После неполной бутылки вина на голодный желудок, под мерный стук колёс и темень за окном, перемежающуюся с барабанной дробью дождя, всё тело наполнилось приятным расслаблением, ленью и захотелось растянуться на нижней поездной полке. Эх, не так всё просто, надо ещё её застелить. Ох, как же Санёк не любил эту процедуру – расстилания получистого поездного белья с синими штампами, запихивания подушек в наволочки, одеяла в пододеяльник, подтыкания простыни… Но в очередной раз пришлось через всё это пройти. Поезд как назло стало мотать из стороны в сторону, он то резко тормозил, то вдруг трогался. Короче в самым неподходящий для того момент машинист устроил родео, скачки на быках.
Шурика мотало из стороны в сторону, он стойко цеплялся за всё что можно, за что не можно всё равно цеплялся и, как человек-паук, упорно застилал постель, чтобы скорей кинуться в омут чёрного сна, упасть в объятия Морфея и забыть наконец о дождях, плохой погоде, больной голове, ведь завтра он уже проснётся… А где он собственно проснётся? Да какая разница. Может в Волгограде или Калмыкии, да хоть в Казахстане, главное, чтобы там было тепло, а ещё лучше жарко до безумия. И никакого дождя.
Наконец постель была застелена, криво, шиворот-навыворот, наволочка и пододеяльник топорщились комками от непомещающихся в них подушки и одеяла, простынь кажись вообще засунута поперёк, да и плевать, уже не до эстетических экзерсисов. Конечно в армейке за такое с повеления сказать «настилание», схлопотал бы он пару нарядов вне очереди, да только их взводный, старшина с говорящим прозвищем «Яйцевырыватель» был сейчас очень далеко, если вообще был, а потому по своему обыкновению проверить по линейке Саньковое кроватное творчество, выполненное явно в духе раннего авангардизма, он увы, к своему сожалению, никак не мог. Шурик вспомнил того старшину. Рыжий, весь с ног до головы, веснушчатый, нос-картошка, усы как у таракана, приземистый, крепко сбитый, с пальцами-плоскогубцами, такими же рыжими, как всё у него.
-Яйца вырву! - живо представил Сашка его красочную реакцию на свой способ застилания постели.
Санёк плюхнулся на нижнюю полку, вытянулся во весь рост, сколько позволяла маленькая вагонная кроватка, правда ноги и локти безнадёжно свисали в пустоту, того и гляди норовив стащить вниз, на пол, но ему было уже всё равно.
Вдруг Александру стало так приятно, он как будто падал в бездонную пропасть расслабления, у которой нет дна. Улетели прочь, куда-то далеко-далеко и плачущие за стеной дети, и собака с треугольными ушами, и непрекращающиеся дожди. Всё это уходило, растворялось в призрачной дымке и стихало, а сам он проваливался, что называется, «в люлю». Глаза сами собой закрылись и слышалось только мерное:
- Ту-дух – ту-дух… Ту-дух – ту-дух
Стук колёс поезда успокаивал, создавал полную иллюзию защищённости, он в домике… В домике который едет…
*****
Вдруг Санёк, сам не понимая как, оказался в своём старом дворе, в котором провёл все детство и юность. Вот они родные жёлтые хрущобы, с исписанными подъездами, обожжённой спичками побелкой и сгоревшими звонками, вот тополя, пух от которых они поджигали и с криками убегали, когда он вдруг начинал разгораться со страшной силой и бежать к припаркованным машинам. Вот клумба у подъезда, возделываемая руками неуёмной бабы Груши, огороженная старой резиной от колёс, покрашенной во все цвета радуги. Вот их лавочка, вот столики, где алкаши забивали козла, вот покосившийся грибок на разрушенной детской площадке, под которым они прятались от дождя и тайком курили сигареты. Ржавые гаражи, радиовышка за обвалившимся забором. Это глушилка, она глушила «Голос Америки», пока работала.
Да всё так же, как и двадцать лет назад, ничего не поменялось. Здесь они встречались каждый день. Здесь ежевечерне собирались компанией друзья-приятели, соображали, где бы найти бабла, и что-нибудь выкрутить. Вот то самое место, на которое он подходил с остановки, перейдя дорогу. Тут, между двумя пятиэтажками, окна на третьем этаже одной из которых мыла Соха, демонстрируя всем окрестностям свои неприкрытые прелести, между затоптанным палисадником и стоянкой машин, на которой красовался зелёный Опель Фронтера местного нагловатого коммерса, которого грохнут спустя пару лет, именно здесь они встречались каждый день с дворовыми пацанами. Те всегда были здесь, на этом самом месте, как персонажи в компьютерной игре.
Спич, Слава, Француз, Зеня, Курочкин, Пьяный, Абрашкин, Абрам, Циркач… Они по жизни стояли здесь, лузгали семечки, которые взяли «попробовать» у бабулек, торговавших у остановки, стреляли сигареты у прохожих, цеплялись к прыщавым студенткам из меда, спешившим в общагу неподалёку. Смотрели где бы что выкрутить и что плохо лежит. Кто-то где-то разжился пятихаткой, на неё тут же на всю толпу купили трёлитровую банку пива, димедрола в соседней аптеке, сразу стало весело, потянулась приятная беседа. Досталось-то по паре глотков, но каждый делал вид, что он «напился», что он «вечно молодой-вечно пьяный».
В соседних пятиэтажках Бурмистров, Хитрый, Потсня, Коба, тоже все знакомые, только держались обособленно, у них своя компашка, свои интересы, свои разговоры… День проходил за днём, молодость пролетала мимо за семечками, анекдотами и пачкой Bonda, но именно в этом вечернем безделье состояла вся их жизнь. Здесь было спокойно, здесь все свои и он для всех свой. Никто ещё пока не сторчался, а потому все ещё не потеряли человеческий облик. «Болото», да именно так они называли это место, потому что в нём было так тепло, приятно и оно засасывало как муху, застрявшую в смоле.
Санёк вроде бы и понимал, что то, что он волшебным образом оказался здесь, во-первых, совершенно в другой локации, во-вторых совершенно в другом времени, т.е. совершенно не в том континууме, это как-то выходит за рамки той реальности, в которой он был пару минут назад… Но родное «болото», воспоминания, чувство спокойствия были столько сильны, что он ничего не хотел знать и думать. Здесь хорошо и этим всё сказано… он здесь и точка, а значит это правильно.
Интересно, что сейчас здесь за время года, да и вообще что за год? Вроде лето и не лето, тепло, но не жарко, прохладно, но не холодно, комфортно, всё в зелени, а может это начало осени? Или конец весны? Мимо по проспекту Космонавтов летели машины, спешили куда-то, отворачивая глаза, равнодушные люди. Вообще всё выглядело как декорации фильма, а сам Санёк вроде был как во вневременье, как будто являлся зрителем старого советского кино, или кадров кинохроники. Нет, сейчас точно должен появиться кто-то из пацанов, они всё пояснят, всё расскажут. Сейчас, наверное, придёт Спич, улыбнётся почти беззубым ртом, в котором остались одни жёлтые, прокуренные, а местами чёрные кочерыжки. А может Курочкин с Пьяным подгонят синьки или угостят Marlboro, ну худой конец вездесущий Киндер, который всегда знает всё и обо всех… Но нет, никого нет, вроде и людей много, а двор, их родной двор в котором столько всего было, словно вымер. Куда все подевались? Может опять с Северов прилетели пушистые братья Силины и всех утащили бухать на набу, денег то у них там куры не клюют?
*****
Да что же никто не идёт? Куда все подевались? Постой… кажется я начал вспоминать. Быть не может. Куски воспоминаний всплывали в мутной воде безвременья. Они как калейдоскоп кружили разноцветной мишурой в детской игрушке, складываясь в замысловатые фигуры и всё же вдруг мысль прорезала как нож кусок масла, как будто стакан с молоком упал на скатерть и молоко белой лавиной медленно, как в замедленной съёмке стекает на пол… Они же все мертвы. Все, все его друзья-приятели из этого двора, из двора его детства, уже давно, очень давно лежат в могиле, а кто и просто сгинул, не найдя покоя даже в земле…
Бурмистров умер от сердца, он был огромный, двухметровый, полуторацентнерный гигант… Но сердце, увы, у него оставалось обычным, человеческим, и не могло прокачивать такую огромную массу. Мучился, говорят пару лет перед смертью… Кто-то судачил, что так мучился, что смерть была для него хорошим выходом…
Коба уехал в Москву, устроился барменом в ночной клуб, а как-то утром его нашли мёртвым с ножевыми ранениями, вроде выходил за сигаретами к комку…
Хитрый и так-то худой, как глист, всё ходил в модной куртке с надписью «Манхэттен», как у молодёжи из «Беверли Хилз 90210», да подсел на какую-то дрянь и сгорел за считанные месяцы, говорят передоз.
Потсня промышлял мелкой уголовкой, не гнушался никакого, даже самого гнилого и грязного криминала и палева, за которые ни один здравомыслящий человек бы не взялся. Он ведь из неблагополучной семьи, у него моральных принципов никаких не было. Сел, конечно, отсидел, вышел, пару месяцев после отсидки потерсился около комков, то авторитета из себя тюремного строил, то лавэ стрелял, то по карманам тырил, да потом пропал, оказалось кинул кони от палёной водяры.
Всё… соседний двор кончился. А что с их пацанами? Судьбы всех похожи, как под копирку… Сразу за соседним двором пошло косить наших, одного за другим, словно в братскую могилу ложились. По началу от рака народ стал помирать. Оказалась радиовышка та, что прямо за гаражами стояла, какое-то мощное излучение вредное давала. Абрам за три месяца ушел, рак желудка, а когда выносили, говорят и не поймешь толи человек, толи скелет, высохший, сине-зелёный… А по жизни был пухлый, весёлый, розовощёкий… Затем Эля и брат Марата, Пашка, от белокровия, по научному лейкоза, рака крови, эти совсем малолетки, двадцати не было. Те кто с гепатитом, те жили подольше, правда гнили за живо и жёлтые были сами, особенно глаза, в общем ни один от самой желтухи не помер, все от чего-то другого… Она же медленный, ласковый убийца называют.
Следующей волной пошли те, кто подсел на наркоту или синьку. Кто от одного помирал, кто от другого. Один Курочкин отличился – умудрился помереть и от того, и от другого сразу, одновременно. Вмазался, выпил литр водяры и уснул у подъезда на лавочке. Вечным сном. За несколько лет, этих выкосило почти всех. Повезло только тем, кто сел – Кондрату с Циркачом. Циркач зарубил по белочке собственную бабку, Кондрат, из котельной где работал, изображая из себя Цоя, вынес всё что мог, включая насосы, печи, инструмент, газовые ключи, покупать-то на что-то надо, да тут как назло начальство нагрянуло, ну и полетел Кондрат в места не столь отдалённые, словно фанера над Парижем. Повезло обоим, пересидели мор.
А остальные… Ничего необычного. Пьяный спился, Франуцуз сторчался, Повар, обглотался колёс… Везде летальный исход, один за другим… Не двор, а «Пункт назначения» какой-то, словно какая-то неведомая сила убивала всех подряд. Уж на что на что, так даже сама Соха, та самая что завлекала голой задницей из окна на третьем дворовых кавалеров, якобы моя окна, так и та скопытилась и самое смешное тоже от передоза, вот на кого бы не подумал... Главное такая здоровая, мощная, буфера как дыни и на тебе – передоз…
Периодические кого-то убивали по пьяни: то ножом свои на кухне пырнут, то голову проломят залётные за гаражами. Шапкин старший, тот с девятого этажа из девятины вышел, прямо с балкона вниз. Что ему там померещилось и чем он убился - одном Богу известно. Коба младший, брата которого в Москве замочили, на восьмом жил, как раз под Шапкиным. Так вот он потом всем рассказывал, что сидел в тот вечер, играл в Сегу, глядь в окно – а там ноги свисают. Он кинулся, хотел схватить, только пальцы должен был сжать, как сосед его сверху внизу полетел, главное странно так по прямой, а во рту сигарета дымится, только красненький огонёк, как электричка. А еще говорил, не знаю правда или нет, что они с Шапкиным на секунду глазами встретились, тот окурок не выпускает, только дым выпускает, как паровоз и смотрит в одну точку, словно завис в воздухе. И взгляд у того был такой… стеклянный, ни страха, ни ужаса, как будто зомбировали его. Да кто ему поверит, балаболу малолетнему.
Абрама от водки вздуло как огромную лягушку, Зениамина наоборот от наркоты высушило как глисту, одни глаза, да и те с синяками. А конец у всех один, оба на городском, даже вроде неподалёку. Ну и так далее, и тому подобное, реально проклятый двор.
Последними уходили спидозники, эти продержались почему-то дольше других. Киндер с Лягушонком, два брата, одному двенадцать было, второму восемь кажись, когда всё это начиналось. А кончилось всё для них в один год. Спидозники, они же не сами по себе умирают, начинается обычно всё с простуды, болеют страшно, иммунитета то нету…Кто ещё… Марат с Карасём, Хип. Все самые продуманные, из любых ситуаций выходили, сколько от милиции прятались, сколько скрывались, всё их не брало. А СПИД догнал.
Так и кончился наш двор, как, впрочем, и все окрестные дворы. Не просто кончился все вымерли, как мамонты. Целое поколение девяностых. Выживших – единицы, как после эпидемии. И никто из них не дожил даже до тридцатника...
*****
Память во сне возвращалась к Саньку. Интересное явление –вспомнить то, что забыл. Так вот почему двор во сне пустой… Вот почему он никого не может здесь найти…