Помню, в 80-е годы имел хождение такой анекдот. У армянского радио как-то спросили:
- На кого из персонажей древнегреческой мифологии похож Советский Союз?
На что армянское радио ответило:
- На божество любви Эроса (лат. – Амура, Купидона). Потому, что голый, вооружён до зубов и лезет ко всем со своей любовью.
Сравнение страны исполинских размеров с безотлучным спутником и помощником богини любви Афродиты было донельзя метким.
О том, что СССР был крайне милитаризованной державой, знают, наверняка, все те, кто имел счастье там родиться. Наша родина помимо необъятных размеров, имела и самую большую по численности армию в мире (около 5 миллионов), а также громадный ядерный потенциал.
Мощь Советского Союза выражалась также в безвозмездной помощи различным «братским народам», проживавшим в Африке, Азии, Южной и Центральной Америке. Так, долги «дружественных» государств перед СССР составляли астрономические миллиарды долларов (Куба – 35, страны Африки – 20, Афганистан – 12, Монголия – 11, Сирия – 10, Вьетнам – 9,5 и т.д.).
Кроме денежной помощи, СССР нёс в мир новую национальную идею, «русский коммунизм», пропитанный традиционным коллективистским сознанием общинного человека.
И при всём том в самой щедрой и военизированной стране мира наблюдался тотальный дефицит необходимых продуктов, а в конце 80-х годов и вовсе появились талоны (карточная система).
Такая великодушная и расточительная помощь резко контрастировала с непрекращающейся гонкой вооружения и раздутым военным бюджетом, пустеющими прилавками, бедственным положением основного населения и ростом преступности.
Жертвенность и мессианство стали основными лозунгами Русской Православной церкви, которая усиленно внедряла их в широкие народные массы. В отличие от пантеона святых-аскетов Византии, русские святые - мученики, клали свои жизни на алтарь великих идей добра и справедливости. Таковыми были, в частности, первые русские святые благоверные – князья-страстотерпцы Борис и Глеб.
Идея самоотречения во имя кого-то ради высокой цели, прочно укоренилась в русской литературе: возьмите с полки книгу любого классика XIX века — и вы погрузитесь в историю о том, как кто-то долго страдал и кого-то спасал, демонстрируя при этом образец самой высокой нравственности. К этому можно прибавить неизменных спутников страдания - грусть и меланхолию.
Так, один из главных героев романа Ф. М. Достоевского «Подросток» «глубокоучёный» помещик Андрей Петрович Версилов в разговоре со своим внебрачным сыном Аркадием рассуждает про «тоску русского дворянина».
Что это вообще за странное понятие и откуда она взялась, эта так называемая тоска? И почему ею страдают исключительно русские?
В 4-й главе 1-й части Аркадий Долгорукий так рассказывает о своём отце:
«… Он учился в университете, но поступил в гвардию, в кавалерийский полк. Женился на Фанариотовой и вышел в отставку. Ездил за границу и, воротясь, жил в Москве в светских удовольствиях. По смерти жены прибыл в деревню; тут эпизод с моей матерью. Потом долго жил где-то на юге. В войну с Европой поступил опять в военную службу, но в Крым не попал и всё время в деле не был. По окончании войны, выйдя в отставку, ездил за границу, и даже с моею матерью, которую, впрочем, оставил в Кёнигсберге. Бедная рассказывала иногда с каким-то ужасом и качая головой, как она прожила тогда целые полгода, одна-одинешенька, с маленькой дочерью, не зная языка, точно в лесу, а под конец и без денег. Тогда приехала за нею Татьяна Павловна и отвезла её назад, куда-то в Нижегородскую губернию. Потом Версилов вступил в мировые посредники первого призыва и, говорят, прекрасно исполнял свое дело; но вскоре кинул его и в Петербурге стал заниматься ведением разных частных гражданских исков. Андроников всегда высоко ставил его способности, очень уважал его и говорил лишь, что не понимает его характера. Потом Версилов и это бросил и опять уехал за границу, и уже на долгий срок, на несколько лет. Затем начались особенно близкие связи со стариком князем Сокольским. Во всё это время денежные средства его изменялись раза два-три радикально: то совсем впадал в нищету, то опять вдруг богател и подымался…».
То, что дворянство со времён Петра за один век превратилось из служилого сословия в класс паразитов и прожигателей жизни, очевидно. Поскольку делать стало нечего, то и начались «метания» и «страдания».
Неудовлетворённость жизни приводит к шараханию из стороны в сторону, а невозможность «принести благо» на родине заставляет русского помещика «нести добро и свет» куда-то в Европу.
В разговоре с сыном Версилов объясняет причины эмиграции (т.е. тому, что произошло после 1861 года, когда дворян лишили рабов):
«… Я уехал с тем, чтоб остаться в Европе, мой милый, и не возвращаться домой никогда. Я эмигрировал.
- К Герцену? Участвовать в заграничной пропаганде? Вы, наверно, всю жизнь участвовали в каком-нибудь заговоре? - вскричал я, не сдерживаясь.
- Нет, мой друг, я ни в каком заговоре не участвовал. А у тебя так даже глаза засверкали; я люблю твои восклицания, мой милый. Нет, я просто уехал тогда от тоски, от внезапной тоски.
Это была тоска русского дворянина - право, не умею лучше выразиться. Дворянская тоска и ничего больше.
- Крепостное право... освобождение народа? - пробормотал было я, задыхаясь.
- Крепостничество? Ты думаешь, я стосковался по крепостничеству? Не мог вынести освобождения народа? О нет, мой друг, да мы-то и были освободителями. Я эмигрировал без всякой злобы. Я только что был мировым посредником и бился из всех сил; бился бескорыстно и уехал даже и не потому, что мало получил за мой либерализм. Мы и все тогда ничего не получили, то есть опять-таки такие, как я. Я уехал скорее в гордости, чем в раскаянии, и, поверь тому, весьма далекий от мысли, что настало мне время кончить жизнь скромным сапожником. Je suis gentilhomme avant tout et je mourrai gentilhomme! Но мне все-таки было грустно. Нас таких в России, может быть, около тысячи человек; действительно, может быть, не больше, но ведь этого очень довольно, чтобы не умирать идее. Мы - носители идеи, мой милый!.. Друг мой, я говорю в какой-то странной надежде, что ты поймешь всю эту белиберду…».
Версилов считает себя и таких же как он, не бездельниками, мучающимися от безделья, а едва ли не эталоном. К передовым лучшим русским людям, «высшему культурному слою», он причисляет всего небольшую кучку - тысячу человек, к которым относит и себя самого. «Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу». На это было «истрачено столько веков и столько миллионов народу». Это те, которые хранят «в себе будущее России». Их высшая культурно-историческая миссия – скитальчество.
Такого нет нигде в мире – «тип всемирного боления за всех». По мнению Версилова, русская миссия в Европе - примирение полярностей: «высшая русская мысль есть всепримирение идей». Европа же неспособна найти выход из своих непримиримых противоречий – там крайняя национальная ограниченность европейцев.
«… Там была брань и логика; там француз был всего только французом, а немец всего только немцем, и это с наибольшим напряжением, чем во всю их историю; стало быть, никогда француз не повредил столько Франции, а немец своей Германии, как в то именно время! Тогда во всей Европе не было ни одного европейца!...»
Версилов делает парадоксальный вывод. Оказывается, уже 100 лет как Россия «живёт» не для себя, а … для Европы (а они этого, естественно, не ценят)!
«…Одна Россия живет не для себя, а для мысли, и согласись, мой друг, знаменательный факт, что вот уже почти столетие, как Россия живет решительно не для себя, а для одной лишь Европы!...»
Русский, по словам Версилова,— «носитель высшей культурной мысли» — способен стать и над раздирающими противоположностями европейских наций и над неразрешимыми противоречиями европейских политических партий. «Только я один, между всеми петролейщиками, мог сказать им в глаза, что их Тюильри — ошибка; и только я один, между всеми консерваторами-отмстителями мог сказать отмстителям, что Тюильри — хоть и преступление, но все же логика».
Причины эмиграции Версилова просты: по его мнению, он «отслужил», как положено:
«… - Я эмигрировал, - продолжал он, - и мне ничего было не жаль назади. Всё, что было в силах моих, я отслужил тогда России, пока в ней был; выехав, я тоже продолжал ей служить, но лишь расширив идею. Но, служа так, я служил ей гораздо больше, чем если б я был всего только русским, подобно тому как француз был тогда всего только французом, а немец - немцем. В Европе этого пока еще не поймут. Европа создала благородные типы француза, англичанина, немца, но о будущем своем человеке она еще почти ничего не знает. И, кажется, еще пока знать не хочет. И понятно: они несвободны, а мы свободны. Только я один в Европе, с моей русской тоской, тогда был свободен…».
Т.е., он, дворянин, оплатил службой царю то имение, которое ему было пожаловано. Понятно, что имение было наследственным, но наследственно передаваемый актив предполагал автоматически и наследственно передаваемое обязательство по нему: службу царю. И он сказал, что обязанность свою отслужил, а значит и обязательство оплачено.
Версилов продолжал:
«… Заметь себе, друг мой, странность: всякий француз может служить не только своей Франции, но даже и человечеству, единственно под тем лишь условием, что останется наиболее французом; равно - англичанин и немец.
Один лишь русский, даже в наше время, то есть гораздо еще раньше, чем будет подведен всеобщий итог, получил уже способность становиться наиболее русским именно лишь тогда, когда он наиболее европеец. Это и есть самое существенное национальное различие наше от всех, и у нас на этот счет - как нигде. Я во Франции - француз, с немцем - немец, с древним греком - грек и тем самым наиболее русский. Тем самым я - настоящий русский и наиболее служу для России, ибо выставляю ее главную мысль. Я - пионер этой мысли. Я тогда эмигрировал, но разве я покинул Россию? Нет, я продолжал ей служить. Пусть бы я и ничего не сделал в Европе, пусть я ехал только скитаться (да я и знал, что еду только скитаться), но довольно и того, что я ехал с моею мыслью и с моим сознанием. Я повез туда мою русскую тоску. О, не одна только тогдашняя кровь меня так испугала, и даже не Тюильри, а всё, что должно последовать. Им еще долго суждено драться, потому что они - еще слишком немцы и слишком французы и не кончили свое дело еще в этих ролях. А до тех пор мне жаль разрушения.
Русскому Европа так же драгоценна, как Россия: каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же была отечеством нашим, как и Россия. О, более! Нельзя более любить Россию, чем люблю ее я, но я никогда не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж, сокровища их наук и искусств, вся история их - мне милей, чем Россия. О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим! У них теперь другие мысли и другие чувства, и они перестали дорожить старыми камнями... Там консерватор всего только борется за существование; да и петролейщик лезет лишь из-за права на кусок. Одна Россия живет не для себя, а для мысли, и согласись, мой друг, знаменательный факт, что вот уже почти столетие, как Россия живет решительно не для себя, а для одной лишь Европы! А им? О, им суждены страшные муки прежде, чем достигнуть царствия божия…».
Таким образом, служба дворянина Версилова закончена только в России (но не вообще), а теперь следует облагодетельствовать всю Европу и положить свою жизнь и жизнь сотен тысяч людей во имя немцев и французов.
Все эти мысли появляются у помещиков после 1861 года, когда у них на руках остаются кредитные билеты государства вместо прежнего актива, живых рабов.
Дворян в России, в отличие от Франции конца XVIII века, не лишили всего, только заменили один актив (землю и крестьян) на другой (облигации). Т.е. попросту монетизировали. Причём на крайне выгодных для них, а не для крестьян условиях.
А уже помещики уже в большинстве своем не вписались в эти новые условия, не смогли извлечь выгоды и в итоге проели эти активы. Вспомните «Вишнёвый сад» - Раневскую и Гаева.
Вся эта «тоска русского дворянина», т.н. «Онегинская тоска» и сплин, описана у Пушкина, который находился под влиянием Байрона. Иными словами, всё, что тут, в России, происходило, о чём думали, писали и мечтали - это всё уже было пройдено в Англии минимум лет за 100 до этого.