Один из заводов, изготовлявший серийно разработки нашего НИИ был в Краснодаре. Туда надо было ездить с авторским надзором за изготовлением. И как-то получилось, что у нас, командированных, сложились какие-то ненормально тёплые отношения с хозяевами. Ну посудите сами: заводчане на выходные дни организовали нам вместе с собою выезд на море, в Новороссийск. Жили мы в вагоне. Это был такой туристический маршрут. А заводчане нам показывали город, купались, загорали на пляже. Сходили на Малую землю… И глянулась мне одна девушка из конструкторского отдела. Такая же, как жена, крупная и лицом чем-то похожа.
Но.
Я за много-много лет до женитьбы, глядя на золотую молодёжь, которую мог рассматривать близко, молча поклялся себе, что я не буду изменять жене. – И вот – первое испытание. – Я жену люблю. Она только родила первенца. Давно уже мне не доступна. Гормоны играют. И вдруг командировка. И девушка, смотрю, откликается на мои миниухаживания. Сослуживцы и принимающая сторона, бродя по городу, деликатно оставляют нас на улице наедине позади себя. – А у меня угрызения совести – аж сейчас, кажется, помню, какие сильные. Я им поддался, и мы догнали остальных.
Однако жена что-то почувствовала, когда я вернулся. Она за мной сильно скучала, радовалась этому новому для неё переживанию, и чего-то от встречи ждала, а я как-то не так её поцеловал, вроде бы. И украдкой плакала, она потом пожаловалась.
Я только укрепился в мысли – ни одной измены не будет. Тем более что жена ж всё чует волшебным образом. Другое дело – флирт напропалую при твёрдом знании обеих сторон, что это только флирт. – Совесть чиста.
И я подумываю: не оттого ли я так долго живу, что у меня совесть большую часть жизни была чиста. (Наверно, это большой грех у христиан – так думать, благо, я не верующий.)
Это при том, что я ж ежедневно беру на себя ответственность судить о произведениях искусства. Я, правда, есть ноль в этой области. Ни на что не влияю. Тем более, что я там и сям заявляю, что предлагаю относиться к моим вариантам толкований произведений лишь как к попытке приобщения.
Один, я наткнулся, посвятивший моей статье целую свою статью, аж поругал меня за такую неуверенность в себе. Но я эту критику не принял.
И что: мои статьи – как флирт? Что были, что не были…
Нет. Мне б хотелось не так. А – чтоб меня в науку приняли (пусть и после моей смерти). Ибо в науке и отрицательный результат – в чём-то положительный.
Это даёт мне внутреннее право тягаться с именитыми в теории даже (ибо она у меня подкреплена долгой практикой).
*
Приступаю к чтению книги Турчина «По лабиринтам авангарда» (1993). Меня больше интересует идеостиль, а не стиль. То есть акцентирование подсознательности идеала стиля. Поэтому я обязательно в чём-то не совпаду во мнении с Турчиным. Что, думаю, интересно будет вдумчивому читателю.
Во-первых, я не соглашаюсь применять слово «авангард» для сверхисторических пессимистичных идеостилей. Если имеется в виду тот оттенок позитива в этом слове, как новизна большого натурокорёжения, то я б предложил другое слово – модернизм. Авангард, соответственно, оставить оптимистам – футуристам и последователям, которые верили в позитив и прогресс, но ужасались его изъянов – если по величине натурокорёжения – не хуже крайних пессимистов. Вот вместе с ними авангард пусть себе и зовётся модернистами.
*
Во-вторых, не вполне соглашаюсь с таким:
«…он [модернизм] не производит готовых формул и не дает определенных знаний, его задача в ином: спровоцировать поиск, создать новый опыт, подготовить их к самым невероятным стрессовым ситуациям и мировым катаклизмам. И то и другое легко ожидаемо в наше тревожное время. Так что [модернизм] —некая «школа духа»».
Неготовность лишь постольку, поскольку не была или игнорируется после открытия теория художественности по Выготскому (широко опубликованная в 1965 году). Частично готовая формула (идеостиля или произведения неприкладного искусства) даётся странностями «текста» для времени своего создания, представляющими собою прорывы подсознательного идеала сквозь запрет сознания. По странностям можно восстановить всю формулу. И так не только с модернизмом, но и со всеми идеостилями в прошлом. Относительно одного из идеостилей – Высокого Возрождения – в науке даже есть консенсус, что формула его: «Гармония низкого и высокого». И поскольку «полностью» формула постигается только подсознаниями восприемников, то явление предстаёт не как «некая «школа духа»», а точнее: испытание сокровенного. Перед Высоким Возрождением царил идеостиль, называемый Лосевым тёмной стороной титанизма. Рисовали схематически отдельно от тела половые органы. Для тех, кто не смог это перенести наступило Высокое Возрождение. Тоже голые тела, но облагороженные Святым Небом.
Обязано «невероятным стрессовым ситуациям» и огромное натурокорёжение модернизма.
Началось оно с не очень большого натурокорёжения – стилем модерн.
*
Признаюсь, что надо мною довлеет предвзятость, почерпнутая у Н.Н. Александрова, что стиль модерн выражал ницшеанский идеал, выражал не образно, а катарсически. То есть противоречивые элементы (какая-то мёртвость одушевлённого – нет теней на женских фигурах {ниже} – и оживляж сомнительно одушевлённого – пестрота на шкуре Змия) порождают осознаваемые противочувствия, которые в столкновении рождают в подсознании восприемника не вполне осознаваемый катарсис, осознаваемо проявляющийся лишь в переживании какой-то жути.
Она намекает на позитив: несмотря на непереносимую скуку Этого мира, бегство в метафизическое иномирие (точнее, умение дать катарсическое ощущение этого иномирия, создающее впечатление достижения этого принципиально недостижимого идеала) есть всё-таки идеал, а не его отсутствие. Хоть он и изрядно аморален: над Добром и Злом, - но всё же более позитивен, чем декадентство, считающее нормой превосходство Зла над Добром.
Тем паче, чем сатанизм, считающий радостным то, что Зло сильнее Добра.
Но самый интересный нюанс (который я не смогу доказать) это, что ницшеанство способно быть подсознательным идеалом индивидуалиста, то есть быть естественным идеалом, а декадентство и сатанизм подсознательными идеалами быть не могут. Они порождения только ума. Оптимизм факта рождения человечества (и, синхронно, искусства) определил, что крайнее разочарование индивидуалиста (ницшеанство) может быть естественным, а приспособление сознания ко Злу в виде декадентства и сатанизма может быть только искусственным.
Ну, попробуем всё же поанализировать…
Не вызовет, думаю, возражение, что цветовую шкалу можно уподобить эмоциям позитивным и негативным. Я не стану демонстрировать колесо эмоций Плучека – оно меня как-то отвращает. У него красное – это раздражение, злость и ярость по мере насыщенности (как для быков). А у русских – красная девица, красная площадь… У сатанизма красное должно выражать радость победы Зла над Добром, что мы и видим у Калмакова. А середина спектра, зелёное, мыслится мною как безразличие (кто сильней: Зло или Добро).
И это – порождение моего ума – ассоциация + рассуждение. Действия сознания. То есть декадентство и сатанизм – искусственны, как вторично сознание перед подсознанием.
Это объясняет моё первое согласие с Турчииым:
«…А. Ван де Вельде писал в 1894 г.: «художники, слывшие до сих пор «декадентами», превратились в борцов, которые кинулись в поток новой, многообещающей религии»».
Ведь, когда говорят о художнике, то молчаливо его чтят за создание произведения неприкладного искусства. То есть рождённого подсознательным идеалом, а не – как прикладное искусство – замыслом сознания. Подсознательный идеал не признают на словах, но признают на деле. Он рождает ЧТО-ТО, словами невыразимое. Не так, как декадентство и сатанизм – совершенно чёткие понятия: «Зло сильнее, и это норма», «Зло сильнее, и это хорошо».
Осознаваемая формула ницшеанства: «над Добром и Злом», - не исчерпывает его, ибо есть ещё какая-то сладкая жуть. Это метафизическое иномирие, которое до сих пор мало кем осознаётся, хоть ницшеанству уже 150 лет в теоретически оформленном виде.
Вот прикладники (декаденты, сатанисты) с радостью ринулись во что-то новое соседнее им по аморальности, но то с какой-то тайной – метафизическим иномирием.
Надо ли акцентировать, что из-за философского акцента так понимаемого ницшеанства, оно оказывается не злым практически, а даже мобилизующим на протест последние душевные силы ультраразочарованного. Помните? Искусство ж родилось в оптимизме.
Далее, наверно, я буду цитировать из книги только то, с чем я не согласен.
*
Нет, я ещё кое с чем соглашусь. С понятием эклектика. Это когда и академизм (1), и так называемый реализм социальной активности (2) приняты в «позитивистской эстетике» (плач о несчастном народе у передвижников в России, вхождение в интересы простого народа у барбизонцев Франции). В России одна и та же Академия художеств порождает тех и других.
Непереносимая скука от этой эклектики в том, что оба края есть прикладное искусство. Академизм призван усиливать довольство верхов, простой реализм – плач о низах.
А художников же тянет выражать ЧТО-ТО, словами невыразимое. И нет такого стиля (настоящий реализм есть, он с подсознательным идеалом истины, он чует в социуме то, что ещё никто не чует; но это – исключение в искусстве; и можно считать, что не влиятельное). И без невыразимого непереносимо скучно.
Я всё пишу это «непереносимое», чтоб подвести к крайности переживаний ницшеанцев. Крайности! Из-за крайности оно большинством до сих пор не воспринимается. Большинство не доходит до крайности в переживании.
*
Пожалуй, и ещё с одним соглашусь:
«Говорилось, что эпоха Возрождения породила манию стилизаторства…».
Соглашусь способом иного понимания формализма. Не как выпячивания формы, а как следования в форме традиции – преимущественного натуроподобия. Уж как Микеланджело времени Позднего Возрождения взбунтовался против безнравственности католической церкви, погрязшей в материальности и грехе. Как он страстно для протеста утрировал материальность тел. Но это всё-таки не искорёженные у него до неузнаваемости тела, как это очень скоро сделают такие ницшеанцы, как постимпрессионисты, фовисты, кубисты и т.д. Как постаревший Микеладжело, времени маньеризма, отчаявшись в аморальности ещё больше, довёл в возмущении иные лица до недовырубленного состояния, но это была частность только.
Нет. С маньеризмом не в том главное, что частность, а в том, что в каком-то последнем итоге Микеланджело Бога не утратил. Его идеал улетел очень далеко. В сверхбудущее. Но он остался при идеале всё же. Что и не позволило ему всю скульптуру сделать недовырубленной. А вот когда наступил модернизм (не модерн), то крик: «Боже! Зачем ты нас оставил!», - заставил экспрессионистов, скажем, изуродовать всю натуру в произведении.
У них с Микеланджело было то общее, что они – коллективисты. Для них Бог – ценность. Для экспрессионистов всё равно в каком-то, - уж и не знаю, как обозначить, - итоге Бог тоже остаётся. Из-за этого, хоть большинство их произведений выходят в отчаянии за пределы условности (т.е. искусства: воздействуют принуждающее, как жизнь – восприятие «сопровождается состоянием дурноты»), но некоторые в пределах искусства остаются и воздействуют не только сильно, а и эстетически – как отлично сделанные для выражения. Например, корявости и невероятия «Пророка» Нольде.
Я потому на экспрессионизм отвлёкся, что он очень уж хорошо демонстрирует меру крайности разочарования. С индивидуалистами (ницшеанцами) такая мера в сфере духа такая же, но в сфере формы корёжение у них шло гораздо медленнее. В стиле модерн без подсказки (мёртвость одушевлённого) можно корёжение и не заметить. Только будете чувствовать какой-то ужас, а в чём дело, не поймёте.
В общем, я согласен, что натуроподобие стало восприниматься как вериги. Но это – взгляд формалиста. Питалась же эта разрушительность негативами общественной жизни: кризисом и упадком христианства из-за успехов науки, кризисом самой науки из-за впадения её в поверхностность позитивизма (договоримся, мол, сие и сие нам понятно), даже сытостью среднего класса из-за скуки сытости, а ещё беспрецедентным национализмом, обещающим мировую войну.
*
Что-то не кончаются мои согласия с книгой…
««...Новое искусство с самого начала было претенциозным и самовлюбленным. Оно неминуемо вело к разного рода преувеличениям, несообразностям и экстравагантности, которые спустя более 30 лет вызывают представление о карнавале, о разгуле индивидуализма»,— писал X. К. ван де Велде».
Ну не совсем согласен я. Если карнавал понимать, как что-то коллективистское и весёлое, то нет, не карнавал. Ибо жутковато.
Я не могу сказать резко, вслед за Александровым, что мёртвость выражена отсутствием теней на лицах и руках, ибо намёк на них есть на первом плане. Но этого и близко нет на остальных. Да и наличие на первом плане почти равно отсутствию по сравнению с бурным оживляжем всего остального, кроме тел. А это – противоречие и противочувствие и – катарсис: метафизическое иномирие. – Чем не жуть?
*
И опять соглашусь:
«…социально-экономическая детерминированность модерна нуждается в уточнениях».
В самом деле, как мне трудно давалось отталкивание модерна В. Васнецова от индустриальных построек Парижа в 1876 году. Еле находил такие. Что Нестерова отвращало от Запада, когда он там путешествовал, тоже как-то не понятно.
*
И снова согласен:
«По словам ван де Велде, «это искусство, рожденное с убеждением в том, что оно в самом себе несет зародыш конца»».
А как же иначе. Наличие-то смерти на Этом свете непереносимо. Значит, вон из Этого мира. А что это такое – вон? – Смерть.
*
А вот далее, читаю, абзац за абзацем общие фразы, характеризующие стиль модерн. И это для меня равно нулю. Я не воспринимаю общие фразы. Поэтому следующую цитату помещу только, когда она будет о конкретном.
.
Продолжение, возможно, последует.
28 февраля 2024 г.