником и даже распевал с ним (и распивал, видимо) лихую французскую песенку.
Женщины Лермонтова – они никогда не «принадлежали» ему безраздельно. Кроме одной.
Да, действительно есть, слава Богу, и женщина, которая даже милостивое отношение к ней царя бросила под ноги своему Мишелю. Вообще-то, в первую голову – отношение Александра Христофоровича Бенкендорфа, который, похоже, не был тем иезуитским монстром для российской литературы и отечественного либерализма, каким описывает его, в частности, Мережковский. Практически все «заходы» к императору – и всё исключительно во имя Мишеньки! – эта удивительная женщина осуществила через Бенкердорфа. Он самолично и поздравлял её с очередной милостью государевой.
Даже у царедворца-интеллектуала Сперанского есть дневниковые записи о ней: «Тарханы. Посещение Елизаветы Алексеевны. Действие кавказских вод. Совершение исцеления».
Она и сама по себе, независимо от внука, была значительная русская женщина.
Да, речь о ней, о Елизавете Алексеевне Арсеньевой, в девичестве Столыпиной, одной из родственниц знаменитого российского реформатора.
Нет у русской литературы любви святее этой. Никто в мире, даже отец, не считая, конечно, рано погибшей матери (сейчас они все четверо покоятся рядом в Тарханах) не любил нашего неудобного гения так, как эта довольно суровая крепостница.
Я уже упоминал, что это она оплатила издание первой его крохотной книжицы.
Заплатила – всё тому же оборотню Булгарину! – из своего кармана аж пять рублей (это при том, что на войну с Наполеоном пожертвовала сто, впрочем, всей Пензенской губернии эта война финансово обошлась в 2 475 848 рублей 62 копейки – во как считали!) за положительный отзыв о Мишенькиной книжке.
Когда однажды внук опаздывал из Царского Села, из увольнения, в Петербург, она согласилась – впервые в жизни! – сесть вместе с ним в поезд (это первая русская литературная бабка, проехавшаяся по первой русской железке) – и перекрестилась, когда они добрались-таки благополучно до места.
Правда, после прислала ему ещё пару гнедых – чтоб только по этой вонючей и тряской железке больше не ездил.
Пушкин оставил – царю – одни долги. А в многофигурной описи имущества погибшего поручика Лермонтова среди прочего значится: «две тысячи шестьсот десять рублей ассигнациями…» Целое состояние! Корова стоила пять рублей.
Ещё там означены два добрых коня и два – сто первым номером – крепостных мужика: Иван Вертюков и Иван Соколов: они потом, через полгода, и повезут Мишеньку через пол-России.
Ещё в той же замечательно любопытной описи значится:
«1. Образ маленький Св. Архистратиха Михаила в Серебряной вызолоченной рызе – 1
2. Образ не большой Св. Иоанна Воина в Серебряной вызолоченной рызе – 1
3. Таковый же побольше Св. Николая Чудотворца в Серебряной рызе с вызолоченым венцом – 1»
Таковый же, но побольше…. – наверняка уложен перед кавказскими сборами внука всё той же бабкой и наверняка не без тайной надежды на государеву, тоже Николая, милость. Давая деньги супротив супостата Наполеона писала: «За щастие себе поставлю выполнить волю монаршею…»
В доме у неё также висел образ Спаса Нерукотворного – перед ним Елизавета Алексеевна ежедневно усердно молилась за спасение на Кавказе её золотца. А когда пришла весть о его гибели, велела вынести образ из дома. Выселила. Обиделась: мол, Спас - не спас.
Что там царь? – вон на кого посягнула в отместку за внука.
К слову: одна из икон в Тарханах была списана с Мишеньки. И даже, возможно, самим Мишенькой…
Подозрительно недолго пробыл Николай Соломонович Мартынов и под замком, и вообще в немилости. Уже вскоре после дуэли ему были возвращены все гражданские права и даже майорское звание.
Адель Оммер де Гелль в 1840 году в Ставрополе встречалась с генералом Павлом Христофоровичем Граббе. Именно под началом этого старого генерала и служил поручик Лермонтов.
С тем самым Граббе, который позже, узнав о гибели своего так далеко отстоявшего от него по служебной лестнице подчинённого, сказал: «Несчастная судьба нас, русских: только явится между нами человек с талантом, десять пошляков преследуют его до смерти».
Увы, царь до такой высоты всё же не поднялся. И подсказать ему никто не решился.
Адель Оммер де Гелль, опять же к слову, в Пятигорске жила в доме главврача Кавказских минеральных вод А. Ф. Конради – именно он послужил прототипом доктора Вернера из «Героя нашего времени».
По большому счёту, даже такому в меру просвещённому и весьма изощрённому правителю, каким был Николай I, прозванный, правда, Николаем Палкиным - не то по созвучию с отчеством, не то за двадцать пятый год – не удалось обольстить окончательно Пушкина, а уж Лермонтова стреножить – и подавно.
