«России ты служишь... Умно ли, честно ли, это потомки рассудят, но служишь старательно. Но ты ещё не Россия, хоть ты её канцлер. От имени России сподручнее мне говорить, потому что я её страдалец». Так скажет князь Черкасский канцлеру Бестужеву.
Согласно истории, смоленский губернатор князь Черкасский был арестован в 1733 году по обвинению в государственной измене, а именно в желании передать русский трон «голштинскому принцу» — будущему Петру III. При этом в раскрытии «заговора» немалую роль сыграл А.П.Бестужев, который, находясь в Гамбурге, и получил донос на смоленских шляхтичей.
В романе Александр Белов, разбирая бестужевские бумаги, находит «собственноручное письмо князя Черкасского к герцогу Голштинскому»: «... На Руси нет места честному человеку... пропадаем все... вся смоленская шляхта присягает сыну Вашему Петру, а Елизавете Петровне регентшей при нём сподручно быть...» - с подписью, сделанной Бестужевым: «Красный-Милашевич, бывший камер-паж Макленбургской герцогини Екатерины Иоанновны, преступные действия губернатора смоленского Черкасского подтверждает» (напомню, это письмо заставит Сашу сказать «вытекшему» из-под стола коту: «Знаешь, приятель, десять лет назад наш вице-канцлер помешал Елизавете Петровне взойти на трон русский»). Письмо будет отдано им Корсаку («Оно послужит тебе пропуском… С этим письмом можешь идти прямо к Черкасскому»), а потом поможет и ему самому.
Мы видим в романе князя, прошедшего тяжёлые испытания. Они оставили на нём свой след: «Черкасский с трудом встал, оттолкнул кресло и быстро заходил по кабинету. Восемь шагов в одну сторону, восемь в другую. Он хромал, и его припадающая на левую ногу фигура нелепо раскачивалась, как сбившийся с ритма маятник» (потом он скажет Алексею, что ногу «в камере застудил»), - но мало смирили. Расправившись с Котовым, он, тем не менее, не сводит личных счётов с Бестужевым, прекрасно понимая, что тем руководило: «На меня он зла не имел и до смоленской шляхты ему дела не было. Но возжаждал власти! А хочешь служить России — выслужись перед Бироном… Пошевелишь мозгами, так и выходит, что не очень-то Бестужев виноват. Кто в России более всех повинен в пытках да казнях? Рабский дух — вот кто». Однако заветный документ хранит у себя и воспользуется им… нет, вовсе не в своих интересах, а для спасения тех, кого ценит. Когда поражённый известием об аресте Саши Никита скажет: «Но надо что-то делать? Алёшка, надо что-то придумать!» - «"Не волнуйтесь, юноша! Мы, кажется, уже придумали", - раздался спокойный, глуховатый голос».
И отправится князь к Бестужеву, и напомнит ему: «Так вот, я смею утверждать, что в деле раскрытия заговора в Смоленске ты, Алексей Петрович, принимал самое активное участие. Мы ещё пятнадцать лет назад возжаждали посадить Елизавету Петровну на трон русский, а ты нас всех за это к дыбе привёл». И представит свои требования: «Документ сей я тебе не отдам, он останется в моём тайнике в назидание потомству. Но меня ты не бойся. Я с тобой счёты сводить не хочу и не буду. А пришёл я к тебе с просьбой… В казематах твоих содержится некто Белов, молодой человек высоких душевных качеств. Попал он в крепость безвинно, по воле случая, я осведомлён об этом деле во всех подробностях. Пострадал он из-за друга, сынка князя Оленева. Так суть моей просьбы в том, чтобы ты этого Белова освободил и дела по этим двум молодым людям прикрыл». И своего добьётся.
Увидим мы князя совершающим и другие добрые дела. Он скажет Алексею: «Я всё сделаю для дочери Георгия Зотова и твоей невесты», - и это не пустые слова. Он обеспечит Софью – «Князь жалует Софье свою мызу на Петергофской дороге» - и попытается решить вопрос с её наследством: «Как ни старался князь, ему не удалось вернуть завещанное монастырю богатство Зотовых, но тетушка Пелагея Дмитриевна после продолжительной беседы с Черкасским устыдилась и в его присутствии начертала завещание, где отписала всё племяннице». Самому же Алексею он оказывает протекцию по службе. «В три я должен быть у Черкасского. Он обещал устроить меня в Петербургскую Морскую Академию. Я ему паспорт должен отнести», - расскажет Корсак Саше.
И в то же время, мы становимся свидетелями весьма запутанных отношений князя с женой. Тут сразу должна сказать, что эта сторона жизни Черкасского романного не имеет ничего общего с биографией реального смоленского губернатора. Тот был женат дважды, имел семерых детей.
Есть, правда, одна очень любопытная деталь. Я не смогла найти сведений, когда князь вступил во второй брак, но известно, что дочь от этого брака родилась в 1748 году. Сохранились сведения, что арестованный по другому делу Милашевич (в романе Лядащев вспомнит, что его «арестовали за крупную растрату и взятки»), признается, что оклеветал князя из ревности (оба они ухаживали за девицей Корсак). В то же время обвинялся князь «во многих продерзостях и непристойных словах по показанию на него шурина его смоленского шляхтича Семена Корсака» (ну не могу не отметить это странное совпадение!) Разобраться во всех реальных Корсаках я так и не смогла (может быть, кто-нибудь поможет?), но вот мотив ревности в романе использован. Снова воспоминания Лядащева о показаниях доносчика: «Клеветой моей руководила страсть! Мне тогда не до политики было. Я был влюблён… Я был влюблён и имел надежду на успех. А тут этот баловень…» И указание, что отправленный в Смоленск «лукавый князь обольстил её скабрёзной перепиской». Кстати, сам князь даже как будто оправдывать будет своего губителя: «А что Милашевич? Пешка, вздорный человек. Его страсть ослепила… Она так хороша была — фрейлина Ева. О, Боже мой…»
И будет в романе речь о семейной жизни князя, которую до конца мы так и не поймём и каждый, думается, домыслит по-своему.
Есть слова Милашевича: «Князь Черкасский в амурных делах был скор. О похождениях этого мерзкого, подлого донжуана знали обе столицы. Он был женат на прелестной женщине, но ему нужен был гарем, он не пропускал ни одной юбки». Есть рассказ карлицы: «Когда батюшку-князя десять лет назад подвели под розыск, с нами и приключилась эта беда. Наша барыня отчаянная. Батюшку-князя посадили в арестантскую карету, а она, горлица, под ту карету и бросилась, чтоб остановить лошадей. Колеса по их ножкам и проехали. Очень она батюшку-князя любила», - с добавлением: «Только ты, милок, лишних вопросов не задавай. У нас этого не любят». Мы знаем, что живут супруги в усадьбе, разделённой на половины «белых» и «синих», не общаясь друг с другом. Явно было что-то, не позволяющее супругам понять и простить друг друга, и это что-то княгиню довело до полубезумного состояния. Уже позднее «Софья по приглашению князя Черкасского приехала в Петербург и, проведя месяц в его дому, совершила вещь невозможную - помирила Аглаю Назаровну с мужем. Новые отношения супругов не изменили распорядка их дня, однако дворня стихийно стёрла невидимую черту, делящую усадьбу на два клана».
Однако одно мы увидим очень ясно: Черкасские – люди высоких моральных принципов. «Аглая Назаровна могла быть вздорной, крикливой, нелепой, обидчивой, то есть необычайно трудной в общении, но слово "честь" было для неё законом, и она не была трусихой». Не случайно именно о княгине вспомнит Софья, когда пойдёт речь о похищении Никиты: «Его нельзя везти в Холм-Агеево, его надо везти к Черкасским, вот что. Я поговорю с Аглаей Назаровной, она не откажет».
И пускай нам расскажут о быте Черкасских не без юмора: «С князем они жили как и раньше; каждый на своей половине и столовался, и ночевал, но раз в неделю в четверг Черкасский удостаивал супругу продолжительной беседы. Аглая Назаровна готовилась к этой беседе, как к выходу в свет». Мы узнаем, что княгиня, сейчас всю свою энергию направившая на благотворительность, тщательно готовится к беседам с мужем, которые «носили учёный и познавательный характер, говорили о философии, искусстве, истории». Однако даже «продираясь через сочинение Самуила Пуфендорфа, юриста и историка из Лейпцига», она готова прийти на помощь. Радушно приняв Софью, она слушает её рассказ о случившемся («Софья решила ничего не скрывать от своей знатной благодетельницы»), «как волшебную сказку. Лоб её собрался морщинами, нежные мешочки под глазами взволнованно дрожали, а мосластая, в карих крапинках рука исщипала карлице всё запястье». И реагирует по-своему: «Экое окаянство у нас в России случается! Вот бы послушал эту историю покойный Пуфендорф. Интересно узнать его мнение. А то ведь всё мудрствует…» А услышав «И сознаюсь вам, ваше сиятельство, мы решили его похитить, да, да... Только везти его после похищения некуда. К нему в дом нельзя, к нам тоже опасно. Вы понимаете?» - вынесет решение: «У меня и спрячем. Князя во флигель дальний, что у пруда, а Гаврилу в моих покоях». Да ещё и помощь предложит: «Сможете ли вы всё сделать толком? Может, мне на Каменный Нос дворню послать с ружьями? Мы эту бестужевскую мызу приступом возьмём!»
Конечно, на Гаврилу у неё есть и свои планы, но после ранения Никиты они отступят на задний план. Мария расскажет наконец-то пришедшему в себя Оленеву: «Аглая Назаровна приходила сюда, чтобы на вас посмотреть. Не приходила, конечно, её приносили на носилках. Она замечательная!.. Аглая Назаровна его [Гаврилу] к себе требовала, а как увидела вас, так и сказала - пусть барина лечит, меня потом...» И поместят похищенного так, что никто не найдёт («Во флигеле у князей Черкасских. Вокруг парк»).
И, думается, слова княгини после ухода Софьи («Немца убрать! Сдаётся мне, что в этот четверг мы с князем будем обсуждать совсем другие темы. Я ему своими словами поведаю о должности человека и гражданина в родном отечестве. А уж он пусть рассудит») сказаны не просто так: князь явно «рассудил» и сделал всё, что мог. И, может быть, действительно ему «сподручнее» говорить от имени России?
**************
Ну что же! Пришла пора прощаться с этим циклом. А моим читателям – до новых встреч!
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Путеводитель по всему циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь