Тело бати так и не нашли… Когда в тот грозовой вечер Софья ворвалась в дом, вся расхристанная, мокрая, как будто ее саму вытащили из омута - Аленка все поняла. У мачехи было такое опрокинутое лицо, такие отчаянные глаза, в которых еще жило отражение кипящей от бешеного дождя стремнины, что и говорить ничего не надо было - беда плескалась из них ледяной волной. Софья бросилась к кроватке Ксюшки, потом шарахнулась от нее назад, зажимая белыми от напряжения руками трясущиеся губы, дернула занавески, чуть их не сорвав, чтобы отгородить уголок, где спала дочка, и без сил упала на колени у стола.
- Беги, Ленушка. Скорее. Сзывай людей. Утоп Алеша… Господи!!!
Она завыла таким тоненьким, таким звериным голосом, что у Аленки все заледенело внутри, потом снова крепко зажала себе рот, и только сдавленный, еле слышный стон еще рвался из сведенных судорогой пальцев.
Аленка метнулась во двор, выскочила на улицу, не понимая куда ей бежать и что делать, и столкнулась с кем-то, налетела с размаху, и чье-то крепкое тело не дрогнуло, не шелохнулось, сильные руки подхватили ее, не дав упасть.
- Тише, золотая. Не кричи. Домой иди, я сберу людей, сестру лучше побереги, мать сейчас не в себе. Пошли отведу
Джура крепко подхватил Аленку за талию, а потом, поняв, что она почти не держится на ногах, взял на руки, внес в сени, посадил на лавку
- Охолони. Подыши, девочка. Я скоро.
…
Искали Алексея три дня. Все отлоги прошарили баграми, начиная от того места, где Софья нашла его рубаху и кепку, в которых он был на покосе до дальней излучины по течению. Но Карай молчал… Тихо нес свои воды, на отлогах, срывался в бег на стремнинах, хранил свои тайны и свою добычу. И только у самой излучины, в кустах ивняка, густо переплетенного с выбравшимся на берег рогозом Горбаткин пес нашел батин ботинок. И больше от него не было ни следа…
…
Аленка слегла с лихорадкой.До помин держалась, ходила, как потерянная, почти ничего не соображала. Как сквозь туманную завесу смотрела на всех, кто приходил помогать совершенно потерянной Софье - даже помогала тетке Анне и Катерине, терла тарелки, мешала кутью, еле таская ноги ходила на пасеку за медом, нянчилась с Ксюшкой. А когда все встали за столом, опустили глаза, слушая, как Матвей-лавочник поминает батю добрым словом, вдруг почувствовала, что не слышит. Ничего не слышит - звон только стоит в голове, как будто кто-то напустил ей в в нее целую тучу комаров, и они зудят все громче и громче, вьедаясь в мозги. А потом и вовсе все потемнело, опрокинулось, и последнее, что она увидела - близко-близко глаза Прокла, испуганные, жалкие, как у их дворового Буяна, когда ему грозят палкой.
…
- Аленушка, детка моя бедная. Напугала маму, разве можно так? Дай лобик, сейчас тебе полегче станет…
Аленушка лежала в кроватке, ее маленькое тельце томило, очень хотелось вытянуть ножки, но резные прутья упиралась в пятки, холодили и не пускали. Мама давно ворчала на батю, чтобы тот новую кроватку дочке смастерил, а тот не слушал, все пропадал где-то. И вот теперь, когда так сводит под коленками их не выпрямишь, тесно.
- Ты ножки тяни, тяни, маленткая, я там прутики убрала, теперь не мешает. Смотри, полотенечко влажное, сейчас легче станет.
Аленка сквозь туман жара видела встревоженное мамино лицо. Оно было нежным, таким белым с легким розовым румянцем, почти фарфоровым, что ей захотелось коснуться маминой кожи, потрогать, а вдруг оно кукольное. И ресницы у нее были, как у куколки - длинные и пушистые, дрожали, как крылышки у бабочки, аж ветерок шел. Аленка с удовольствием подставила лоб под мамину руки, и вправду стало легче, туман развеялся, захотелось пить. Мама села рядом на стул, притянула Аленку к себе, положила ее горящую голову на колени, потом подсунула подушку, сунула в рот прохладную ложечку с мятной водой.
- Ничего, ничего, дочушка. Завтра полегче будет, уже ты влажная. Все пройдет…
Аленка блаженствовала в маминых обьятиях. От нее пахло каким-то цветком и немного прохладной водой, и сразу становилось легче. И она дремала, качаясь в сонном дурмане…
И враз дурман спал. Аленка приподняла голову - в темноте ее комнаты было почти ничего не видно. Но угадывалось открытое окно, свежий ветерок шевелил занавеску, и тот самый запах, который она только сейчас услышала во сне проникал вместе с ветром.
- Мама… Мама, ты здесь?
В комнате было тихо, но тишина казалась живой, мама была здесь.
- Да, Аленушка… Я пришла.
Аленка с трудом, изо всех сил опираясь ослабевшими руками на кровать, села. И вдруг ее захлестнула злоба. Да такая, что перехватила горло, как будто удавкой, заставив не кричать - сипеть
- Зачем? Ты зачем сделала это? Тебе мало, что ты меня бросила, так ты еще и батю у меня отняла? Ты не любишь никого, ты злая. Себя любишь только!
Аленка кричала еще какие-то злобные и отчаянные слова, мама молча слушала, ее полупрозрачное лицо то проявлялось из темноты, то исчезало, и Аленке казалось, что оно мокрое от слез.
- Уходи! Не приходи сюда больше. Живите там с ним, бросили меня. Ненавижу вас!
Мама подошла совсем близко, и как тогда, в детстве коснулась огненного Аленкиного лба чем-то прохладным, успокаивающим, исцеляющим.
- Тише, девочка моя, тише. Не кричи. Ты зря винишь меня, нет моей вины в этом. Да и не нашел меня Алеша, не встретиться нам, видимо, не судьба. Да и мы с тобой сегодня в последний раз видимся, выросла ты, Аленушка. Сама теперь, все получится у тебя. Прощай…
Аленка пыталась схватить маму за руку, но ее уже не было, она только хватала что-то прохладное и влажное, и оно тут же таяло в руках. И чувство страшной потери, чего-то невозвратно-горького сшибло ее назад на подушки, лишило сил.
…
- Ну вот… Сегодня нет жара, поправишься, красота. Давай-ка еще ложку.
Гаптариха, похожая на черную седую ворону, нависла над Аленкой и совала ей в рот какую-то огненную гадость. В теле плыла истома, Аленке вдруг стало легко и приятно, больше не было ни боли, ни духоты. А в настежь раскрытое окно заглядывала чья-то смуглая, кучерявая белозубая физиономия. И этот кто-то пихал на подоконник букет ярких разноцветных флоксов.