Мучают ли порой святого сомнения, как поступить и какой дорогой пойти — или в его голове все ясно, помыслы его чисты, сердце не беспокоят ни гнев, ни зависть, ни ревность, ни досада на невежество, слепоту и жестокость мира людского?
Предположу, что душа его спокойна, на сердце легко, в мыслях все на своих местах — и на моральный выбор он смотрит, как на выбор единственного пути, предрешенного его миссией, его верой и видимыми очевидными вводными данными для решения задачи. Он знает, что все делает верно, а правильно пусть делают остальные.
В моей жизни/практике/работе/творчестве есть достаточно святых: Виктор Уилсон, Вадим Рублев, Герман Ларин, Мартин Аллен, Клод Фламан… Гуру в белых пальто, великие учителя — мои и моих коллег и друзей, — Поэты и алхимики, мои примеры для подражания. И столько же — и даже больше — очаровательных грешников, которые философским и/или поэтическим сообществом канонизированы как святые: Мартин Хайдеггер, Герман Гессе, Томас Манн, Карл Густав Юнг, Уильям Блейк, Фридрих Гёльдерлин, Людвиг Витгенштейн, Фридрих Ницше… Впрочем, Гессе, все же, святой; Гёльдерлин, проживший половину жизни на границе воображения и реальности — предположу, что тоже.
Меня, как и всякого грешника, стремящегося к святости, беспокоит вопрос: если перед грешником всякий раз стоит моральный выбор, а святым в теории может стать любой, у кого есть сердце, то как не искуситься обидой и гневом на вселенскую несправедливость и не заявить, что пусть идет оно все лесом, раз люди злые и неблагодарные, и великий дар, который Поэт и пророк несет им, им не нужен — потому что они до него еще не доросли?
Святые ответят, что это очевидно: делать то, что должен, несмотря ни на что. Я тоже полагала, что это очевидно — пока чуть не убилась о проблему доверия розовоочкастого недо-гуру и неподъемный вес ноши для грешника, назвавшего себя святым.
Контекст: чтобы было понятно, зачем мне святые и грешники
Я подражала своим примерам для подражания — в открытости души, в безвозмездности дара, в бесплатности работы, называемой мной служением. Примерно полгода я была искренне убеждена, что прогресс в Великом Делании линейный, я иду — медленно, но верно — к воплощению, уже отказалась от себя и положила все, что у меня есть, во служение. Я служила своей вере и своему делу — и потом получила пощечину кризиса веры, перевернувшей мою жизнь вверх тормашками. Свободное падение, яма, блэкаут — и два месяца за меня отдувались два доверенных лица, танцуя социальные танцы и скрывая, что Александра уже не Александра, а зомби при смерти, в критическом минимальном весе, без денег и сил работать на работе мечты. Беспомощность, одиночество, убежденность, что никому нет никакого дела до меня — и моей работы, которую я ставила превыше себя; убежденность, что нет в мире справедливости — потому что когда ты ничего плохого никому не делаешь и не желаешь, а тебя закидывают камнями и оставляют помирать, разводя руками, что ничем помочь не могут (это же мои проблемы, не их), — опускаются руки. Я, очевидно, ждала, что после неудач станет лучше — а лучше не становилось; я, очевидно, ждала, что если хоть кому-то нужно то, что я предлагаю (нужна не я сама — уже не я сама), то мне помогут — хотя бы с юристами. Забавно, что залечь на дно, спрятавшись от жестокого неблагодарного мира, занимаясь решением чужих семейных проблем, надолго не получилось. Возмутительнейшим образом меня расшевелил — раздразнил — христианским символом веры католик Клод Фламан, и в итоге я вернулась, чтобы доказать/показать и ему, и всем на свете, что герметики изобрели христианство.
Новый философский роман «Неизбежность Хроноса» как раз про моральный выбор грешника на пути к святости, дела, отражающие веру, позабытые истины об утопии взошедшего алого солнца и Бога в одеянии из любви — о которых алхимик, поэт, пророк и апостол рассказывает, ибо такова его миссия, таково его служение.
Выбери, на чьей стороне ты
Все бы ничего, да больше месяца исследования — изучения герметического наследия на страницах каменных книг готической архитектуры, современного Собора Парижской Богоматери на месте епископальной группы церквей и бывшего храма Юпитера, средневекового быта парижан — и чтения — от катехизиса католической церкви и стенографий проповедей разных римских пап до свода канонического права разных эпох и Суммы теологии Фомы Аквинского, — еще больше обострило постановку вопроса. Благодаря Гийому Овернскому я теперь даже имею доказательную базу для ответа на вопрос, почему в раю не поют, однако до сих пор стою перед выбором: грех или святость.
Как алхимику, оспаривающему всякий конфликтный дуализм, кроме пар созидание-разрушение, порядок-хаос, разум-воображение, мне пришлось добавить еще одну в набор шкал. Более того, грех противопоставляется святости, но не противопоставляется всему остальному: грешников можно и нужно любить, грешники это обычные, нередко хорошие люди, реже — талантливые, замечательные, добрые… С ума сошла — спросите вы? Как такое возможно — спросите вы? У меня встречный вопрос: как много святых вы знаете — и знаете ли вообще?
Наши любимые Людвиг Витгенштейн и Мартин Хайдеггер — великие умы, личности, легендарные философы; с характером, причудами, не скупые на оценочные суждения и категоричность, стремящиеся к истине, но не к святости. Хайдеггер — в позднем творчестве проповедовавший не что иное, как христианский символ веры в утопии алого солнца, призывая вопрошать и бодрствовать, чтобы обрести надежду вернуть утраченные основания в безосновном — согрешил, отказавшись протянуть руку — и знание на протянутой руке — своему поколению. К слову, черные тетради были завещаны к публикации только после издания полного собрания его сочинений в первую очередь, чтобы его верно поняли — прочтя все предыдущее, а не вырванные из контекста заметки на полях, — но не мистификации ради. Как мы знаем, признав его сильнейшим философом 20-го столетия, поняли его, все же, неверно, распяли, заклеймили…
Витгенштейн, заявивший Расселу, Муру и комиссии на защите докторской диссертации: «Не переживайте, я знаю, вы никогда этого не поймете» — в качестве которой он представлял «Логико-философский трактат», чтобы получить степень и должность в Кембридже, чтобы Кембридж получил его в качестве преподавателя, — никогда не скрывал ни своего пренебрежения к невежеству, ни мизантропии, ни вспыльчивого и обидчивого характера. И тем не менее, он наш бро — гений, который был прав, который отчаялся верить, что найдется современник, способный отбросить лестницу философов, по которой сперва следует забраться на вершину.
Иными словами, в них — человечность человеков и вся палитра побочек великого ума, который не может найти себе место в своей эпохе — без святости, в грехе, но в величии — которое добром преобразит мир, потому что никогда не напрасно.
Про остальных героев алхимического кружка тоже можно долго рассказывать: Карла Густава Юнга по некой причине осуждают за немудрость в личной жизни; Томаса Манна — за оппортунизм и ЧСВ; Уильяма Блейка — за инфантильность и впечатлительность… А судьи кто? Бога ради, дайте людям быть людьми — прекрасными и раскрывающими свой талант и свою личность так, как им это даровал создатель! Дайте поэтам и мыслителям передавать эстафету дальше и преодолевать трудности — у каждого свои, — жить и дышать полной грудью, приобретать свой опыт и черпать свое вдохновение из тоски по крови, ночи, дикости.
Мы жизнью духа нежною живем,
Эльфической отдав себя мечте,
Пожертвовав прекрасной пустоте
Сегодняшним быстротекущим днем.
Паренья мыслей безмятежен вид,
Игра тонка, чиста и высока.
Но в глубине души у нас тоска
По крови, ночи, дикости горит.
Игра нам в радость. Нас не гонит плеть.
В пустыне духа не бывает гроз.
Но втайне мы мечтаем жить всерьез,
Зачать, родить, страдать и умереть.
— Герман Гессе «Но втайне мы мечтаем...»
(из «Игры в бисер», перевод с немецкого Соломона Апта)
А вот Герман Гессе святой. Это, конечно, мое — вполне себе экспертное — мнение; и пусть даже со мной не согласятся те, кто согласился с тем, кто заявил, что Гессе проповедовал, как Сид Вишес, а жил, как Иосиф Кобзон. Кобзон, между прочим, символ эпохи; к сожалению, я слишком стара, чтобы не знать, что Кобзон вечный и прожил в 4 раза дольше, а деструктивные паттерны разрушают не только людей, но и пространство, их окружающее.
Томас Манн в письме редактору о литературном журнале "März", организованном Германом Гессе, писал: «Можете не беспокоиться, я нашел "März" филистерским и грубоватым. Политически журнал демократический в южнонемецком смысле и литературный. Герман Гессе – ну, я не эстет, но это для меня слишком бесхитростно». Слишком бесхитростно! Святой, не иначе.
Я это к тому, что грех это противоположность святости, но всего лишь характеристика нашего положения относительно святости.
Почему Виктор Уилсон святой, подробно объяснять не буду. Он никого не убивал, чужого не брал, а когда перед ним вставал моральный выбор, он этот выбор делал в пользу созидания — и старался изо всех сил, даже когда на время отвернулся (якобы) от своей веры. Вера внутри него никуда не делась, он продолжал выполнять свою миссию (учителя), даже когда этого не осознавал — и именно поэтому он практически сразу, когда того потребовали обстоятельства, вновь встал на путь веры. И, конечно же, получил по голове.
Почему Клод Фламан святой, половине читателей будет очевидно, половина скажет, что он такой же святой, как и я святая… Потому что когда дело дошло до проверки веры делами своими, сперва все было хорошо, а потом резко стало плохо и вовсе не так, как того требует доктрина и дисциплина.
И вот мы пришли к постановке вопроса дефиниции святости.
Священник и святой
Одна из провокационных тем в романе «Неизбежность Хроноса» — тема целибата католического священства. Лютый ужас меня постиг от сбора обратной связи не только с тех, кто только мимо проходил и лишь отдаленно смыслит о закулисье жизни клириков, но и от самих клириков.
О том, почему целибат это жемчужина католической церкви, можно прочесть в энциклике папы Павла VI "Sacerdotalis caelibatus". С текстом получилось точь-в-точь как с «Логико-философским трактатом» Витгенштейна — потому что поняли его только я и Клод, который до недавнего времени тоже о теме кризиса веры вообще не задумывался.
Если коротко, то целибат не доктрина, но мера дисциплины; если коротко, то почти весь христианский мир — православный, протестантский — уже давно разрешил священникам жениться, а одни католики упираются. Если коротко, критика целибата небезосновательна, ибо аргументом для тех, кто не уразумеет, где же там жемчужина, являлось то, что так священство — в Средневековье влиятельное и небедное — не имело бы возможность плодить наследников и создавать семьи.
Однако. Тем не менее. Вместе с тем. Священник служит Богу, людям, церкви; священник всю свою жизнь отдает во служение; священник не должен думать о семье, ибо личный интерес и интерес семьи в какой-то момент будет противопоставлен интересу церкви; в корпоративном мире это называется конфликтом интересов. Священство это не работа; священство это миссия. Те, кто думают, что днем будут носить сутану и белую колоратку, а вечером снимут священское облачение, усядутся на диван, будут смотреть телек и пить вино/виски/бренди/пиво, сбросив заботы трудового дня, — ошибаются.
Священник это 24/7. Те, кто не готовы на такое — дверь вот там.
За несколько веков ситуация в христианском мире существенно изменилась, количество людей в приходах уменьшилось, количество желающих быть священниками — дьяконами, пресвитерами, епископами — сократилось. Реалии иные, прогрессивный мир не может обойтись ни без вседозволенной либеральности, ни без корректировки критериев, допускающих более широкий круг лиц к служению, закрыванию глаз на нарушения доктрин и дисциплин. Говорят, некому работать… Работать? Для чего и для кого они «работают» — если половина из них точно не понимает, где там жемчужина — и ноют, что целибат это не благо и выбор, а терновый венец? В церковь по-прежнему идут за властью… О каком служении тут может идти речь?
Внутри католического мира давно идут споры, нужна ли католичеству жемчужина — и потому хочется спросить: может, вы просто пойдете искать другое место, другое занятие и работу, если «не тянете» целибат, дисциплину, ответственность, неискушенность, обособленность от мирской суеты, будучи окруженными ей, не будете пытаться переделать одно в другое — служение в работу — тем самым отнимая у людей утопию алого солнца в христианстве — потому что так вы отнимаете у символа священника весь его смысл?
Все бы ничего, да больше месяца исследования… И мы возвращаемся в заявленной ранее теме: грех или святость. Жил-был Клод Фламан — и думал, что он святой, все думали, что он святой — пока не встал перед выбором: хочется согрешить, откуда-то вылезло личное желание, противоречащее предписанию, обидно, что решение дается с трудом, страшно, что все переплетено, потому что вся человечность, доброта и любовь обернулись к нему задом, когда захотелось подарить человечность, доброту и любовь одному человеку, а не церкви и всему миру. И он задумался, его ли это путь — путь святости — будучи посвященным в сан, будучи священником (ну ладно, окей, дьяконом) — которому нельзя жениться. Я уж не говорю про изменять жене-церкви с женщиной или фантазиями о ней.
Лютый ужас у меня был не от ситуации с Клодом, а от реакции мимокрокодилов — и коллег Клода.
Те, кто проходил мимо, раскритиковали книгу за то, что Клод (СПОЙЛЕР) католической церкви не изменил — и вере своей не изменил, — потому что хотели не только драмы, историзма, мистицизма и хронофантастики, но и кое-чего горячего. Идите читайте/смотрите куда-нибудь в другое место — дверь вот там.
Коллеги Клода нанесли моей чуткой психике не меньший урон — потому что дисциплинарный грех с изменой церкви и фантазиями вообще-то допустим, на него выделено, как говорится, в бюджете на издержки профессии. Мы с Клодом ревели — ибо и здесь помощи никакой не будет, жемчужину никто не видит, а она есть.
И вот так мы стоим перед выбором: грех или святость. Можно согрешить — но тогда что будет со святостью? Была ли она в нем/во мне вообще? Согрешить сейчас — и после пойти снова в святость, идти терпеливо, зная, что когда-нибудь дойдешь? Не грешить — и быть несчастным, потерянным, растерянным, в сожалении и сомнении об упущенном варианте, в экзистенциальной грусти по погубленной версии себя, которая могла бы быть счастлива?
Я надеюсь, вы понимаете, что дело не в том, чтобы взять и сказать: «Ну все, теперь я ухожу из священников, дверь вот там — и я иду туда, счастливо оставаться…» Это еще и вопрос о представлении о себе в своей голове. Он думал, его миссия — в служении церкви и миру. А не в том, чтобы завести семью. Ощущение, что он теперь больше не святой, бьет не только по идентификации, но и по самолюбию — очередному человеческому качеству, которое он в себе вдруг обнаружил, а его вопрос — как ему тогда служить Христу — или, говоря нашим алхимическим языком — во имя утопии алого солнца, если он уже не священник — не имеет однозначного ответа.
Святые ответят, что это очевидно: делать то, что должен, несмотря ни на что. То есть даже если он не священник, святым в теории может стать любой — и соответственно, какая ему разница, в какой должности он пребывает, если роль его — с точки зрения Бога — от этого не меняется… И это не повторение — это анамнесис. Напомнило интервью католического священника, объяснявшего, почему женщинам нельзя становиться священниками, словами, что священство, это не про власть, а про святость, что святым можно быть в любой роли. Я бы за его спиной в тот момент проорала, что так его неправильно поймут, и потому надо добавить, что каждый хорош в своей роли, если ее верно занимает, а мужчины эффективнее на позициях, где надо быть отцом и продолжать дело святых апостолов. Ответить на вопрос, что такое быть отцом, ваше домашнее задание.
Поэт и святой
До священника мне далеко, до отца тоже. Но вот поэт и пророк я уже давно, и подсказки стоит искать как в дефиниции святости, так и в дефиниции апостольской миссии. Основать церковь, поддерживать порядок в церкви — не привилегия, но ответственность; бороться за свою веру и защищать свою семью — поэтов, философов, алхимиков — а не только ждать от Бога награды за старания и страдания — если этого требуют обстоятельства.
Что делает кошка, когда к ней лезет кто-то навязчивый? Бьет лапой. Возможно даже с когтями. Возможно даже не один раз. Что делает кошка, когда кто-то угрожает ее котятам? То же самое, еще и с остервенением… Конечно, кошка вам не пророк и поэт, святости тут столько же, сколько приятных ноток в ароматических соединениях кошачьего духа — однако грех здесь если и есть, то только в том, что кошка кого-то покалечит. Святые же не отвечают насилием на насилие, ядом на яд, они подставляют щеки под удары, смиренно сносят участь, им уготовленную — потому что всякий поэт и пророк это мученик во имя утопии взошедшего алого солнца?
Но дело в том, что если я буду молчать о том, что меня несправедливо осудили и запугали, не буду ставить на место невежд, кровохлебок и нарциссов без эмпатии, утверждающих, что я должна помалкивать о неприятном и говорить только приятное, каждый раз будет погибать один котенок — который не дождался помощи, знака, волшебного заклинания милосердия, которое дало бы ему свет и надежду.
Служить это служить, не выбирать, что нравится и не нравится, это 24/7 — и вовсе не равняться на чей-то стандарт святости, но иметь свою собственную дисциплину, доктрину, ибо мы — я, ты, вы — знаем, зачем это все, и верим не в формулы, а в реальности ими выражаемые.
С вами была Александра Undead, писатель Стелла Фракта, алхимик и пророк утопии алого солнца, во имя Отца — Бога в одеянии из любви, дела творения, Сына — творения, несущего спасение, тайны искупления, и Святого Духа — ремесла поэта, источника и первопричины. Никогда не напрасно.